НЕТЛЕНКА

Тропинка через заросли привела на стройку, о которой и говорил Сеня. Там балки недоделанного цеха уходят в небо, между ними видны облака.

Сеня попросил найти Веру, когда я навещал его в больнице. Он оттуда боялся не выйти. Велел, если найду ее, передать медальон. Внутри вырезанная картонка от полароида, там они с ней в обнимку.

На звонки она давно не отвечала.

За тростником среди развалин советского завода нашел я мятый будильник «Заря», бутылки, пружины матраса, вещи человеческие.

На ветру болтался лоскут, привязанный к арматурине.

Я вспомнил, Сеня говорил, что она нравилась ему в синем платье — когда курила, шмыгала носом, жарила картошку, подливала водки.

Он служил в районке, писал нетленку, спал лицом к вагонке.

Забыл однажды на койке тетрадь, кто-то нашел. В редакции читали вслух и ржали, называли Сеню Ремарком сраным.

Сеня поставил фингал другу, пробил шефу башку, присудили поселение. После шабашил, пил дешевое и все курил да писал в свою тетрадь, писал да курил.

Когда вышел, стал жить у Веры, и, выпив для храбрости, читал свое. Вера не смеялась, как в редакции, но говорила, тебе, Сенечка, в Москву надо. Купила пиджак в секонд-хенде, проводила, вернулся мрачный и неделю молчал.

Он ревновал ее, когда нарколог с Верой сидели возле него всю ночь, ставили капельницу, утирали пот. Еще к одноглазому сторожу, бывшему прапору, инвалиду Второй чеченской.

Она его все равно любила.

Он звал ее сестрой.

В завязке Сеня прощался с нею навсегда, требовал простить, она говорила, прощает.

Он совал ей тетрадь на сохранку.

Вместе искали, куда заныкать: за зеркало над умывальником, под половицы, но там крысы. А вот лучше над косяком или в банке с рисом.

Она принимала и эту игру. Знала, что уход понарошку, что вернется, как уже было не раз. Что снова полезет в долг, вытащит перочинный нож резать вены, но не порежет, поцарапается, станет лгать, что успел на товарняк до Джанкоя, но охрана выкинула.

Ей каждый раз казалось, что жизни нет, и хоть жить надо, да стоит ли? Писала ему записки, рвала. Хотела сбежать в Москву с подругой-штукатуром. Не сбежала. Собиралась влезть на балки цеха и уж оттуда... Но лезла в заначку — на дорогу в Солекамск, к маме, и снова бежала за портвейном.

В Боткинской, где у Сени нашли дрянь в легком, он расставил повсюду образа, просил молиться о Вере, лучшей женщине его жизни. Говорил, Никола Заступник отказался от него правильно, называл себя козлом, параноиком, недостойным даже волоса ее.

Но как-то еще до этого проснулся в этом Верином вагончике потный, привиделись персонажи с факелами и угрозами, велели оставить Веру в покое и собирать рюкзачишко.

Пробирало до костей от мороза с ветром, и мело.

Пошел как бы на станцию, думая, что подхватят. Присел на остановке, сморило, стал замерзать.

Вера обыскалась, думала, уснул в сортире, как бывало. Сторожа упросила, погнали на старом уазике, привезли полуживого.

Сторож сказал, горячего надо.

Она нагрела воды, раздела догола, стала мыть, поливая из таза.

Побежала в поселок, украла для него в общежитии чью-то кастрюлю с борщом, прямо с конфорки.

Он ушел от нее весной, пообещав вернуться через полгода.

Когда вышел срок, и ждать было больше некого, Вера облила вагончик из канистры.

Отблески видели даже рыбаки с ближней бухты.

Я привязал медальон к арматурине рядом с лоскутом. Отсчитал десять шагов, как учил Сеня, где торчала труба, откопал тетрадь в пакете.

Некоторые страницы уже склеились, другие размазались, но ближе к середине можно было прочесть:

«…потому что, когда идешь пьяный в задницу, и ветви ив склоняются до бетонки, бывает, что ни шороха, ни звука, и никого не видно, только огни электрички. Она тоже не условие, не шанс, просто железяка.

