Мастерская Анатолия Королёва

Сегодня я бы хотел представить участницу моего семинара – Лизу Кашинцеву. 

Лиза – из Смоленска. У нее минимум пять душ в запасе. Она крутой прозаик. Неординарный художник. Актриса. Сомнамбула и стратег личной судьбы. Загибаю пальцы: пишет прозу. Рисует картины в авангардном ключе осознанной грубости. При этом ее портреты коллег по семинару узнаваемы. Вот только я на рисунке уж слишком толстый. Кроме того, она играет на полупрофессиональной сцене. Участник нескольких отвязных проектов. Все что выходит из ее рук исполнено силы и страсти. Она верит только в эмоции и не признает потуги ума контролировать творчество. Ее рассказ чистая медитация. Он похож на «Крик» Мунка. Такой же кровавый и страстный.

Анатолий Королёв

Зимний путь

Я не знала, как он выглядит, будет ли это спичечный коробок, коробка из-под прингалса или крохотный серебряный шар с изображением зайца в шапке Санта – Клауса в окружении снегов; но в расщелине, между треснувшим кирпичом и дном почтового ящика, висел всего лишь пакетик, полиэтиленовый черный кулек вроде тех, в которых мамаши продают горки бисера или кладут жемчужные пуговицы в магазинах для тканей. Пакетик уцепился за правый бок «Почты России», как маленький темнокрылый парашютист, выброшенный с воздушного судна, упрямый блестящий жучок, что затаился, присосался - приметить его было нелегко, про таких как он не трындят в «Добром утре», Ургант не клеит их себе на щеки. Он был скромен, как и все великое. И только тщательно пошарив пальцами с минуту наугад, я нашла его смутное тельце. Железо недовольно ухнуло под моей рукой - так, теперь положить все на дно рюкзака, под толстовку с бонаквой, затянуть молнию до конца, медленно обхожу дом, зимние сумерки затаились под лавками, как кошки, голые ветви сирени синими сосудами растеклись по небу. Рюкзак стал ни легче, ни тяжелее. Всего их было четыре штуки: для меня, Никиты, Маши и Дерикот  долгожданные подарки от Деда Мороза в канун Нового Года, четыре кислых самолета, что положат нас к космосу на язык и размажут по стратосфере, словно масло; четыре кусочка бумаги в одном маленьком пакетике, пропитанных чистым чудом, что даже сам Льюис Кэррол сорвал бы с себя штаны и начал бы мастурбировать, если бы только знал, какие письма развозит с утра «Почта России» по Московскому округу, какие зазеркалья таят в себе синие ящики. Она была желтой, шершавой и действительно напоминала марку. Она была маленькой, как капля. Она дрожала между пальцев на ветру. Вечер клонил голову, и прохожих почти не было, но я почему-то пошла напрямик через двор, проваливаясь в снег по колено. Под ногами грузно захрустело. Два моих шага разорвались гранатами в застылой гулкой тишине. По бокам унылыми желтыми глазами щурились пятиэтажки. Тополь протягивал мне свою скользкую черную лапу. Где-то вдали заорала кошка. Пахло гнилью. Я шагнула вперед, еще и еще, как это странно, первый раз идти за закладкой, в одиночку, у Дерикот там, ясное дело, родственники и пироги, Маша в бессрочным отпуске с Капитаном Морганом, но этот сальный увалень Фатин, неужели он не мог снарядиться в этот увлекательный поход, ленивая свинья, такое ощущение, черт, нога провалилась, твою мать, в колени вцепился холод, серые тучи февральского наста пузырились под пуховиком, рюкзак плелся сзади, как панцирь.  Любишь кататься люби и… Внезапно я остановилась. Тягучая морозная немота хлынула мне в уши, и я пошатнулась, опьянев от тонкого подлого ветра, что возился по подворотням змеенышем и оставлял следы. Под бетонной кепкой подъезда, на мягкой трухлявой доске сидела старуха. Синяя фуфайка ее давно истлела, лицо перевязано тряпкой, будто старый подсохший гнойник, пальцы в карманах угрожающе шевелились, я ускорила шаг. Дорога была вязкой, потемневшее тесто прилипало к ногам, впереди замаячили костыли качель, у дома в сумерках, за сухими коронами жасмина,  расплывалось какое-то пятно, обращаясь, растягиваясь, оно приобретало форму носа, бровей, скул, то смеялось, то закручиваясь, уносилось мотать спираль и изо всех сил било в барабаны своих фиолетовых щек, крича о наступающей ночи, о знании, о сыром подъездном песке, о тошнотворной синеве теней, о недоеденной ветчине за завтраком, о том, что камни это камни, а снеговик подозрителен. Оно кричало о шагах, об открытых форточках, оно вопило отпизженной псиной и кирпичи плавились вокруг него, шевелились горячими язычками, все выше и выше, один за другим по балконам до крыши, и вот уже весь дом корчился полный червей, и все смотрели как один, и все головки были на меня наточены. Фонарь раскалялся и брызгался. Кусты заметили и чесали щупальца. Пень все знал, но не подавал виду. Жить было невозможно. Я плотнее натянула капюшон. Двигаться было все тяжелее, земля полнилась холодным сливочным жиром, чей-то взгляд прилип к моей шее, и кто-то шел сзади, кто- то шел сзади - так, спокойно, двор скоро кончается, и вон уже видна заветная дорожка и знакомая стайка тополей. Сзади опять послышалось шевеление, я почувствовала, что горячее олово обжарило спину, позвоночник вроде немецкой колбаски, и небо погустело, и нет никаких сомнений, что эта старуха все про меня поняла и уже позвонила куда надо, цветочки на ее платочке сигналили мне с левого фланга, обещая всякие интересности, вырастая над ее головой, расцветая алыми вулканами, врастая в тучи, отчего снег стал розовым, как бабл гам. Она наблюдала за мной, да, да, наблюдала давно, всегда следила, вон как ломится в гримасе забор, извивается чугунный сукин сын всеми своими колышками, приготовился, хочет прыгнуть, да, вот так вот, надо было думать, надо было рассчитывать, почему справа бегут чилийские пауки, Фатин тварь, у забора ничего не получится! Я неслась, высоко задирая ноги, разбрасывая клочьями снег, шапка моя давно сползла, открывая вспотевший лоб, во рту было сухо и кисло; я бежала через темные заваленные дворы Печатников, а за мной бежали солдаты, насекомые, китайские птицееды, златопузые Будды, контролеры Мосгортранса в красно синих жилетах. Слышался лай, гогот, стрельба, индийские песнопения, неприличные частушки. На стеклах выступила черная роса. Какая-то женщина на третьем этаже подошла к краю освещенного окна и улыбнулась заманчиво и сладко, аккуратно распоров себя круглым столовым ножом. Я бежала, проваливаясь в снежные ямы и обидчивые гордые сугробы, каторжно матерились, ломаясь под моими ногами. Пятачок перед метро был оживлён, весело светились ларьки, я остановилась только перед газетным киоском, шумно захлёбываясь воздухом, громко закашлялась, сгибаясь к коленям. По реальности ещё бежали круги, но в остальном все было спокойно, пахло спёкшейся мочой, игриво журчали в закусочных гирлянды, кавказцы пихали вчерашний розарий. Нормальная жизнь придавила меня к своей груди, и я с наслаждением пила ее привычное горьковатое молоко. Все высохло и встало. Я открыла и закрыла глаза. Напротив, играла мяском шаурмичная. Это нужно было отметить. Чай в пластиковом копытце дымился цейлонским паром на морозе, с растаявшей сахарной нугой. Горло ещё немело, и я глотала, обжигаясь от счастья, растягивая мякоть лимона, глаза мои плыли по ночному небу, по влажной от талой воды мостовой, по двум тёмным точкам, растущим из подворотни, приближающимся, возникающим ниоткуда, будто предрассветные сны, обретающие очертания двух фигур; и снег пузырился волдырями, и фонарь шипел, кидался светом в спину, и крутился, нахальничая, забор, пока меня уводили, подталкивая в спину через бордюр, полковник Дорубин и сержант Еременко. Уводили надолго, а может навсегда, крепко обхватив рюкзак с поличным, и девушка с распоротым животом обольстительно смеялась из окна, облизывая красные пальцы.

