Дорога

С первым цветом яблонь я достал сапоги и дождевик – скоро за грибами.

Заморозки и снег пришли рано – в сентябре. Я сидел на берегу, искусывая яблоко, и снежинки исчезали от моих прикосновений, а я грустил их уходу и радовался, что вот-вот – и лед на реке тронется, в саду забелеют деревья. Вставая, я бросил огрызок в холодный поток. Твердеющая, стоячая вода стремительно унесла его.

На обратном пути я встретил младенца в люльке, скрюченного старческим артрозом, он ждал писем от сына. Напрасно.

Вернувшись домой, я задвинул пустое лукошко в пыльный угол. Разулся, снял дождевик и начал собираться в дорогу.

Супница

Коля Блинчиков залез с ногами на стол, чтобы повеситься, и превратился в супницу. Тут пришла жена его, Варвара, но Колю не узрела. А пришла она вдвоем с Хмуряковым. Хмуряков Колю тоже не узрел. А Коля узрел их всех.

Хмуряков и Варвара, не замечая своей разоблаченности, принялись есть арбуз. Хмуряков ненасытно припадал губами к красной сочной сахарной мякоти, впивался, сопел и похрюкивал от удовольствия. Варвара вторила.

– Какая удобная супница, – заметил вдруг Хмуряков непризнанного Блинчикова, – очень кстати.

И придвинул фарфоровую лохань, и начал плевать в нее арбузные семечки и швырять обгрызенные корки.

Семечек и корок набилось так много, что супница треснула и развалилась на отдельные кусочки.

– Какая надломленная конструкция у этой супницы, – заметил Хмуряков.

И ушел, размышляя о целостности и разобщенности. Варвара Блинчикова собрала осколки и со скуки взялась их склеивать. И склеила. Вышла супница, как новая, даже лучше. Только ручки одной не хватало, и дыра вышла в боку, и вообще, она теперь больше на утюг походила. А утюгу вторая ручка без надобности. Поэтому хорошо вышло.

Тут Коля из супницы обратно в Колю Блинчикова превратился. Сидит на столе на корточках в арбузной куче и озирается. Варвара увидала его и ну вопить тревожно. Не узнала Колю, потому что у него все теперь перепутанное было: правая рука снизу, левая – из затылка торчит и держит левую ногу, а правая нога и вовсе не там, где положено. А некоторых телесных членов даже и не нашлось. Всецело исчезли. Видать что-то из осколков супницы под столом затерялось. Или Хмуряков прихватил на память. А то и нарочно, от дрянности характера попер.

Варвара подумала, что перед нею уголовник беглый, и вызвала полицию. Блинчикова сначала в тюрьму посадить хотели, но ему места и там не нашлось, и его в музей отправили, как аномалию.

Хмуряков к Варваре больше не ходил. Она сделалась несчастной и нервной. А Блинчиков – наоборот, сделался счастливый и в свое удовольствие проживал в музее. У него во внутреннем устройстве что-то с чем-то переставилось местами. А то и вовсе ушло – осталось лежать осколком в кармане Хмурякова.

Хмуряков же ходил в музей, смотрел на Блинчикова, сердился и всякий раз говорил:

– Ничего аномального в этом решительно нет.

Пар

За окном протяжно взлязгнул трамвай, таща себя по рельсам. Плахин поскреб ногой по полу; пошарил, свесив голову, заспанными глазами и руками под кроватью – пропали тапочки – нет ни левого, ни правого. Стал ходить босиком.

Дверь в ванную оказалась заперта. Подергал ручку – не открывается.

– Занято! – раздалось изнутри.

Плахин проживал жизнь один, потому удивился. Босые ноги зябли. Разглядывая извивающиеся пальцы на них, он отчетливо ощутил странность всего своего положения. И он почти постиг нутро этой странности, как вдруг выстрелила щеколда, и постижение нутра оборвалось.

Но никто не вышел. Плахин выжидательно почесался синеватыми ногами об пол и с щепетильной медлительностью потянул дверь к себе.

В ванной комнате никого не было.

Плахин зашел, прихлопнул дверь и запер щеколду.

Душ протек остывшей, уже холодной теплотой, но скоро стало жарко. Парной воздух наполнил вырезанное из прочего человечества пространство. Неясно было - в какой момент струящийся поток превращается в туман. Жидкое, воздушное и твердое перепутались собой. Стены истекли. Потолок осыпался. Плахин тер взмыленной мочалкой молодость своего испарявшегося тела. Мочалка проваливалась в пустоту и оставляла в ней снежные борозды и ухабы. В дверь громко и настойчиво постучали…

– Скоро я! Скоро…

Выключил воду, нащупал полотенце. Твердь, воздух и вода опять разделились и обрели привычное равнодушие к живому. Ноги наткнулись на тапочки. Плахин открыл дверь…

Никого.