Я знал, что иду не к ней — к тебе. А если даже и к себе, то к такому, друг мой милый, что признаваться страшно.

Но где-то все равно бывает разрыв в облаках, обязан быть.

И кто-то окликнет тебя знакомым голосом, когда уже никого не ждешь и ни о чем не жалеешь».

ЛЕТЯТ ДУШИ

Свадьбы субботние гудят сиренами, орут, скандалят и дерутся. К утру молодые позируют по щиколотку в волне.

Встаньте так, а теперь ты на него, и прыгнули, ага!..

Регина привозит дочку к морю между восемью и девятью. У дочки паралич ног.

Видят меня, тащусь по берегу от порта, весь в рюкзаке.

Привет, Санта!

Привет, мартышки!

Я их лет десять знаю.

Как-то налетела саранча, коты подпрыгивали. Регина с дочкой визжали посреди двора. Я их отнес к подъезду, как еврейский герой в дни казни египетской.

Пляж поглядывает на Надьку. Дети суют ей печенье.

Регина, ну как она?.. Уже шестнадцать ей, что только не перепробовали. Она верит, что встанет. Но мне сказали: никогда. Смотри, не проболтайся.

Розовый купальник загораживает полнеба: госпыди, да за что же беда лютая вашей девочке! Ужысть. А у нас в районе медиум живет, два сеанса, и хоть на танцы...

Семейные трусы: Ларис, кончай трындеть, пиво принесли!

Надька протягивает кепку: денег дай, раз такая добрая?.. Дочка, перестань!.. Нет, мама, пусть даст. Это ей, вороне пляжной, меня жалко или как?.. Нету у меня денег... Ну, и пошла в жопу… И пойду. Только тебя кто такую возьмет?.. Меня? Санта Клаус!.. Вот и я о том же. Тебе, дурочка, извини, не ноги, а голову лечить надо.

Молчит Надежда.

Регина читает книжку, безразличная, как изваяние. Наслушалась за эти годы.

Пьяная свадьба гуськом идет к машинам.

Мам, когда буду замуж выходить, не хочу платье ампир, как у этой. Хочу что-нибудь пышное… С корсетом, доча?.. Ага! И с кринолином, юбка на кольцах! Фату хочу, как ручеек, в журнале видела!.. Больше ничего?.. И чтоб у мужа стоял, как моржовый… Надя! Прекрати, не стыдно тебе?.. Не-а! Мы же тут свои. И чтоб на руках носил реально.

Санта, отнеси меня скупнуться… Регина, можно?.. Ну, давай, тихонько, не урони, Толь. А ты, Надька, не ерзай!

Беру на руки, легкую, как перышко, несу к воде. Обвивает за шею, ручонки еще детские, дышит в ухо.

Я бы потом за тебя вышла. Ты хоть древний, как баобаб, но вменяемый… Сама ты древняя. Когда подрастешь, меня может уже и не быть… Дурак! Никто не умирает!.. Правда? И как же?.. Летят души на наши скалы казантипские. И там превращаются в чаек. А кое-кто в жаб или бакланов.

ШАЛОМ!

Кавторанг Гринберг сидит в тени на лавке у своего подъезда с утра до вечера. Без ходунков ему не встать: тучен, гладит холм живота, ноги пудовые, кудри черные вокруг лица римского сенатора.

Он не заметил, как распалась на куски его бывшая страна и как оплевали ее снаружи и изнутри, потому что был под чужой водой, у реактора на подлодке. Дембельнулся, и в Чернобыль. Насмотрелся.

Поэтому от нечего делать готов открыться всякому. А чего там скрывать?

Старушка присядет — старушке.

Матерь с ребенком — матери и дитяти.

Псих в ковбойке — психу.

Пацаны пойдут обкуренные — пацанам.

Даже дворняге с печальными глазами сельского лекаря, лишь бы слушала.

Но они глупые и неумные, считает Гринберг, кроме собаки.

Старушка глуха.

Маму с ребенком муж бросил. Вместе пили, потом кто-то стукнул в опеку, пришли с полицией, отбивались всем подъездом. Осенью в школу, а пацан писается, в приют не хочет и просит сиську. Владиком зовут.

