Перекрёсток пропавших без вести

Евгения Михайловна включает торшер и берет в руки пачку писем.

На улице, двенадцатью этажами ниже, дети играют в мяч. Она слышит их голоса, удары резинового мяча об асфальт и звон проезжающих мимо трамваев.

«Уже неделю, как прибыли в Н. Нас расположили в здании бывшего санатория, частично разбомбленном. В зале, который, по всей видимости, был столовой, обнаружились сложенные в штабель шахматные доски. Я взял одну, расставил фигуры…»

Евгения Михайловна смотрит в окно.

Закат охватил почти все небо. Кажется, что и ее комнату сейчас заполнит сияющий, красный воздух.

«…передовую. Где-то очень далеко слышны взрывы. Ночевать приходится на земле, укрывшись шинелью. Самое странное, что я окреп и, физически, чувствую себя лучше».

Евгения Михайловна закрывает глаза.

Она продолжает видеть строчки, местами расплывшиеся, местами почти потерявшие цвет. Эти строчки, как радиоволны, идут сквозь десятилетия, прошедшие без вестей, без голоса, без координат. И, когда удается направить взгляд навстречу этому движению, то где-то на другом конце пространства пустота сгущается в комочек, и ты чувствуешь его, чувствуешь там жизнь.

А пальцы, у пальцев свое чтение – шершавость, борозды, ложбинки; изгороди, за которыми можно спрятаться, ямы, где можно укрыться ветками; мелкие реки, дощатые мосты. Земля, упав на которую, осознаешь каждый сантиметр своего тела и жалеешь, что не можешь стать плоским, невидимым, исчезнуть. Леса, в которых все идет своим чередом: растет трава, скользит тень зверя, стучит по стволу дятел, день сменяет ночь, и ты вдруг понимаешь, насколько ты один.

Евгения Михайловна выключает свет. Какое-то время она сидит в темноте, а потом идет в спальню, ложится, долго не засыпает.

Ей снится, что в дверь стучат, пришел почтальон, протягивает ей конверт. Не тот, страшный, треугольный с печатью, с чужим почерком, а самый обычный, с разноцветными марками и индексом, старательно выведенным шариковой ручкой. «Это ошибка, - говорит Евгения Михайловна, - я каждое утро проверяю почтовый ящик, открываю его настежь, но я знаю, что этого письма не может быть, писать его некому, такой руки больше нет, по сухожилиям течет грунтовая вода, мышцы стали землей, кости – песком.

- Как знаете, - пожимает плечами почтальон.

- И конверт, - говорит Евгения Михайловна, - вы посмотрите, на нем дыры от пожара, из дыр сыпется зола, растет колючая трава, в нем камни, сломанные ракушки, разбитые стекла, засохшие ветки – мне не могли такое прислать.

- Тогда распишитесь, - отвечает почтальон, - здесь и здесь.

- И слова, - говорит Евгения Михайловна, - слова, как птичьи лапки, следов не оставляют, спешат, но не приближаются. Я их не знаю, языков таких не знаю, букв таких не знаю.

Но почтальон уже успел уйти, в дверях никого нет.

Евгения Михайловна садится в кровати. В висках стучит, дыхание сбивается. «Конверт, - вспоминает она, - конверт от первого письма». Она бежит в большую комнату, открывает ящик буфета, находит жестяную шкатулку с документами – там пожелтевшие счета, открытки с новогодними елками, справки, несколько фотографий, и, наконец, конверт. На нем – обратный адрес, как в мирное время, городской, а не полевая почта, как стало потом. Они с мамой еще удивлялись – война, неразбериха, и вдруг приходит гражданское письмо, со штемпелем, самым обычным. Город Н., улица, номер дома. Он пропал на сотни километров восточнее, о том городе тогда никто не подумал. И, потом, как может быть, что то, о чем писал человек, существует, а его самого – нет.

Она собирается, запирает квартиру, спускается на лифте. Открывая дверь подъезда, вспоминает, что забыла проверить почтовый ящик – впервые за все эти годы. Она медлит, но не возвращается, выходит на улицу.

Евгения Михайловна спешит к метро. Воздух пахнет бензином, дождем и свежесрезанной травой. На вокзале оказывается, что поезд в Н. отходит через час. И ехать всего лишь сутки. Утром уезжаешь, утром же и приезжаешь – солнце остается ровно там, где было.

Евгения Михайловна сходит с поезда в Н. Останавливается на перроне, пытается отдышаться. «Адрес», - напоминает она себе. Ведь должен же быть перекресток, где пропавшие без вести встречаются с пропавшими без вестей. У здания станции тормозит троллейбус, она заходит внутрь. Они долго едут по узким улицам с палисадниками, с бежевыми двухэтажными домами - деревья смыкают кроны над крышами. Потом троллейбус выезжает на проспект, набирает скорость. Он мчится мимо шестнадцатиэтажных башен. Над ними – высотные краны. Троллейбус сворачивает, она слышит, как объявляют ее улицу; выходит. Дома здесь еще не достроены, в окнах нет стекол. Вдоль дороги – кучи гравия и песка. Она проходит чуть дальше, по правую руку видит пустырь. «Тот самый санаторий», - она каким-то образом это знает. Она замечает вдали на асфальте что-то красное, крошечную точку. Точка приближается, теперь она видит, что это – резиновый мяч. Евгения Михайловна наклоняется, берет его в руки. Она оборачивается по сторонам, высматривая детей, которые в него играли, но вокруг никого нет.

