I

Бабка Нюра Тихая всю ночь спала беспокойно. Ей снился не то кошмарный, не то удивительный сон. Июльская жара. Пчёлы, одурманенные, танцуют над зарослями медоносного лютика. Разящая, как прямой солнечный свет, тишина. Пахнет цветами и, отчего-то, горячим железом. Босая Нюра, скользя над травой, как лунатик, приближается к собственной бане –   ладному домику из белого бруса. Нюра открывает тяжёлую дверь (та чуть заедает), раздаётся скрип, и перед глазами старухи возникает нечто такое, от чего она забывает дышать. Баня от пола до потолка набита алым, с розовыми прожилками, мясом. Оно дышит, истекает соком, и охватывает Нюру влажными объятиями тяжёлого как мокрая коровья кожа, запаха. Нюре чудится, будто мясо говорит с ней шёпотом, причитает, зовёт, жалуется. Какой-то непередаваемо знакомый голос слышится Нюре. В страшном столбняке она стоит на пороге бани и вглядывается в багровую муть, в густую стену говорящей плоти.

***

Она открывает глаза, тыльной стороной ладони стирает со лба испарину. Слава Богу, ночь на исходе, бледная сыворотка рассвета растекается за окном. Во сне было желтО, солнечно, а тут – серость, сумрак. Но всё же лучше, чем такая ночь и такие сны. Нюра крестится и бормочет: «Куда ночь, туда и сон. Сгинь-пропади!». Простыня под ней мятая, мокрая. Муж её, дед Колька, курящийся клубами перегара, трескуче и болезненно храпит. Нюра сбрасывает с высокой кровати с медными набалдашниками лёгкие ноги, беззвучно сходит на пол, не потревожив мужа – она знает, что бывает, когда нечаянно прервёшь его пьяный обморок.  «Спишь, Душегуб! – думает Нюра, – вина ты испил, как крови моей, а всё не напьёшься».

Ночная рубаха липнет к телу, надо обмыться. При мысли о походе в баню по телу скользят холодные змеи. «Сгинь, сгинь, пропади! Помоги, Господи!» – подбадривает себя Нюра, и всё-таки идёт, движимая, кроме необходимости, каким-то чуднЫм любопытством.

***

Баня пуста и прохладна. В предбаннике на паутине висит будничный криволапый паук. Нюра выдыхает, и, на всякий случай оставив дверь открытой, наливает воды из бочки и обмывается над тазом, ополаскивает короткие  и седые, но всё ещё крепкие, волосы. Странное чувство, будто она помолодела, возникает у Нюры. На стене висит осколок зеркала, и Нюра смотрит в задумчивое, с двумя глубокими бороздами у рта, лицо. Глаза у неё раньше были голубые, словно вода на ключе, а теперь поблекли. Морщинистая кожа загрубела, застыла. Нюра пытается вспомнить толкования снов, девушкой она то и дело заглядывала в старинный сонник. Сырое мясо… К разлуке? К гостям? К долгой дороге? Нет, не помнит.

После помывки полагается налить ковшик Банной Обдерихе – иначе обидится. Лохматая ведьма живёт под полком, любит мыло, водичку и берёзовые веники. После дикого сна, Обдериха кажется Нюре безобидным, почти родным существом.

***

Повеселев немного, бабка Нюра возвращается в дом, бесшумно топит печь и стряпает еду. Ровно к завтраку Колька начинает кряхтеть и стонать, и, толком ещё не проснувшись, уже проклинает жену. «Дура! (на такое имя Нюра откликается вот уже сорок лет),  чего порхаешься, давай портки!» – скрежещет дед Колька. Голос свой он пропил, и теперь говорит так, будто это одновременно рычит лесной зверь и тарахтит поломанный механизм. Бабка Нюра бережно натягивает штанину сначала на здоровую, а затем – на изувеченную, похожую на корявую узловатую ветку, ногу мужа. Вчера он пожадничал и выпил заготовленное на утро. Она знает, что муж страшнее всего именно с утра, пока не опохмелился. Дед Колька, скосив глаза, смотрит на её старания и недовольно молчит. «Рубаху!» – гаркает он. Нюра вдевает сутулого, испитого Кольку в ворот рубахи, оглаживает складки руками. Старик тяжело опускается на пол, тянется за прислонённой к спинке кровати палкой, но сбивает её неловким движением. Палка с грохотом катится по полу. Нюра слышит крик: «Чего, шельма, палку мою запрятала?!», и тут же получает резкий, как ожог кипятком, удар в ухо. В глазах пульсирует тьма, правая половина мира глохнет, Нюра, корчась от боли, сползает на корточки, прикрывает голову руками. Сверху на неё сыплются не сильные, Слава Богу, удары старика. Нюра глубоко у себя внутри пережидает Колькину ярость. «Ирод проклятый. Ладони жалко» – думает она. У неё чувствительные руки, на которых синяки появляются даже от комариных укусов. Годы работы и побоев их так и не закалили. Дед Колька, наконец, устаёт: «Живи, паскуда!». Делает вид, что плюёт на пол и растирает мнимый плевок здоровой ногой. Вымотанный, дрожащий идет за стол. Завтракают молча.

