Назад на войну
Машенька стояла в очереди за хлебом, считала копейки на замерзшей ладони. Надо, чтобы осталось немного, сходить в магазин колониальных товаров за чаем. Настоящим хорошим чаем. Завтра на побывку приезжает брат. Машенька обожала брата. С тех пор, как от него пришло письмо, копила копеечку к копеечке, брала любую работу, лишь бы, когда он приедет, посидеть с братом вкусно, уютно за чашкой крепкого чая, как в довоенные времена.
Машенька плохо понимала, что такое война. Сначала все радовались, ходили по улицам с флагами, провожали солдат – те героями садились в эшелоны и уезжали на фронт, на «священную войну», защищать братьев-славян и бороться с германским милитаризмом. Потом в газетах появились первые статьи о поражениях, смертях, бесконечные списки пропавших без вести, а с фронта начали провозить покалеченных и убитых. Старенькая Машина бабушка плакала, читая газеты, и прятала их от Маши, а если видела, как девочка читает, ругалась на родителей, что выучили ее читать. В их когда-то зажиточной мещанской семье все получили образование, но теперь от этого одно горе, причитала бабушка, одно только горе.
Купив хлеба, Маша пошла переулками к красивому магазину, где продавали настоящий кофе, чай, табак. Подумала о табаке – вот бы купить брату... Но денег оставались только на чай. Она с удивлением вспомнила счастливое детство, когда не только чаю – всего было вдоволь. Мама водила ее к портнихе – тяжелые дубовые шкафы были забиты красивыми новыми платьями. Брат – тогда еще всхохленный подросток – не отставал, одевался в военное, по последней моде, хотя и был студент реального училища. Увлекался философией, носил к кителю длинный романтический шарф и таскал в сумке толстые книги. «Что за напасть, – восклицала бабушка, – да что же они у нас все время читают!» Мама улыбалась, а отец разводил руками и снова исчезал на службе. Он был именитый врач.
Эпидемия тифа унесла и маму, и папу, а теперь и брата призвали на службу, на войну. Богатый дом продали и ютились теперь в маленькой квартирке в Замоскворечье на третьем этаже. Это ничего, думала Машенька и чувствовала себя в этот момент мудрой и взрослой. Лишь бы брата не убили, лишь бы он вернулся. А там справимся – и не нужны мне ни платья, ни книги. Но все-таки невольно вспоминала красивую нежную маму и смахивала слезинку толстой шерстяной варежкой.
Наконец, усталая и вполне довольная собой, чувствуя даже непривычную бодрость от прогулки по белому, сверкающему от снега городу, Маша тихими переулочками возвращалась домой, в маленькую квартирку в доходном доме на Малой Ордынке. Она боялась теперь только, что не сможет уснуть в ожидании завтрашнего дня, будет ворочаться, проваливаясь в короткий беспокойный сон, слушать, как безумно стучит сердце. И когда приедет брат, будет уставшая и сонная. Шла и думала, что, возможно, брат задержится в пути, и тогда придется ждать еще дольше. Может быть, даже не один день. Боялась, что у нее просто не хватит сил и терпения.
Зашла в квартиру, увидела в коридоре заляпанные грязью сапоги и солдатский мешок. Рядом лежала свернутая шинель. Она смотрела на эти чужие, страшные вещи, потрясенная, почему-то испуганная, и было так тихо, и совсем не верилось в то, что они означают. На цыпочках, все еще не веря, она прошла на кухню – он сидел там. Высокий, как будто еще выше, чем был, когда уходил на фронт. Похудевший, с потемневшей кожей, всклокоченный. Но его улыбка была прежней. Увидев эти тонкие губы и ямочки в уголках, и особенную ямку на подбородке, Маша забыла обо всех тревогах и сомнениях, бросилась в объятия брата.
– Маруся! – шумел брат и целовал ее в красные холодные щеки. – Выросла! Красавица!
Маша смотрела на него во все глаза, любовалась родным лицом, изможденным, усталым, с заострившимися чертами. Только глаза были прежними, яркими, с усмешинкой в уголках.
