Лоухский козёл

Лоухи — это на севере Карелии. Чуть не доезжая до «Полярного Круга». До самого Полярного Круга ещё далеко, но станцию назвали именно так. Во-первых, карелам всё равно, во-вторых, в Карелии всё немного преувеличено, а, в-третьих, кто его, этот Круг видел?
В Лоухах одна улица. Одна больница. Одна разбитая машина — скорая помощь. Один фельдшер, он же шофёр. И, конечно, газета «Лоухский коммунист». Без неё Лоухи нельзя было бы назвать районным центром.
На единственной улице всегда пустынно. Может, и живёт кто. Но я не видела. Иногда промчится «Запорожец» с пьяным фельдшером. Сквозь поднятую пыль можно увидеть взметнувшихся из-под колёс испуганных и визжащих девок. И откуда взялись? Потом опять тихо и никого.
В развалюхе, что называется станцией — загородка для кассира, которого, конечно, нет. Но есть место, где была дверь. Может, пассажиры, толкаясь в очереди за билетами, высадили. Хотя, кажется, и пассажиров никогда не было. И кому уезжать из Лоухов, если туда сроду никто не приезжал?
Правда, висит расписание поездов. И автобусов, для которых в этих местах ни одной дороги нет. К тому же, все знают, что ни одному расписанию в окрестности ничего не соответствует. Правда, за одним исключением: раз в сутки здесь останавливается пассажирский, строго по расписанию, где-то между часом ночи и семью утра.
А главное, для чего рассказываю, четыре раза в год мимо Лоух проходит платформа с козами. Их везут откуда-то из средней полосы куда-то к настоящему Полярному Кругу. Все козы — девицы. Потому что шерсть от них, которую зачем-то ждут на севере, сохраняет нужные качества — прочность, шелковистость и ещё что-то важное, только при условии абсолютного девичества.
В Лоухах тепловоз секунд на двадцать замедляет ход, и, не останавливаюсь, тащит свой драгоценный груз к северу. А драгоценный он и вправду. Говорят, эта девичья шерсть стоит вдесятеро больше обычной. К тому же, в переводе на валюту. Что неудивительно, так как вся она идёт на экспорт. То ли ценителей у нас своих мало, то ли денег. Может, и того и другого вместе. Так или иначе, «золотое руно» — им, голые козы — нам.
Два дня до прибытия гарема лоухский козёл ошивается на станции. Говорят, его борода в эти дни развевается строго к югу, независимо от направления ветра. Иногда, разгоняя застоявшуюся кровь, он пытается поддеть рогами стенку дома. Но чаще, экономя силы, насмешливо поглядывает в сторону ненужного расписания.
Завидя тепловоз, он не мечется, как некоторые, вдоль путей, а спокойно даёт платформе поравняться с ним. Тогда и взбирается неторопливо к ошалевшим от радости козам. При отсуствии порядка на железной дороге платформа каждый раз замедляет ход в другом месте. И каждый раз, с неумолимостью судьбы, козёл с низко опущенной головой оказывается в зоне тормозного пути.
Потом он вместе с молоденькими дурочками едет дальше. И, как правило, не доезжая до Кандалакши, все козы оказываются оплодотворёнными. А лоухский козёл со свалявшейся на животе шерстью и на негнущихся ногах возвращается домой.
Это занимает недели две. Дома он отлёживается под бабкиной кроватью с длинными подзорами. Оба деликатно молчат. Бабка суёт ему под кровать крапиву и лопухи. Сперва он воротит морду, потом, оклемавшись, вылезает на крыльцо.
Первые дни он обходит огородами то место, откуда видна станция, да вздрагивает от тепловозных гудков.
Уже через неделю борода его начинает принимать нужное направление. Так повторяется из года в год. И никто не припомнит, когда это началось. И никто не скажет, когда это кончится.
Четыре раза в год к бабке приезжает начальство. Из Кандалакши. На газике. Убивать козла. Бабка на стол собирает морошку мочёную, грибы, селёдку беломорскую. Остальное у них с собой.
Выпив неразбавленный, кривится для порядка, говорит гостям: «Мне б ваше ружьё с жаканом, однако, я бы и сама с его, кобелины, дух выпустила. Да где искать-то? С вечера пропал. Ну, думаю, или вы приедете, или новые козы на подъезде. А найдёте дармоеда — ваш будет.
…Начальство морошкой чавкает. У подоконника, в отблесках заходящего солнца, посверкивает кончик ствола.
А сквозь кружевные подзоры высокой кровати, если лечь на пол, можно увидеть задумчивый козлиный глаз…