***

После завтрака Колька отправляется «смекать» выпивку. Денег у него нет, друзей тоже, но он не отчаивается. Тяжело хромая, заворчиваясь, будто штопор, на один бок, он втыкает палку поодаль от себя, затем рывком подтягивает к ней тело. Старая палка с потертым крючком набалдашника – его единственное близкое существо, она безотказна, не жалуется и помогает пройти ежедневный нелегкий путь.

Бабка Нюра остаётся дома, хлопочет по хозяйству, а когда всё сделано, садится у окна на деревянную лавку и бездумно смотрит в окно на сирый дождик, капающий в грязь разбитой дороги. Спустя несколько часов в это окно Нюра Тихая видит неотвратимо возвращающегося, пьяного вдрызг деда Кольку. Он похож на чудовище, которое черти отчего-то прогнали из Преисподней. Неизвестно, какая сила не даёт ему упасть и подводит к родному дому. Стёртое, безумное лицо с провалившимися глазами всё словно течёт вниз. Походка похожа на танец припадочного. На лице у деда страшные гримасы сменяют друг друга. Он вопит и потрясает палкой. Кажется, он разыгрывает это представление для того только, чтобы напугать и измучить Нюру.

***

Давным-давно, на заре туманной юности, Колька называл бабку Нюру «Аннушкой», перед сном ласково щупал за бока и говорил: «Хороша ты у меня, жёнка!» Прозвище «Тихая» Нюра получила за покорный, неразговорчивый нрав и бесшумный способ ходить, будто вовсе не касаясь земли. В первые десять лет их супружества родилось шестеро детишек, трое из них умерли во младенчестве. Оставшиеся трое упорхнули из деревни, разлетелись по свету. Только старший сын каждое лето приезжал, привозил внучку, помогал по хозяйству, чинил поломанное, и своим присутствием на время приструнял Кольку. Про свои беды Нюра ему не рассказывала, старик не обижал сына, и она не хотела, чтобы у того об отце сложилось неправильное впечатление. Постоянно и целенаправленно пить Колька начал после несчастья на лесопилке, когда левая нога его под весом огромного бревна треснула внутри и прогнулась, будто разломленная надвое сосиска в целлофановой кожуре. Нога так и не срослась по-хорошему. Когда сын гостил в деревне, Колька скромничал, пил мало и тихо. Когда же он уезжал, Колька превращался в лютого зверя, то и дело колотил жену: «Сил нет тебя видеть, стерва! Всю душу изгрызла!» Видимо, Колька в молчании Нюры чувствовал её презрение, и оно его давило.

***

Дед Колька надвигался на дом, как злой рок. Он распахнул дверь и вышел на середину комнаты, будто актер на сцену. Пьяным он не дрался, но делал кое-что похуже: ревел тоскливые песни, рвал себе волосы, грозился, что «сдохнет, как пёс паршивый», заявлял, что жена его свела в могилу, что жизнь его поганая-проклятая, что люди – твари, каких поискать, а сам он – «мировая тварь номер один на этом свете». Этот самоанализ дед Колька производил вслух, засиживаясь с бутылкой далеко заполночь. Он бил кулаком по столу, ожесточался и проклинал, рыдал и каялся. Проголодавшись, гремел кастрюлями и, руками выгребая из них, чавкал, будто свинья в грязи, и куски еды, не застрявшие у него в бороде, валились на пол. Единственный зритель этой трагедии была Нюра, она не ложилась, сидела в углу на лавке, опасаясь, что без её наблюдения муж совсем выйдет из-под контроля.