– Костя, – она хотела сказать, что ждала его завтра, что хотела купить ему табак, что он очень похудел, что она так рада... И еще тысячу слов. Но только молчала и смотрела на него. И вдруг начала плакать. – Костя, я... Я чаю тебе купила.
Он обнял ее и усадил на стул. Из дрожащих рук взял кулек с чаем, по-хозяйски привычно поставил чайник, отыскал на полках щербатые кружки. Через пять минут в них дымился горячий вкусный чай. Маша сама не заметила, как перестала плакать, и уже рассказывала брату о школе, о том, что работает на фабрике, как большая, о бабушке, о газетах, о магазинах. Обо всех проблемах военной Москвы – взволнованной, напряженной, опустошенной.
Наконец замолчала, счастливая, согревшаяся после мороза чаем и радостью, и взглянула на брата как-то иначе, спокойнее и пристальнее.
– А ты как, Костя? Где ты воевал? Ты не был ранен? Страшно там, на войне?
Брат помрачнел. Задумался.
– Я был… – он помолчал немного, – я был в Польше. Ранило, да. Потом город сдали, и туда вошли немцы. Дальше не помню…
– А потом тебя отпустили домой? – Маша радостно захлопала в ладоши. – Это так здорово, что ты теперь с нами. Тебе ведь больше не нужно воевать?
Костя поморщился, как будто не мог сосредоточиться, как будто забыл о чем-то важном и теперь не может вспомнить.
– Я… Нет, мне надо вернуться. Я ненадолго. Точно не знаю, но ненадолго, мне надо назад. На войну.
Его лицо будто размазалось, стерлось. Машенька видела теперь только большие темные глаза, в глубине которых словно зарождалась страшная буря. Что-то терзало ее брата, внутри него закипал гнев, и это был не его гнев. Он увидел лицо войны, и теперь никак не мог объяснить сестре, как сильно изменился. Как объяснить ей, маленькой московской девочке с чашкой горячего чая в тонких, почти прозрачных пальцах, что он видел и что пережил?
Он и сам толком не мог ничего вспомнить. Только жуткий холод и странный снег – свистящий, пульсирующий снег из металла, под которым замерзали друг за другом его товарищи, пока и он тоже не замер, раненный в живот. Медленно ложась на промерзшую твердую землю под весом своего тела, он оказался на спине и вдруг увидел небо – красное, в дыму, но все-таки огромное настоящее небо и подумал тогда: «Как странно, что оно все еще есть над нами». А потом все дергался в страшных снах, не различая, где явь, а где бред, и только иногда разум прояснялся, в голове замолкали крики и нечеловеческие стоны летящих снарядов, и наступала тишина. В тишине он поднимался по лестнице, открывал дверь и заходил домой. И был дома, рассматривал картины и фотографии на стенах, трогал кружевные салфетки, гладил сатин маминого платья в шкафу – пока кошмарные звуки не возвращались и не вырывали его из уютной московской квартиры, куда все пыталась вернуться его душа.
Он вдруг понял, что он снова там, на войне. Наверное, дом, эта встреча с Машей ему только привиделись. Снаряды рвались у него в голове, сложно было сосредоточиться. Он лежал в каком-то подвале полуразрушенного дома, куда снесли всех тяжело раненых. Сестры терпеливо обходили каждого, перевязывали, затыкали кровоточащие раны обрывками ткани, а кому-то просто давали выпить водки и тихо отходили, больше не отзываясь на крики и стоны.
Костя чувствовал, как немеет тело, и только где-то в центре всего его существа не прекращалась ноющая, жуткая боль. Усталая девушка в белом платке подошла к нему. Он увидел милое круглое лицо своей сестры.
– Машенька, – прошептал, – это ты.
Сестра тревожно вглядывалась в его лицо. Она казалась взрослее на несколько лет, черты заострились, круглые щеки впали. Потом улыбнулась тихой осторожной улыбкой, осмотрела его рану, едва заметно, не сдержав скорбь, прикрыла глаза, и он понял, что безнадежен. Поднесла к губам флягу. Водка обожгла нутро, и он забылся – надолго или ненадолго, он не знал.