Вечерний сумрак уже изгоняет свет из комнат. Стало холодно. Плахин, тяжело ступая, добрел до кровати. Рукой, размежеванной колеями морщин, натянул одеяло, сшитое из лоскутов ненужной одежды разных людей.

Непривычная выцветшестьвсего вокруг удивила Плахина: в его доме и в нем самом, и вразрезанном на клетимире что-то неприметно переменилось, но сон уже овладел им.

За окном, в саду, незримо, с мягким стуком, падали на землю выспевшие сливы.

Дверь комнаты бесшумно отворилась.

Автобус

Темно-красные маки из тонкого, влажного сатина плавилисьна ее плечах, волнительно подергиваясь от неровностей дороги. Солнце нещадно пекло, оглушало, вызывало слабость, обреченность. Можно пересесть на другую, затененную, сторону – одно место там не занято. Но разве заставишь себя встать, ухватиться за кипяченое железо поручня. Оттуда я не смогу видеть ее, оставаясь незамеченным.

Двери зашипели. Автобус дернулся и двинулся дальше. Вошедшего подбросило и он упал на последнее свободное сиденье. Проваливаясь, он поднял вверх букетик белых жасминов и прохладно-голубых фиалок. Она заметила и улыбнулась.

– Мне никто не дарил цветов!

Он не ответил и вжался подошвами сандалий в пол.

– Ты красивый и добрый. Я уже свыклась с тем, что у меня никогда не будет мужчины. А ты пришел. С цветами. Я тебя узнала.

Он уставился в окно. Она притрагивалась к нему взглядом.

– Ты хочешь мальчика или девочку? Только не смейся, но я знаю – кого ты назовешь, того я рожу.

Он достал телефон, прячась в него.

– Ты ведь не сделаешь мне больно? Никогда?

Двери зашипели, он выбежал. Наверняка не на своей остановке.

Она улыбнулась вслед, рука ее дернулась прощальным жестом и повисла.

Извивающиеся лепестки маков противно скрипели под ногами. Я объяснялся, подпрыгивая на ухабах и не понимая свою нелепость. Твердил, что он вовсе не тот. Она снисходительно улыбалась.

– Вы слепой и глупый, – горячий шепот плавил мое ухо. – Вы злитесь оттого, что я была счастлива с ним, а не с вами.

Научный подход

Поймали жулика. Повели в суд. Свидетелей – триста человек. Доказательств – еще триста человек на тележках везут. И каждое – аки гвоздь – пригвождает и не соскользнешь.

– Ух мы сейчас ему зададим! Он у нас попляшет!

Три прокурора померло по старости, пока все доказательства рассмотрели и всех свидетелей выслушали.

А этот жулик, подлец, и адвоката брать не стал.

Выходит на решительное слово и говорит снисходительно:

– Я вам научно сейчас заблуждения ваши обосную.

Судья:

– Только нельзя ли поскорее, а то четвертый прокурор уже редко дышит, как бы совсем не выдохся.

– Я, буквально, в два счета – через пять минут по домам разойдемся – котлеты жевать. Вот скажите, граждане, дважды два – четыре будет, или я не прав?

– Оно, ведь, смотря по потребности. Но если научно, то конечно, – прав.

– А «жи»-«ши» писать следовает с буквой «и», или я не прав?

– Всякое встречается – бывает и с другой иной, и через твердый знак один гражданин писал, да под трамвай попал, но если научно, то конечно,- прав.

– А за вилку не левой ли рукой браться нужно, ухватив ножик правой?  Или я не прав?

– А за вилку – это не научный вопрос, а из этикету!

– Но из этикету-то я прав?

– Если из этикету, то конечно, – прав.

– Вот и выходит – ни научно, ни этически крыть мою правоту вам нечем! У вас все сплошь фантазии и беллетристика, поставленные на жидкий фундамент. А я кругом прав – и научно, и этически. Развязывайте меня и идите по домам.

– Один убыток от этой науки, - вздохнул прокурор. – И от этики тоже – один убыток. Хоть помирай.

И помер. Выдохся.

– Если прокурору крыть нечем… – судья посмотрел на прокурора и, убедившись в его молчании, вынес вердикт, –невиновен!

Жулика развязали, он на радость всем сплясал и был таков, да и все прочие разошлись. И триста свидетелей разошлись. И те, что с тележками, - тоже. Всяк в свой дом – котлеты жевать.

Только прокурор остался ни с чем.

Александр Феденко родился в 1977 году. Пишет рассказы, новеллы, киносценарии. Публиковался в российских и зарубежных литературных журналах. Живет в Москве. 

Рисунки Евгении Криковой