Бруклинская больница

Я ненадолго пришла в себя, когда сестра, ставившая мне капельницу, сказала:
– Вам повезло. Вы бы уже могли быть на том свете.
– И это вы называете везением! – привычно пошутила я с медсестрой и снова потеряла сознание.
Когда я пришла в себя во второй раз, медсестры уже не было, вместо нее рядом со мной стоял крупный медбрат, который меня с интересом разглядывал.
– Отсоедините меня от капельницы, – сказала я медбрату. – Я ухожу.
– Русская? – спросил медбрат.
– Русская.
– Ну, иди.
Далеко я не ушла. Выход мне перегородил медперсонал больницы во главе с врачом.
– Если вы попытаетесь выйти в эту дверь, – доброжелательно сказал врач, – я позвоню в полицию. У вас гипогликемия, и вы можете умереть в любую минуту.
Тут я разозлилась:
– Может, я хочу от гипогликемии умереть на свободе, а не в вашей паршивой больнице!
– Продолжайте, продолжайте, – улыбаясь, сказал врач, – мы вам сейчас еще и психиатра вызовем.
– У нее суицидальные наклонности, – вставила медсестра. – Она и мне говорила, что хочет на тот свет.
– Как вам не стыдно! – сказала я медсестре. – Я с вами шутила. У вас что, чувства юмора нет!
– Русская? – спросила медсестра.
– Какая разница!
– У русских странное чувство юмора. Как у Достоевского. Особенно, когда напьются.
– Возвращайтесь под капельницу, – велел врач. – Вам там, кстати, будет о чем подумать. Например, где вы и как вы сюда попали.
На самом деле я смутно кое-что помнила и даже догадывалась, что нахожусь в бруклинской больнице, что тут же и подтвердилось; поскольку больница была бруклинская, когда я вернулась к своей койке, в ней уже кто-то лежал. Меня переложили в коридор. В коридоре было весело: между койками бегала совершенно пьяная бомжеватого вида тетка в больничной распашонке и на чистом английском языке кричала: «А вот не поймаете!» Надо сказать, что ее никто и не пытался ловить.
– Интересно тут у вас, – сказала я вернувшемуся с капельницей медбрату.
– Не то слово! – ответил он. – В театр ходить не надо. Я свою работу ни на что не променяю!
– Классная тетка! – добавил он, показав глазами на куролесившую пьяницу. – Да ты не обижайся, ты у нас тоже сегодня интересный случай: доставлена без сознания, а оказалась скандалистка, да еще с алкоголизмом и суицидальными наклонностями. Мы даже поспорили, сколько тебе лет, пока в правах не посмотрели. Хорошо выглядишь для своего состояния!
Медбрат ушел. Сзади послышалось невнятное бормотание. Бормотала на непонятном языке бабка на койке позади меня. Обращалась она явно ко мне, поэтому я повернулась и начала кивать. Кивать было неудобно, мешала капельница, болела шея. Бабка все бормотала и бормотала. Не то на идиш, не то по-армянски, не то по-английски с сильным акцентом. В какой-то момент мне показалось, что я стала ее понимать. «Ты взрослый человек, – говорила она, – приехала сюда читать стихи, сейчас тебя выкликают на поэтическом вечере на букву «Р», а ты лежишь в коридоре бруклинской больницы рядом с бомжами и безумными и даже не размышляешь о смысле жизни. Поэт ты, в конце концов, или нет?.. Русский ты поэт или нет!.. Если не можешь жить по-человечески, то по крайней мере конвертируй это в стихи!..»
Тут бабка сильно дернула за провод капельницы и спросила:
– Russian?
Я сказала:
– Russian.
Бабка сказала:
– Vodka. Moscow. You look like shit.
После чего ее увели в туалет, а я подумала, что жизнь творит с нами чудеса, и, наверно, хорошо, что меня спасли в бруклинской больнице, потому что мало ли что еще в жизни может быть, и не хотелось бы пропустить самое интересное.
И черт с ними, со стихами, в конце концов, какой из меня поэт! И американцы правы: жизнь прекрасна, а кто этого не понимает, того к психиатру.
Последнее, что я видела, перед тем, как меня отключило успокоительное, – это протрезвевшая тетка, одетая в рваные джинсы и футболку, которая на выходе сказала медбрату:
– Бросаю пить!
– До скорого, – ответил он. – Думаю, на следующей неделе тебя сюда доставят, как обычно, если раньше не сдохнешь.
И они оба захохотали. Cобственно говоря, у американцев точно такое же чувство юмора.