Когда снова очнулся, услышал крики «Уходим!», стрельбу совсем рядом, снова снаряды, свистящие, шипящие, во всем разнозвучии падающих сверху смертельных нот. Подумал, что еще не проснулся и бредит, опять бредит передовой. Ненадолго все стихло, и скоро послышалась немецкая незнакомая речь. Выстрелы. Он ничего еще не понял, когда выстрел раздался совсем рядом с ним, и опять отключился.
– Костя, если тебе тяжело, давай не будет говорить о войне, – сказала Машенька, увидев, что брат ушел в себя и как будто трясется от холода. – Костя, пожалуйста, вернись, останься, не уходи опять туда. Смотри, что она делает с тобой…
– Кто? – брат как будто очнулся и удивленно оглядел кухню. Маша налила в его чашку новую порцию чаю. – А. Да.
Он снова чувствовал тепло маленькой кухни, за окном уютно шел снег – обычный белый снег, беззвучный, сверкающий, безобидный. Маша сидела напротив и слабо улыбалась.
– Я так хотела купить тебе табаку, но у меня не было денег. Костя, если ты останешься, ты тоже сможешь работать на фабрике, только тебе будут платить намного больше, чем мне. Ты сможешь покупать и чай, и табак, и что-нибудь вкусное на праздники. Пусть война идет где-то там. Она ведь никогда, никогда не придет в Москву, ты же знаешь.
Костя улыбался и чувствовал легкость, и счастье, и какую-то странную эйфорию. Только тот непонятный выстрел – последнее, что он помнил, – все звучал в его голове.
Хлопнула дверь.
– Это бабуся! – крикнула Машенька и бросилась в прихожую встречать бабушку радостной новостью.
– Бабушка, бабушка, Костя приехал!
Но в прихожей никого не было. Это ветер захлопнул оставленную Машей открытой дверь. Девочка поспешила вернуться в притихшую, как будто чужую кухню – Кости не было. На столе стояла чашка с чаем, над ней вился пар. Машенька почувствовала, что задыхается – от страха, непонимания, обиды; выбежала обратно в прихожую – ни сапог, ни рюкзака, ни скатки.
Она в отчаянии выбежала на улицу, как есть, без пальто и платка, сбежала со ступенек, пересекла маленький двор. По улице шел угрюмый люд, лошади тащили телеги, двигалась обычная московская жизнь куда-то из хмурого прошлого в мрачное будущее. В одной из фигур она узнала брата – он обернулся, улыбнулся ей, махнул рукой и исчез, и в этот краткий миг Маша вдруг увидела, что китель у него весь в крови, во лбу, словно темная звездочка, – маленькая дырка, а за спиной, как огромную тяжесть, он волок два белых крыла.
Хотя, кажется, крылья она потом придумала, когда наконец пришла телеграмма с фронта.
Железная жизнь
Когда прошел год со смерти Машеньки, он думал, худшее позади. Говорят, через год горе или изжито, или становится настолько невыносимым, что остается только умереть. Последовать за любимым человеком туда. Или просто исчезнуть – да, скорее, исчезнуть, перестать быть. Он никогда не был верующим, но теперь ему хотелось знать, что они смогут еще раз встретиться. Но год прошел, за ним еще один, и еще.