Псих, учитель истории, написал труд: как бы так сделать, чтоб Россию не боялись. Послал наверх, приехали люди из района в белых одеждах, забрали в дурдом.

Школьники «за поговорить» на травку просят.

Одна собака согласна на все, кивает мудрой головой.

Как-то раз привиделось Гринбергу, как данная дворняга говорит хрипло: Ароныч, мать твою, тебя если послушать, ты гений. Жаль, никто не слушает. Так что звони, мудила, на Мосфильм. Денег дадут, снимут по твоим историям кино. А там глядишь — в Канны позовут, давать ветку пальмы… А не дадут?.. Тогда двигай в Израиль, к своим…

Азохен вэй, зобака, будто бы отвечал собаке Гринберг в своем волшебном сне. Был у меня в Хайфе брат Иаков, помер, а к его детям, особенно на ходунках, да с таким весом, разве доедешь?

Иду я мимо его подъезда, он силится встать, рука тянется к панаме: шалом, Толя!.. Шалом, Женя!

Ему за пятьдесят.

Меня Гринберг запомнил по прошлой осени, когда помогал ему грецкий орех колотить. А то бомжи враз обколотят, гады гадские, высушат, сдадут на рынок. Ему орех для сердца полезен.

И еще уважает за то, что слушаю.

Он вещает, почти как Гриша Канович. То есть уже надо бы и уходить, а от него не оторваться, и тебя будто к скамейке приклеили.

Грецкий орех сажал его отец Аарон, еще до города.

Жили в домике на берегу, соблюдали Субботу.

Единственные евреи на весь поселок.

Дети слушали море, гудели в раковины, у всех был рот черный от шелковицы.

Отец в мастерскую братьев не пускал: булавки, иголки, да мало ли. Пугал швейным манекеном, похожим на «дезертира всех войн». Аарон обшивал и русских, и татар. Особенно когда свадьбы. Сыны рыбаков в шикарных костюмах с его иглы ехали в загс, как лорды.

А вот теперь идут мимо его старшего сына отроки с беспокойными глазами.

Бабка мелко пилит за молоком, поджав губы: привет, Егоровна!

Психа снова забирают в дурдом, перегрелся новостями: бывайте, Дмитрий Иванович!

Владик отрывается от материной сиськи, смотрит на нее с ненавистью, а на Гринберга туманным взором: до скорого, дитя!

Дворняга просит колбасы: ну, для этой припасено.

Толя, вот скажите, зачем они устроили кладбище на холме? А брох цу дир!.. Помру, как же они потащат в гору на Казантип мои 150 кг? Трактор что ли у буровиков просить?

Но пока мы живы и есть полоска света между нашей пятиэтажкой и башней, за которой дрыхнут коты.

В полоске света перемешаны, как на палитре праотцов, зелень Азова и кусочек солнца, похожий на крепленую Массандру в стакане.

Гринберг хватает меня за руку: не пропустите, умоляю, смотрите, смотрите же!..

И мы оба смотрим, как багровый уголек исчезает в воде.

Эти рассказы были напечатаны в первом выпуске журнала "Этажи" декабрь 2015

Анатолий Головков - прозаик, поэт и сценарист.

Публицистика собрана в книжке «Вечный иск» (М.: Правда, 1989). Лауреат премии журнала «Огонёк» (за 1989, 1990 годы), премии Союза журналистов СССР за очерки из «горячих точек» и СЖ России в номинации «Честь, достоинство, профессионализм». Лауреат Международной литературной премии им. Петра Вегина, Международной литературной премии «Серебряный стрелец» за поэзию. Известен также, как автор песен на свои стихи.

Первый рассказ «Блюз для трубы на закате» опубликован в 1977 году в альманахе «Истоки» (М.: «Молодая гвардия») . Автор пьесы «Преторианцы», романов «Воздухоплаватель» (М.: Изограф, 2005 год), «Jam session. Хроники заезжего музыканта» (Д., Коло, 2010 год), «Летаргиус», кулинарных книг, а также сказки «Где растут макароны» (Одесса, Два слона, 1993 г.), по которой на НТВ был поставлен сериал «Котовасия» («Дикси», 1998). Член Союза писателей с 1991 года. Работает в Крыму и в Москве.