Иллюстрация Елизаветы Кашинцевой

Елизавета Кашинцева. 22 года, родилась в селе Духовец Курской области. Учится на втором курсе литературного института им. Горького, мастерская прозы (мастер – писатель Королев А.В.). Первая журнальная публикация.

"В возрасте 1 года переехала в город Смоленск.

Мать – модельер по призванию, государственный инспектор по должности. Отец – историк по образованию, частный предприниматель. Род Кашинцевых идет от крестьян и уходит корнями в Вологодскую область. Дедушка Андрей Лукич имеет 4 класса образования. Думаю вопрос о домашней библиотеке можно считать закрытым.

Редко болела, всегда имела врагов и одного лучшего друга.

В начальной школе была круглой отличницей, после пятого класса – троечница. В 8-ом классе написала баллончиком во дворе школы оскорбительное выражение в адрес мальчика. Окончила музыкальную школу. Окончила художественную школу. Имела ряд наград по живописи и рисунку. Стала двоечницей. В десятом классе была исключена из школы за неуспеваемость и плохое поведение. Играю на блок-флейте, владею эстрадным вокалом. Нравится: Хулио Кортасар, Эрик Мария Ремарк, Михаил Шолохов, Джордж Оруэлл, Алексей Иванов.

Нравится, когда начинает вечереть и огромное солнце обрушивается на стекла красными богатыми лучами, комната в огне и все становится таким, каким должно быть: простым и светлым. Нравится шаурма.

Между самым плохим и нормальным выбираю самое плохое.

Нравится поэзия Бродского. Нравится глубина, но не та, которая бывает в озерах. Вино «Монастырская трапеза» и недостижимое мерцание звезд зимой.

Нравится, когда все до краев.

Тексты – это кротовые норы, в которые я делаю шаг, затем ещё один и вот уже обрыв, ночь, пустота, вылупившиеся глаза звёзд или чей-то полуоткрытый рот на грубой льняной простыне, каждый раз – по-новому. Каждый раз – как в темной комнате нащупать лицо. Никогда не знаешь, какое оно будет теперь. Это они, духи моих рассказов и букв, иногда я не согласна,  и мы дерёмся из-за сюжета или красного короткого слова, которое прилипает мне к затылку,  как влажный кленовый лист, что пытаешься отодрать от себя, иногда все получается, и мы бежим, взявшись за руки,  по готовому предложению, но всегда – как в первый раз.  Я не провожу с ними так много времени, потому что боюсь, боюсь сойти с дистанции ума, ибо туда, куда ведет трасса литературы,  ум меня не проводит, нам с умом не по пути, и я всерьёз опасаюсь потеряться в текстовой иллюзии, заблудиться там навсегда, так и не обнаружив обратной дороги к человеческой адекватности."