Новая жизнь

Первое утро моей новой жизни началось с собрания типа рабочей планерки. Требовалось рассказать о достигнутом за предыдущий день и планах на текущий. Поскольку мой предыдущий день был первым, достижений у меня не имелось, а в планы входило всего лишь освоиться в новом месте, поэтому я с вялым интересом слушала остальных.
Небритый мужик с большими руками работяги сказал:
– Вчера я позвонил своей бывшей жене.
Ведущая одобрительно кивнула:
– И что?
– Она повесила трубку.
– Это нормально, Джим, – сказала ведущая, – а план на сегодня?
– Побриться, – ответил Джим.
Очень толстая светловолосая девушка с невыразительным бледным лицом произнесла без выражения:
– Вчера я решила принять душ.
– Это очень хороший знак, Джейн, – сказала ведущая. – Если ты наконец примешь душ, мы сможем серьезно обсудить план на следующие три месяца.
– Я не буду принимать душ, – сказала Джейн. – Я вчера решила принять душ, и это было серьезное решение. Но сегодня с утра я передумала. Я еще не готова.
– Джейн, – серьезно сказала ведущая, – ты знаешь, что возвращение к нормальной жизни означает две вещи – мыться и есть.
– Я ем, – сказала Джейн.
– А мыться? – спросила ведущая.
– Я ем, – сказала Джейн.
Ведущая вздохнула:
– Сюзан?
Молодая женщина рядом со мной на мгновение перестала рыдать и ответила:
– Да пошли вы все…
Сидящая рядом старушка толкнула меня в бок и шепнула:
– От нее муж ушел.
Потом помолчала и добавила:
– А у меня муж умер.
Потом еще помолчала и снова зашептала:
– Я сначала очень переживала. А теперь успокоилась. Уже не переживаю. Готовлюсь жить одна. Строю планы на будущее. А пока тут… Время тяну. Дети мне квартиру должны снять, так что временно жить негде. Приходится пока тут… Тут ничего, привыкаешь. Общения, правда, мало. Трудно быть здоровой среди больных. Не со всеми можно разговаривать. Вот я в палате с Джейн. С ней не поговоришь. Она только ест. Ест и ест. С завтрака хлеб уносит и потом до обеда ест. И с обеда хлеб уносит. И сыр прячет под подушкой. Я ей говорила про сыр, а она молчит. А сыр пахнет. Когда у меня будет своя квартира, я вообще не буду покупать сыра. Никогда. А соседку твою по палате я боюсь. Я бы на твоем месте ночью не спала. Спи днем, пока она на виду. А лучше попроси, чтобы тебя от нее перевели. К Сюзан, например. Она не всегда плачет. Иногда про мужа рассказывает: как он ее бил и изменял ей десять лет. Она очень его любила, очень переживает. Ты вот молодая, вы с ней общий язык найдете. Вы, молодые, друг друга понимаете. У вас все впереди: болезни, смерти, настоящие несчастья. Вы же пока не понимаете, что такое несчастье. Вот ты тут сидишь передо мной, молодая и красивая, и не понимаешь, что мне смешно на тебя смотреть, когда у меня жизнь кончена, мужа нет и другого уже не будет, и новых детей уже не будет, а этим я не нужна, они меня отдельно селят… Вас всех вышвырнуть отсюда надо, идите работайте, идите к своим семьям, детей рожайте. Наслаждайтесь тем, что есть. Мне смешно слушать ваши рыдания. Мне смешно на вас всех смотреть…
Она с шепота уже давно перешла на крик. Когда смех перешел в истерику, ее унесли.
А потом Сюзан выписали. Джейн начала мыться, и ее тоже выписали, а на ее место подселили точно такую же толстую безжизненную девицу, только темноволосую. Cтарушка осталась. Дети ей все искали квартиру и никак не могли найти подешевле, такую, чтобы ее пенсии хватило. Поэтому ей приходилось притворяться и изображать депрессию. Так она говорила. А я устала притворяться, и меня выписали. Что стало со старушкой – я не знаю. Надеюсь, что она жива. Мы с ней на прощанье договорились жить вечно.

Рассказы опубликованы в первом номере "Этажей" (Этажи №1 декабрь 2015)

Наталья Резник родилась в Ленинграде, окончила Ленинградский политехнический институт, по образованию – инженер. C 94-го года живет в США, в штате Колорадо. Стихи, рассказы и переводы публиковались в журналах “Дружба народов”, “Вестник Европы”, “Новая юность”, “Интерпоэзия” и др.