Она вошла на пятом этаже, дверь за ней плавно сомкнулась и лифт снова полетел вверх.

Я тогда ещё подумал: "Ну бывает же, просто копия!" но когда она повернулась в профиль и я увидел на тонкой шее шрам, тот самый — едва заметная бледная царапина с тремя короткими стежками, у меня моментально вспотели ладони и я даже перестал дышать на какое-то время. Дело в том, что последний раз я видел Томочку лет десять назад на Ордынском кладбище, когда мы хоронили её.

1

Тогда я оказался в Москве почти случайно, похоже, это вообще был мой последний приезд: дел там у меня не осталось — всё, что накопил я в той жизни было с большим или меньшим успехом давно распродано, застольные беседы всё больше состояли из липких пауз, друзья-приятели рассеянно и невпопад кивали, явно занеся меня в какой-то новый список, старые подруги внезапно и внешне стали соответствовать этому статусу, особенно удручала утренняя сигарета на кухне под кофе с жалобами на детей и «этого урода“ Короче, пора было ставить точку, пока милая ностальгия окончательно не выродилась в полную гнусь. И тут позвонил Туз, позвонил, как обычно, заполночь:

— Ты в Москве? Это удачно! В понедельник похороны. Томочка умерла.

От его хищного баритона сразу заныл затылок, Туз мне всегда напоминал актёра, играющего мексиканского разбойника на детском утреннике. Звуки, издаваемые им состояли из зычных хрипов и хряков, от него (даже через телефон) воняло конским потом, дымом костров и жжёным порохом.

— Я заеду в девять! — не дожидаясь ответа он отключился, подвесив меня в бездонной вселенной, пробитой тоскливыми гудками.

2

Кладбища я стараюсь избегать. На кладбищах я провёл достаточно времени, начиная с раннего детства. Мои первые воспоминания — угрюмые мраморные стеллы, чёрный лабрадор (не собака, а порода камня), овальные керамические лица, похожие друг на друга, как деревенская родня. Мои первые буквы — выбитая в камне золочёная гельветика — так я учился читать. Считать я учился, вычитая из второго четырёхзначного числа первое, получая всегда двухзначное, именно оно обозначалось короткой золотой чёрточкой между ними и называлось "жизнь".

Мои родители плюс сестра по непонятному стечению обстоятельств и по вине ехавшего со свадьбы тракториста махом очутилась здесь, а не на даче, присоседившись к деду, умершему за год до этого. Ему пришлось, правда, потесниться и пожертвовать парой роскошных голубых ёлок, с седыми колючками, как те, у кремля. Моя уцелевшая и свихнувшаяся с горя бабка наверняка взяла бы главный приз, если бы кладбищенские власти проводили конкурс красоты среди могил. С древне-египетской одержимостью она посвятила конец своей и начало моей жизни культу мёртвых, возделывая жирную кладбищенскую землю. Кстати, тот сладковатый, как от гниющих роз, запах до сих пор преследует меня.

3

Туз, рыча, гнал по встречной, матерился, соря пеплом по салону, на окружной до смерти перепугал заморыша-гаишника, тыча в его бледную мордочку какие-то растопыренные багровые удостоверения и нависая всей своей грозной тушей. Всё равно мы опоздали и приехали уже под конец. Ордынское кладбище оказалось уныло-провинциальным, с линялой бумагой шуршащих цветов и косенькими крестами. Пытаясь отдышаться, я дослушивал какую-то дебелую тётку, завёрнутую в нечто вроде креповой портьеры, тётка, обилием чёрного тюля вокруг головы и красным ртом, с расстояния напоминала маскарадных мах Гойи. Слов было не разобрать, да я и не пытался. Я старался не смотреть в гроб, при всех моих близких отношениях с кладбищами, покойников я побаивался. Я блуждал взглядом по скучным, неопохмелённым русским лицам жалкого оркестра, разглядывал их некрасивые инструменты, казалось, это были самые уродливые инструменты на свете, сонный мужичок с серым лицом вынул из геликона мундштук и из него полилась слюна. Меня чуть не вырвало и я уставился на гроб. Маленький, будто детский, он был обтянут невозможной розовой тряпкой с рюшками и воланами, венки и цветы тоже были каких-то кукольных тонов. Сзади возник Туз и жарко задышал мне в ухо, сияя чёрными очками, как второсортная голливудская знаменитость:

— Сохатый сказал, вскрытие — туфта. Он читал заключение, а после прижал этого патологоанатома, — Туз слегка запутался в последнем слове, — Сохатый ведь какой-то шишак там, в медицине, знаешь?