Умереть красиво

Каждый мечтает умереть красиво. Кроме, конечно, тех, кто не хочет умирать вообще. И кто не мечтал застать дома бандитов или, ещe лучше, своего мужа с любовницей, впорхнуть в комнату и спросить: «Как, вы ещё не пили мой кофе? Сейчас, я мигом…»
А у самой ямочки на щеках, чёлочка, глазки смеются. Ну, не знаю, я, например, мечтала.
Но о том, что обе эти мечты захотят у меня сбыться одновременно… нет, так высоко я не взлетала даже в мечтах.
Москва. Жаркое лето. Душно даже вечером. Я дома одна. То есть, конечно, не одна, а с гостями. Сидим, как положено в те года, на кухне. Разговоры интересные, вечер жаркий, водка холодная, песни душевные, окна — настежь…
К ночи все расходятся. В смысле, уходят. Я это помню точно, потому что долго закрывала за ними дверь. Получалось не сразу, потому и запомнила. Защёлка, задвижка, цепочка… и — в комнату. Засыпаю сходу. Голая, под простынкой. Жарко потому что. Просыпаюсь на рассвете. И сразу понимаю, что это не похмелье, а в доме кто-то есть. Ходят по кухне. Пытаюсь реконструировать вечер: жара, водка, друзья. Песни, защёлка, задвижка, цепочка. Затеряться в крохотной квартирке никто не мог.
Значит… Хотя, ничего это не значит, у нас ведь девятый этаж. С другой стороны… Слева — чужая лоджия, с нашего балкона до крыши — рукой дотянешься.
А в кухне хлопают дверцы, звенят стаканы, переставляются тарелки. Неловко, что с вечера не помыла. Наверное, ищут банку с кофе. Но не спешу подсказывать, что она — в холодильнике. Хотя, кому подсказывать? В голове опять: защёлка, задвижка, цепочка. Тут-то и вспоминаю про свои девичьи грёзы — умереть красиво, кофе и т. д.
Тарелками гремят, не стесняясь, им на меня наплевать, чего стесняться, если всё равно убьют… Успеть бы перед смертью спросить, как они вошли. Одежды под рукой нет. Наверное, сбросила по дороге от двери в комнату. Неловко, они, наверное, видели её на полу.
Умереть красиво, будучи голой, конечно, можно. Но что они обо мне подумают? Ага, простыня. Надо красиво задрапироваться. Как древние греки. Или — римляне? Греки или римляне? Ладно, додумаю потом. Если, конечно, это «потом» у меня будет.
Итак: сердце сжимается, коленки дрожат, спина влажнеет, щёки холодеют… Зато руки уверенно драпируют живот, бёдра, грудь, распределяют складки… Что я, зря, что ли художник?
Выползаю в коридор. Чувствую, что стала ниже ростом. И как впорхнуть в кухню на полусогнутых ногах? Пусть даже с игривым вопросом: господа, как, вы ещё не пили кофе? Проползаю половину пути до коридорчика, ведущего к кухне. Значит, осталось полметра. Дверь на кухню плотно закрыта. Последняя перед смертью мысль: может, пронесёт, вон, не стали беспокоить меня спящую. Выпрямляюсь. Симпатичная, глазки смеются, чёлочка до зрачков, ямочки на щеках… Впрочем, ямочек у меня сроду не было.
Одна рука сжимает греко-римскую простыню. Другой — распахиваю дверь
в кухню. «Господа, как, вы ещё не пили кофе?»
Я не слышу своего голоса. Может, из-за сильного грохота, может, потому, что никакого голоса не получилось. Голуби, огромные, серые, десятки голубей, а, может, тыщи, отталкивая лапами пустые тарелки, вылетают в открытое окно. Душно. Я сижу на пороге кухни в мокрой простыне и рыдаю, рыдаю, рыдаю…
Ведь два раза умереть красиво получается так редко…

Эти и другие рассказы вошли в первый печатный номер «Этажей» (№ 1 декабрь 2016)

Жила в Москве. Последнюю треть жизни — в Бостоне. «Больше всего люблю рассказывать. Любыми способами: рисуя, ваяя, валяя и воюя. Рисую — всё, что вижу. Ваяю — всё, что придумываю. Валяю — всё, что помню. Называю это рассказами. Если получается в рифму, вру, что это стихи. Воюю с возрастом и ленью.» 

В тексте представлены работы Тани Лоскутовой (смешанная техника — живопись, лепка)