Сегодняшнее Колькино представление завершалось ужасным образом. Держась руками за голову, утратив все слова, дед закачался на скамье и начал погребальный вой по загубленной жизни. Колька выл:

«Уу-у-у-у-у!! Оо-о-о-о-о! Э-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!», меняя интонации и тональности. Он будто прислушивался  к своему исполнению, исследовал возможности голоса. Голос становился всё громче и громче, Колька ревел как теленок, которого обухом топора забивают насмерть. Лицо его налилось кровью и всё исходило буграми, словно под кожей пузырилась и не могла вырваться его тоска. Глаза покрылись красными прожилками, руки вцепились в колени, тело заходило ходуном. Нюра с ужасом наблюдала, как из мужа вырывается крик. В его выкатившихся, смотрящих вникуда глазах, она прочла какое-то удивление. Крик стал сосредоточенным, въедливым, серьёзным, будто Колька добросовестно выполнял важную работу. Голос взял особенно высокую, бесконечно пронзительную ноту и застыл в ней. Глаза старика встретились с глазами Нюры, но не узнали их. Будто срезанный лезвием, крик оборвался, в ту же секунду багровый, одеревеневший Колька повалился вперёд головой, тюкнулся ею в пол и более не шевелился.

II

Тридцатого сентября деда Кольку проводили в последний путь, а седьмого октября он вернулся обратно.

Ненастная ночь. Ветер завывает, срывая с деревьев последнюю слабую листву. Дождь хлещет в дрожащие стёкла. Нюра Тихая спит на остывшей печке. Сон у Нюры жидкий, как разбавленное молоко. Слышит она – кто-то ходит под полом, где раньше жили пугливые козы, каждую из которых пропил дед Колька. Ходит кто-то, стучит деревяшкой о земляной пол: «чох, чох, чох».  Нюра сует ноги в сапоги, берёт фонарь и идёт в подпол, будто подчиняясь неведомому зову. Ветхая лестница скрипит под ногами. Луч фонаря освещает штабеля старых досок – это сын перенёс, вдруг понадобятся. Кто-то на корточках сидит за досками, кто-то тайно наблюдает за Нюрой. «Кто там?» –  громко спрашивает она, пытаясь голосом прогнать морок. Нет ответа. «Кто там, а ну выходи!», –  от робости Нюра Тихая кричит и топает ногой. Из-под досок появляются узловатые голубые пальцы, поднимается седая голова. Нюрин визг разносится над спящей деревней, растворяется в вое урагана. Так она не визжала с тех пор, когда они с Колькой были ещё женихом и невестой, и он, играя, схватив лёгкую Нюру за вытянутые руки, кружился так быстро, что всё перед её глазами сливалось в пёструю стену. Сейчас же Нюра стоит столбом, будто заколдованная.

***

Выглядел Колька плохо, но явился трезвым и старался держаться прямо. Лицо его пошло пятнами, осунулось, черты заострились. Глаза смотрели жалобно. Костистый нос будто ещё вырос, и темнел синюшный, как мятая голубика, рот. Колька стоял перед Нюрой какой-то усохший, маленький, «мёртвый, мёртвый», – думала она. Под челюстью мужа виднелась грязная верёвка – подвязали, чтобы рот не открывался. Вся ярость словно ушла из Кольки, а осталась только печаль.  «Коля, – осторожно сказала она.  – Ты это, иди лучше. Иди обратно. Не дело тебе тут ходить». Колька безмолвствовал. «Слышишь меня? Иди. Не надо тебе тут». Он поднял на Нюру печальные глаза и побрёл куда-то вглубь помещения, вместо палки опираясь на суковатую ветку, которую подобрал в подполе: «чох, чох, чох». Нюра глядела на сутулую спину в старом твидовом пиджаке, на большие беззащитные уши с длинными мочками.

«Коля, постой!» – позвала она.

***

Нюра трясущимися руками отвязала Кольке челюсть (он стоял, как послушный пёс, которому снимают намордник). Прокашлявшись, Колька произнёс: «Аннушка, я тебе гостинец принёс». Протянул Нюре запачканную фарфоровую куколку в кружевном платьице. Никогда Нюра не видела таких кукол. Глаза у неё были разные – один выбитый, а другой – закатившийся. Через зловещее улыбающееся личико шли ломаные чёрные трещины. Нюра, похолодев, смотрела на этот подарок. Колька достал из-за пазухи ещё и хилый букетик увядших лютиков. «Это откуда?» – еле живая, вымолвила Нюра. «Это… Оттуда» – Колька махнул куда-то позади себя. «Извиняй, Нюрушка, принёс что нашёл. Там не ярмарка»,  – робко глядя на жену, он с усилием растянул рот в улыбке. Только сейчас Нюра заметила, что голос у него больше не скрипит, не тарахтит. Фонарь в руках у неё покачнулся, свет заплясал с тенью, и Нюре почудилось, что Колькино лицо исказилось знакомой яростью. «Уходи, Коля. Это не дело. Уходи по-хорошему!» –  вскрикнула Нюра, ожидая худшего – вопля, удара (а может, и ещё хуже). Но это, видимо, был другой, новый Колька – он покорился и, весь съёжившись, ушёл со своими подарками за доски, спрятался там и затих. Как его оттуда выкурить, Нюра не знала, куда его отправить – тоже. Она подошла к доскам, посветила фонарём. Кольки не было.

***

На следующую ночь Колька появился в доме. Он каким-то образом влез на печку и обнял спящую Нюру. Немая, с застывающим сердцем, она проснулась, ощутив на себе холодную руку. Холод проникал сквозь её ночную одежду. Она боялась пошевелиться, от страха провалилась обратно в сон, и лежала, будто погребённая под этой рукой. Страшней всего было то, что Колька не храпел и даже не дышал. Он просто лежал сзади, и был неотвратим. Утром он растворился.

Так у Нюры появился преданный поклонник. Приходил он ближе к ночи, всегда с гостинцами, а по утрам исчезал, и каждый день Нюра всё больше сомневалась в своём уме. Сердце начало мучить её протяжными, какими-то томными болями. Как-то в сумерках она увидела его сидящим на чурбаке в сарае. В другой раз налетела на него в огороде, и от ужаса оттолкнула, прикоснувшись к сухому, словно бы полому телу, будто это был не Колька, а манекен.

Однажды Нюра проснулась от его взгляда – муж стоял у кровати и протягивал свёрток. Нюра взяла подарок, чувствуя, что делать этого нельзя ни в коем случае. Но уж очень жалостлива была Колькина фигура в темноте. «Мне это снится, сон, сон», – думала Нюра. В свёртке оказался невесомый бездыханный котёнок с застывшими, будто стекло, глазками.

Нюра велела Кольке уходить, и он, помявшись, отправился восвояси. Говорить Колька по-прежнему не мог, всякий раз он приходил с той же верёвкой под челюстью.

***

Так, обмирая, истощённая и одурманенная, Нюра жила день за днём, и никому не смела выдать свою тайну. Иногда, несмотря на ужас, она даже ждала мужа, если он задерживался. Справили поминки сорокового дня. Сын предложил Нюре перебраться к нему в город, «тебе ведь без отца невесело». Что-то заставило её отказаться. Может быть, привычка к деревенской жизни, а, может быть, жалость к одинокому Кольке.

Накануне поминок она развязала ему челюсть и спросила его: «Коля, чего ты ходишь?» Тогда Колька закрыл лицо руками, повесил голову: «Аннушка, прости меня, окаянного». Слёзы побежали по Нюриным щекам, сердце в груди превратилось в расплавленный шар. «Ну-ну, ладно», – она похлопала его по худому плечу.

На высокой кровати с медными набалдашниками сидели и плакали двое стариков.

III

Бабушка Нюра спит и видит во сне пологий берег красного камня. Река, лиловая от глубины, стоит как стекло в берегах. Рыжее солнце течёт вдоль горизонта. Всё наполнено тишиной, густой и мягкой, как вата. На берегу – два аккуратных белых домика. В окнах поблескивает закат. Нюра открывает дверь левого домика – от пола до потолка домик набит мясом. Открывает дверь правого – та же картина. Домики будто шепчутся друг с другом в вечерней тишине.

Всё вокруг пронизано покоем.

Валентина Ханзина. Прозаик, живет в Торонто. Публиковалась в журналах «Русский переплет», «Лампа и дымоход», «Сетевая словесность», «Сибирские огни», «Новый свет», «Перемены», в альманахе «Белый ворон» и др. Рассказы входили в лонг-лист премии «Дебют» (2013), в шорт-листы Волошинского литературного конкурса (2014) и литературной премии имени О.Генри «Дары волхвов» (2015).