Я этого не знал, но кивнул, Сохатый всегда подавал большие надежды.

— Её утопили, понял?

4

По официальной версии Томочка была пьяна и, заснув, утонула в ванне. «Всё к этому и шло“ — так бы сказал любой на моём месте.

После отъезда я звонил ей несколько раз в год, в последнее время всё реже и реже, словно связь наша усыхала и истончалась. Двенадцать часов, такая разница во времени усложняла положение: каждый раз я попадал к вечернему шапочному разбору и пьяным слезам. Её смиренный певучий голосок и беспризорные мысли затейливо блуждали, запинаясь и теряя нить, по сумрачным лабиринтам нетрезвого сознания, иногда прерываясь страстными затяжками, которые зависали тягостными паузами где-то над мрачной Атлантикой. Иногда я слышал как её тошнит: буркнув «пардон“ и уронив трубку на гулкий кафель она, лениво ругаясь и сливая воду, рыдала, хныкала, ныла, иногда это переходило в истерику с битьём стеклянной мелочи сквозь всхлипы и мат, иногда она вдруг начинала петь что-то жутковато-заунывное, а в последний раз после десяти минут туалетных шумов и возни я услышал томочкин нежный храп. Больше я ей не звонил, сама же она и до этого не звонила мне никогда.

Так я предал Томочку во второй раз.

5

Мы знали друг друга какое-то невероятное количество лет, никак не менее ста: я отлично помню её коричневое платье с острыми крахмальными крыльями, тугой целлофан копья гладиолусов в рост маленького человека, её бледный (не понятно, где она проводит лето — на самом деле, на даче под Звенигородом) и слишком взрослый профиль балерины из серебряного века. У неё было одно из тех лиц, что моментально находишь на школьных фотографиях по пронзительным глазам и тут же пытаешься вспомнить, в чём провинился. И даже не найдя ничего дурного, всё равно мысленно просишь прощения, так, на всякий случай. Дружба — хорошее слово, но здесь оно не подходит, все другие слова тоже затёрты. Да, разумеется, мы с Томочкой были друзьями, конечно, можно сказать и так, не сказав при этом ничего. Между нами была волшебная связь, возможная лишь в юности: взгляд-сигнал, жест-намёк, Томочка повела плечом, Томочка зажмурилась, хитро прищёлкнув пальцами — мне уже всё ясно, кому нужны слова, кто их вообще придумал?

Нет нужды говорить, что все знакомые не сомневались в нашей более тесной связи, мы и не думали их разубеждать. Если бы я сейчас попытался классифицировать наши отношения, то, пожалуй, в небесном реестре регистраций появилась бы такая запись: «Самые интимные из всех целомудренных“ И это была не робость. И не пренебрежение, отнюдь! Томочка была безоговорочно хороша: высшим баллом с моей стороны отмечалась её аристократическая лодыжка, фарфоровая изысканность уютного уха, чуть простуженный вкрадчивый голос («ну что же вы, поручик?»), умение языком доставать кончик носа и по памяти играть Шуберта. Даже чуть-чуть косящий левый глаз мне казался исключительно пикантным дополнением. Я нутром чуял табу, угадывал хрупкость отношений; они были причудливей висящих садов Семирамиды, запутанней мостиков, лестниц и лабиринтов Вавилонской башни, загадочней всех подземных ходов мрачного Тауэра. Мы же ориентировались там с лёгкостью, хоть и наугад. Вплоть до той ночи. А когда, вместе с настырным тявканьем соседской болонки, пришло утро и надвинулось оловянным боком, покрасив пеплом потолок, я лежал и старался не дышать, чувствуя, как внутри равнодушный ветер шуршит обгоревшей бумагой и мелким мусором — это было всё, что осталось от нашей райской гармонии после той ночи.

6

Думаю, возможно, всё бы и обошлось, если б мы сделали вид, что ничего тогда не произошло, просто вычеркнули бы ту ночь, заклеили ли бы эту ячейку в календаре, в памяти, в сердце. Не знаю, не уверен. Худшим оказалось то, что Томочка непринуждённо перетекла в новую форму, состоявшую из поцелуйных клевков, карамельных вздохов и бесконечной геометрии поглаживаний. Одновременно на её верхней губе обнаружился пушок, длинная ляжка оказалось скорее худой, нежели изящной, кожа — излишне бледной, а левый глаз косил не на шутку. Я не знал, что мне делать, я оцепенел, я вполз в раковину, захлопнул крышку и притворился, что меня нет.