Прошло больше восьми лет, а он продолжал чувствовать себя брошенным, продолжал горевать, плакал вдруг или ходил из комнаты в комнату – потерянный, не знающий, зачем и почему живет так долго без нее. Хотелось закрыть глаза и больше ничего не чувствовать. Он жил один в пустой квартире, которая приходила в упадок без деликатной женской руки. Вязаные салфетки на комодах и тумбочках покрывались серым налетом, в углах собиралась грязь, фотографии на стенах висели косо, а изображения на них были почти не различимы за слоем пыли. Пустые вазы для фруктов и конфет наконец упокоились в шкафах и больше не украшали гостиную и кухню. Он не убирал постель, подолгу не менял белье. Читал книги и вздрагивал от собственного голоса, когда по привычке обращался к Машеньке, чтобы поделиться с ней интересным фактом или красивым образом. Машеньки не было – ее кресло в гостиной пустовало, ее добрые, выцветшие до бледной голубизны глаза больше не оборачивались на его зов. Уже восемь лет она не откликалась, но он постоянно слышал ее певучий голос, высокий, с глубоким густым тембром. Голос продолжал звучать в его голове.
Он думал о том, как часто последние годы ее жизни лежал в больнице или дома на уколах и таблетках, терял сознание, как барахлило сердце, как заботливо Машенька ходила за ним, вытаскивая каждый раз, спасая от неминуемой, казалось, смерти. Он всегда выкарабкивался, потому что знал, что нужен ей, боялся оставить ее одну. И вот она ушла первой, во сне, сладко и глубоко вздохнув напоследок – он проснулся от этого вздоха, почему-то счастливый, и понял, что она больше не дышит. Ее лицо было спокойным и мирным, как будто она просто продолжала спать, но ее больше не было. Он согнулся в постели рядом с ее родным увядшим телом и рыдал, как мальчишка, пока не нашел в себе силы позвонить в скорую. Но не мог забыть того яркого чувства полноты жизни, с которым проснулся тогда, удивлялся ему, а потом подумал – это она, улетая, прикоснулась к нему своей счастливой безмятежной душой.
Он тогда решил, что быстро и легко уйдет за нею следом. Ему больше незачем было жить. Его тело было исковеркано войной, болезнями, невзгодами – болело сердце, постоянно чувствовал себя усталым и слабым, терял сознание. Сидел часами на кухне, слушал радио – старенькое радио, вечно висевшее на этой стене, будившее его в шесть утра позывными. Ждал смерти. Она не приходила.
Прошло восемь лет и – он скрупулезно подсчитал – четыре месяца. Заставил себя не считать дни, но цифра невольно промелькнула в голове. Он всегда точно знал, сколько живет без нее. По-прежнему болело сердце, все так же его пустое существование сопровождала гора таблеток и пузырьков на прикроватной тумбе. Старший сын жил с ним, ухаживал, заставлял принимать лекарства. Все болело, ломило, тело постепенно приходило в негодность, но продолжало жить. Дышать. Двигаться. Воспринимать мир. Он не знал зачем.
Наконец последнее обследование выявило рак поджелудочной. На ранней стадии – он ведь постоянно ходил по врачам. Хотел умереть, но не мог не ходить по врачам. Она – сама врач – научила его быть ответственным. И внутри билась несгибаемая воля к жизни. Он ведь прошел две войны – Великую отечественную и Советско-японскую. Четыре с лишним года боев, лишений, ужаса, крови – но тогда все было исполнено смысла. Он хорошо помнил свое первое ранение – в рукопашном бою какой-то отчаянный юнец избил его – такого же девятнадцатилетнего сосунка – до полусмерти. У него были сломаны ребра, выбиты зубы, сворочен на сторону нос. Немецкий паренек решил, что он мертв и бросил его, и он бы действительно умер, если бы не подобрали свои, не подлатали, как умели, не отправили в госпиталь.
Это было первое из множества. После были и пулевые – в плечо, в ногу, по мелочи. Однажды его расстреляли из автомата, и он три дня пролежал в лесу. Он должен был истечь кровью, но когда его нашли и прислушались, сердце упрямо билось, гнало остатки крови по изломанному израненному телу. Месяц за его жизнь боролись в госпитале, и он оправился, встал и снова ушел на фронт. Снова и снова бывал ранен. В Японии его чуть не зарезал ножом взятый в плен солдат – пришлось его пристрелить, но рана была глубокая и страшная, и он снова оказался в госпитале. Там он встретил медсестру Машеньку. Так для него началась мирная жизнь.