Она стоит на улице из письма, из конверта. Она держит в ладонях нагретый солнцем шар.

Евгения Михайловна отпускает мяч. Пора возвращаться домой.

Мой старший брат

Конечно, брат был.  Итай всегда это знал. Был среди книжек, которые Итай обнаружил на чердаке, аккуратно сложенными в картонной коробке. Он тогда открыл коробку и вспомнил, как в новостях передавали про  случайно найденную геологами пещеру, а в ней – тысячи существ – десятки прежде неизвестных ученым видов ящериц, тритонов и улиток, прозрачных, медленных, не готовых к человеческому взгляду. Пыль впиталась в картонные переплеты с парусниками, сыщиками, застывшим среди галактик космическим кораблем.  Итай листал ломкие, слежавшиеся страницы, вслед за чьими-то пальцами, чужими, близкими, давным-давно касавшимися этих же букв.  Книги были изданы за несколько лет до его рождения.  Брат, конечно же, был, иначе, чей это был пластмассовый дом с проволочными человечками, с прорезанными лезвием окнами и дверью – Итай нашел его в отцовском ящике с инструментами, там же, на чердаке. 

Брат появлялся на выцветших цветных фотографиях – папа, мама и оторванный – ровно, по линии сгиба – кусок карточки. Кто еще мог там быть, спрашивается?

Это были доказательства, следы присутствия, но брат существовал и без доказательств. Однажды Итай его увидел.  Это случилось  в одиннадцатом классе, на школьной экскурсии. Они спустились в ущелье и шли вдоль пересохшего ручья, под отвесными скалами, на которых,  то тут,  то там, проступали ребристые спирали – окаменевшие моллюски. Он касался их, и там, где десятки миллионов лет назад была студенистая плоть, теперь был горячий воздух. Становилось все жарче.  Небо было ярко-синим и гладким, солнце отражалось от него. Он шел, почти зажмурившись, стараясь не смотреть вверх. «Вода! Вода!» - закричал кто-то впереди, и он побежал на этот крик, потому что у самой воды в том ущелье не было ни запаха, ни звука, ни расстояния до человека. Источник возник перед ним – он оттолкнулся от тропинки, прыгнул вперед и тут же перестал дышать – холод сковал грудную клетку. Итай попытался нащупать ногами дно, но дна не было, воды тоже не было, как если бы холод сам стал субстанцией, попав в которую застываешь в последнем движении, в напряжении всех мышц, а потом становишься длинным, бесформенным, невесомым,  и скользишь вниз. Он почувствовал, как кто-то дернул его за волосы. Потом, когда холод отступал, Итай заметил сбоку, слева, на границе поля своего зрения, серое пятно. Вечером, когда он вернулся домой, у него поднялась температура – воспаление легких.  Жар держался несколько дней. Итай помнил, как все, что он видел вокруг – комната, лица родителей, дерево и поворот шоссе за окном, все то же гладко-синее, сияющее небо – раскалывалось на миллионы треугольников, разлеталось, перемешивалось . Потом температуру удалось сбить, Итай с рудом открывал глаза, по его  лицу стекали капли пота. Треугольники возвращались на прежние места, их стыки плотно соединялись, не оставляя ни щелки. Все стало, как прежде, только пятно сбоку теперь сделалось объемным –  почти прозрачный клубок, не имевший четкого контура, просто постепенно переходящий в невидимое, растворявшийся в комнате, и в этом растворении и  оказывалась укорененность. Это был брат. Итай уснул и впервые за последние несколько суток проспал всю ночь.

О брате надо было узнать как можно больше, и Итай придумал способ. Он вглядывался в висевший в воздухе слева от него туманный клубок, а потом быстро переводил взгляд в противоположную сторону. То, что там оказывалось, было про брата, было его словами. Он видел одноглазую кошку, крадущуюся за ящерицей, видел начищенный до блеска замок на двери заброшенного дома, видел ведро красной краски, забытое посреди мостовой, видел сверкавший на солнце белый аэростат, видел старика, плачущего у автобусной остановки, видел огни.  Он пытался соединить знаки, провести линии.

Так прошло несколько месяцев. Однажды поздно вечером, возвращаясь домой, Итай, уже по привычке, увидел слева брата, а потом резко перевел взгляд вправо.  Мотоциклист мчался прямо на него. В опущенном стекле шлема отражалась пустая площадь, шары фонарей. Итай успел заметить собственное растерянное лицо. Он прыгнул назад, поскользнулся, упал на запястье, вскрикнул от боли. Мотоцикл пронесся мимо, пересек площадь и врезался в витрину напротив. Итай поднялся с земли. Ноги плохо его слушались. Под подошвами ботинок хрустели осколки, выла сигнализация. Он посмотрел в сторону. Там, где раньше шел брат, теперь был теплый ночной воздух. Линии и знаки оставались с ним.

Родилась и выросла в Москве, с 1994 живет в Израиле. Окончила Еврейский университет в Иерусалиме и Бар-Иланский университет, где изучала социологию и лингвистику. С 2008 по 2011 годы была постоянным участником проекта ФРАМ (Макс Фрай + Амфора). В марте 2015 года ее авторский сборник рассказов "Клуб любителей диафильмов" вышел в издательстве АСТ (редакция "Времена"). Помимо этого ее тексты публиковались в журналах "Урал", "Гвидеон", а также в сетевом альманахе "Двоеточие:".