И тут возник Туз.

Он мало походил на ангела-спасателя, но я решил рискнуть. С замиранием внутри, свойственным всем мелким негодяям, я непринуждённо произнёс: «Познакомься, Томочка, мой старый приятель Андрей“ — и вечером того же дня сбежал в Коктебель, где вялым кролем безуспешно пытался уплыть в Турцию. Из этого ничего не вышло, поскольку другой я семенил по пляжу и высоким голосом непрерывно звал меня обратно, требуя не заплывать за буйки и вообще соблюдать правила безопасности на воде. Этот другой понимал меня без слов (как когда-то в прошлой жизни понимала Томочка), с ним легко пилась местная липкая «лидия“ на скрипучей веранде в шершавых виноградных листьях мы высаживали по пачке БТ за вечер. Он был покладистый малый и не задавал неловких вопросов, а поутру с похмелья одобрительно щурился из зеркала, согласно кивая, что и сегодня можно не бриться, чёрт с ним, отдыхаем! Кстати, отдыхать в приятной компании приятно вдвойне, согласитесь. Мы вдвоём почти затоптали мою совесть или что там было вместо неё, как вдруг сквозь ночь и звон цикад кисло потянуло палёным. Расталкивая локтями клубы порохового дыма, бряцая шпорами, ножнами и абордажными крюками, стряхивая с обшлагов пыль созвездий южного полушария и засохшие водоросли, на веранду ввалился Туз.

Жар битвы ещё не угас, из-под намалёванных сажей бровищ грозно сверкали отблески горящих фрегатов, но уже было ясно, что виктория одержана, что эскадра потоплена, флагман поднял белый флаг и противник сдался на милость победителя.

Предо мной явился Туз-триумфатор. У меня заныли сразу все зубы и похолодела спина. Туз плюхнулся в испуганно крякнувшее плетёное кресло, выудил из рукава бутыль «Пшеничной“ набуровил водки в две беспризорные чашки с гербарием из чайного мусора и мелких мошек на дне. Мошки размокли, отлипли и всплыли. Туз влил жидкость в себя, вытер пот со лба. Посопев и повращав своими цыганскими глазищами, он с мрачным торжеством произнёс:

— Ну-у, значить, так...

7

Томочкин роман с Тузом оказался скоротечным, он просто противоречил природе. Я старательно избегал Томочку, лишь однажды она позвонила мне, почти под утро, сипло пробормотав: «Э-эх, господи-ин поручик...“ Думаю, она вряд ли помнила об этом звонке на следующий день. А после... кстати, после уже не было ничего. Ничего такого, о чём стоило писать, говорить или вспоминать: свадьбы-женитьбы, разводы-разделы, скучная чехарда девиц всех мастей, размеров и возрастов, которых-то и любовницами назвать язык не поворачивается.

И так вплоть до самого отъезда.

А на поминки мы тогда так и не попали. На кладбище под конец полил дождь, а у тузового джипа спустило колесо. Я счищал сучком жирную рыжую глину с подошвы, лениво наблюдая за неравной битвой человека с машиной: блестящий от дождя и пота, Туз выкручивал домкрат, кряхтел, ругался, налегал плечом, смачно обзывал кого-то «гад“ — колесо в конце концов поменяли, просто это заняло достаточно много времени. Похоронный автобус уехал. Адреса у нас не было. Мы сидели в жарком и прокуренном кабаке. Ещё там стоял невыносимый гам, словно кормили чаек, но мне там понравилось — там было темно. — Сохатый говорит, в морг приехали конторские после вскрытия, — у Туза на носу чернела машинная смазка, я почему-то не говорил ему об этом, старую бумагу забрали, а в новом заключении написали — утонула. Случайно, заснула и утонула, понимаешь? Туз рассказал о каком-то Джамале, называя его то «ассирийцем“ то «абреком“ а то и «черножопым троллем“ (судя по всему, он был некрупным экземпляром, хотя, по сравнению с Тузом в эту категорию угодило бы почти всё население планеты), Джамал, по уверению Туза, был связан с «гэбе или гру, или ещё какой-то секретной конторой“ — Посадил её на иглу, пенёк заплёванный, понимаешь? — Туз хрустел яблоком, брызжа во все стороны соком. Он зачем-то к графину водки, некой плоской птице в оловянном бдюде с камуфляжем из дохлой петрушки и мятых томатов, заказал ещё и яблок.

— Ты чего гуся не ешь? Кушай гуся, не робей, — Туз подмигивал мне всем лицом, тут же глотал водку, грыз яблоко, курил, обгладывал гусиную голень — всё одновременно. И продолжал рассказывать.

8

Очевидно, после второго развода, Томочка, махнув на всё рукой, отпустила тормоза. Удивительно, но лихая жизнь, не угробила её болезненную красу, наоборот, умелыми штрихами и всё больше широкой кистью, превратила тихое обаяние чахоточного ангела в роковой декаданс женщины-вамп, с тенями под глазами и долгой сизоватой шеей. Она спала до обеда, обедала обычно в семь, на обед был кофе и коньяк. Она красила губы бордовым, вся одежда, включая бельё, были чёрного цвета. Это при условии, что чёрный — это вообще цвет. В деньгах нужды не было — денег, за удачно проданную пятикомнатную на Грановского должно было хватить надолго. Её родители по странному стечению обстоятельств оказались по соседству с моими, под теми же кущами, так что, московская квартира им явно была ни к чему. Томочка научилась хмуро смотреть исподлобья, чуть приоткрыв рот, порой мрачно шутила и никогда не смеялась. Иногда ухмылялась, покусывая мелкими зубами жемчужины бус. Носила невозможно высокие шпильки и узкие платья со смелым разрезом и голой спиной. Мужчины находили её привлекательной до мурашек.

Откуда вынырнул этот Джамал неизвестно, но появившись однажды, он прилип к Томочке как присоска к кафелю, всюду таскался за ней, с упоением распахивал все двери и придвигал все стулья, безумно вращая глазами и, играя чёрной бровью, нашёптывал ей в ухо пошлые шутки и наспех придуманные государственные тайны. Увы, Томочку ни то, ни другое не впечатляло, ей было совершенно наплевать на джамаловы связи с органами, на его сверхсекретную работу в сверхсекретной лаборатории, где он проводит некие фантастические опыты, «даже на живых людях“ и что «если бы не абсолютная секретность, то он, Джамал, давно бы уже получил нобелевскую премию“ Ряженый Люцифер-недомерок, для неё он оставался всего лишь карманным бесом. Прохиндейство нечистой силы недооценивать опасно: у бесёнка оказался неограниченный доступ к героину. Химия взяла верх.

Томочка пыталась спастись, запиралась, никого не пускала, снаружи был конец июня и тополиный пух, ветер бродил по Покровке, она даже не поднимала обвислых гардин. Полное осадное положение. Но каждый раз мелкая тварь находила щель под дверью, лаз в ночи, дыру в рассудке. И всё пускалось каруселью по новой.

Гульба, ругань и вопли среди ночи: они что там, с ума посходили?! — негодовали соседи и вызывали участкового, Джамал тыкал удостоверение и шипел в лицо менту, тот отвернувшись от пижамно-халатных соседей, украдкой брал под козырёк и, не дожидаясь лифта, торопливо, сбегал вниз.

В тот раз вода протекла на три этажа, аж до пятого. Соседи орали, звонили, долбили в дверь; пришли из жэка, участковый кому-то звонил, пучил глаза и гундел что-то в телефон, закрывшись ладонью. Когда вода вытекла на кафель лестничной клетки, зажурчала по ступенькам и зазвенела капелью в шахте лифта, высадили дверь.

Джамала в квартире не было.

9

Она вошла на пятом, в лифте была утренняя теснота, но она ловко проскользнула в угол. Я тогда ещё подумал: «Ну бывает же, просто копия!“ но когда она повернулась в профиль и я увидел на шее шрам, тот самый — едва заметная бледная царапина с тремя короткими стежками, у меня моментально вспотели ладони и я даже перестал дышать на какое-то время. Вспомнился тот ржавый запах: тусклый коридор Склифа, я комкал полотенце, которым мы пытались остановить кровь, крови было много, я никогда не видел столько крови. Руки были словно не мои, я шевелил липкими пальцами, было странно и щекотно. Я не знал ни одной молитвы, но требовал от Бога спасти Томочку, обращался к нему напрямую, шантажировал, торговался, клятвенно уверял, что непременно завтра же и на всю жизнь, а если Он посмеет... ну и так далее.

Томочку спасли. Белое лицо оказалось неожиданно маленьким на больничной подушке, забинтованная шея наводила на мысль об ангине, о тёплом молоке с мёдом и прочей чепухе.

У меня текли слёзы, я стоял и молчал, боясь, что если я открою рот, то разревусь, как ребёнок. Мне был двадцать один год и это, пожалуй, был последний раз, когда я плакал. Сейчас я разглядывал этот шрам, пытаясь притормозить карусель в моей голове — меня устроило бы любое логичное объяснение. На семнадцатом вышли счетоводы — там наша бухгалтерия и финансовый отдел. К двадцать шестому я улыбнулся — убедил себя, что это просто невероятное сходство: какая к чёрту Томочка, я ведь был на кладбище! Да и не так уж, между прочим, похожа. Тридцать второй этаж — в лифте уже просторно: мулатка гренадёрских размеров в мохнатом жакете цвета ванильного пломбира, Бен (или Билл) из ай-ти, я. Ну, и Томочка. Гренадёрша вышла на сорок первом, Бен-Билл тёр углом рубахи черепаховые очки и, заискивая, расспрашивая меня о сокращениях в канадском филиале. Тут Томочка повернулась ко мне, её полуулыбка, румянец на скулах, её чуть косящий левый глаз. Она кивнула. Я продолжал бубнить что-то о «необходимости структурного аскетизма в посткризисной экономической реальности“ в мозгу всплывал бред, который я где-то вычитал, про секретные опыты кгб с африканским вуду, какая-то чушь про агентов-зомби.

Бен-Билл вышел. Мы остались вдвоём, лифт звякнул и понёсся вверх...

10

— Это ты? — ничего умнее в голову не пришло.

Она кивнула, взяла мою руку: — Помнишь Серебряный Бор, как мы вымокли тогда? Такая гроза была... Июль, кажется? Да, тот тёплый июльский ливень. Мы сперва прятались, вжавшись спинами в рыжий ствол сосны, потом побежали, я задрал рубаху и накрыл нас с головой — куда там, мы уже промокли насквозь. Ты хохотала, прыгала по лужам, потеряла босоножку, вторую выкинула с мостика в пруд, так и ехала босиком через всю Москву. Я сунул свои вьетнамки в задний карман — из солидарности. Наши пятки шлёпали по мрамору метро, тётки жгли нас взглядами, а после, у меня дома мы пили глинтвейн с корицей и мускатным орехом, завернувшись в одеяла, как настоящие индейцы.

— А потом ты взял бритву, полоснул свой палец, после порезал мой, соединил их и сказал, что теперь мы не расстанемся никогда. Помнишь?

В этот момент лифт запнулся и встал. Лампа в плафоне замигала, что-то снаружи электрически затрещало, тотчас потянуло горелой проводкой. Свет, вздрогнув, погас. Сделалось черно, перед глазами оранжевыми рыбами проплыли созвездья. Я стал на ощупь нажимать кнопки, колотить по ним ладонью.

— Ну что же вы, поручик... — Томочка прижалась ко мне, она была такой, какой же я её помнил, оказывается, я никогда и не забывал этот горьковатый, чуть смолистый запах её волос.

Сверху захрустело, зычно и с эхом, словно разламывали гигантский контрабас, кабина дёрнулась и просела. Что-то грохнуло с орудийным оттягом, заскрежетало и, застонав в изнеможении, лопнуло.

Пол легко провалился вниз.

Страха не было — мы с Томочкой уже проскочили горбатый мосток над прудом и скакали во весь опор по тёплым лужам, хохоча и размахивая руками.

Валерий Бочков. Родился в Латвии в семье военного лётчика. Вырос в Москве, на Таганке. Окончил художественно-графический ф-т МГПИ в Москве. С 2000 года живёт и работает в Вашингтоне, США.  Профессиональный художник, более десяти персональных выставок в Европе и США. Член американского ПЕН-Клуба. Лауреат “Русской Премии” 2014 года в категории “Крупная Проза” (роман «К югу от Вирджинии»). Проза Валерия Бочкова публикуется в журналах «Дружба Народов», «Урал», «Время и место», «Знамя», «Октябрь», «Волга», «Новая Юность», «Настоящее время», «Новый Свет» и других.