Иногда ему казалось несправедливым, что, теряя товарищей, сам он остается неуязвим. А иногда – что ему предназначено выжить для какой-то великой цели. Но прожив жизнь, он не увидел в ней ничего особенного. Никакой миссии, ничего великого. Хорошая жизнь на твердую четверку. Он был трудолюбивым инженером с единственной записью в трудовой, верным мужем, строгим отцом, любящим дедом.
Когда узнал о раке, встрепенулся, загорелся. Так оживляется безнадежный больной, который узнает, что у него есть шанс выжить – только тут, напротив, появился шанс умереть. Врачи сказали – можно попробовать прооперировать, хотя возможны осложнения. Из-за возраста. Шутка ли – восемьдесят четыре. Он чувствовал себя таким старым и больным, раздавленным годами одиночества. Он был уверен, что его сердце остановится сразу же, как только нож войдет в плоть. Только бы не откачали, думал он, и с нетерпением ждал операции. Врач говорил – молодые переносят хорошо, а вот старики иногда умирают. Можно ничего не делать – просто ждать, пока рак съест тело. Это займет годы, но боль будет постепенно нарастать, органы отказывать. Мучительная жизнь. Давайте лучше рискнем. Он охотно согласился, и врач радовался его смелости и энтузиазму. Думал – человек прошел войну, знает, когда можно и нужно рискнуть жизнью ради жизни. В крайнем случае его ждет легкая смерть.
Как будто воскресший, он думал о том, что скоро встретится с Машенькой. Забывал, что не верит в Бога и рай, думал – скоро встречу ее. А когда вспоминал, что не верит, думал – по крайней мере все закончится. Без нее нет жизни. Что мне эти книги, что этот город, когда-то родной, а теперь чужой. Эти улицы, по которым ходили вместе, теперь выглядят грязными, темными, страшными. А ей казались светлыми и полными чудес. Она всегда пела – такой красивый голос, а всю жизнь проработала в больнице. Научила его заботиться о своем здоровье. Всегда восхищалась тем, что видела вокруг. Птицами. Листьями. Людьми. Так хочется снова быть рядом с ней, чувствовать ее руку в своей, просто знать, что она в соседней комнате или на кухне ставит чай.
Был холодный дождливый май, когда его положили на операцию. Он прощался с миром, со своей квартирой, которую получил как ветеран войны, с городом, в котором прожил всю жизнь (а она так скучала по городу, который покинула ради него). Он чувствовал, что теперь все закончится. Отгонял сомнения – не слишком ли часто он думал так, лежа в военных госпиталях и городских больницах, в мирное и военное время, с тяжелейшими ранениями или гипертоническим кризом. Но тогда ему хотелось жить. Ему нужно было жить. А сейчас хотелось верить только в одно: скоро он обретет покой.
Операция прошла успешно.
«Вы железный человек, – сказал довольный хирург. – Долгих вам лет».
Он днями сидел в кресле, подавленный, раздавленный жизнью, которая не хотела его отпускать. Но когда понял, что старший сын кормит его с ложечки и ходит за ним, моет его, как бессильного бесполезного старика, вдруг страшно закричал, заплакал. Он все будет делать сам. Будет читать эти бесполезные книги и ходить по этому чужому городу. Потому что зачем-то, бессмысленно, безответно и зря он все еще жив.
Дарья Лебедева - поэт, прозаик, литературный обозреватель. Родилась в Москве в 1980-м. Окончила исторический факультет Московского городского педагогического университета (2004), Литературный институт им. А.М. Горького (2015). Стихи, рассказы и повести печатались в журналах «Москва», «Дети Ра», «Урал», «Новая Юность» и др. Критика и рецензии публиковались в газетах «Книжное обозрение», «Троицкий вариант – Наука», в интернет-изданиях «Кольцо А», «Literratura», «Прочтение» и др. В 2013 году вышла книга стихов «НетЛенки и ЕрунДашки» в соавторстве с Еленой Борок («ОГИ»). Член Союза писателей Москвы.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи