Меня зовут Магда.

Магда из сумасшедшего дома.

То есть это, конечно, не совсем сумасшедший дом. Но мой врач говорит, что таким, как я, безопаснее всего – именно здесь.

Магда. Магда…

Как я люблю свое имя. Я помню, как его произносила мама. И как его вышептывали любовники.

Как напевал его Вик.

А вот больше ничего не помню…

Доктор рассказал мне, что я работала в издательстве, что у меня есть муж и взрослый сын. И правда, иногда меня приходят навещать двое – пожилой и молодой – очень между собой похожи, сразу видно – отец и сын.

Только я-то здесь причем?

Я их не знаю. Или не помню – какая разница…

Это называется посттравматический синдром. Я упала. Шла и упала. Потому что – скользко. И ударилась головой. Скажете, с каждым может случиться. Гололед. Да. Но случилось со мной. Вот только я и этого не помню.

Зато помню его, Вика. Еще больницу, конечно, но это уже потом… А вот – его…

Доктор говорит, надо записывать мысли, все, что приходит в голову, и тогда обязательно что-нибудь выплывет и – может быть – потянет за собой остальное…

А я вот думаю, может, потому и забыла, что это – остальное, не главное. Его-то ведь я не забыла…

Каждую осень я сижу вот так на веранде и слежу за тем, как падают наземь листья.  Кружась и приникая к ней, словно в поцелуе. Так же и я приникаю к настоящему, которое почти целиком уже и прошлое. О будущем я не думаю, потому что оно – это настоящее и он, Вик. Все прочее – остальное и за…

… Круг света от зеленой лампы. Стол. Мы напротив друг друга – Вик и я. Лицо в лицо, и я ловлю его мысли. Уже целых тридцать лет назад…

Я смотрю на нее и забываю свой возраст. И все остальное забываю тоже. Только ее лицо в круге света и пальцы, без конца наматывающие прядку волос… Она поднимает глаза и застает меня врасплох – каждый раз. Ее глаза бездонны, как Марианская впадина. Однажды я сказал ей об этом, и она засмеялась – только и всего. Но…

И я снова утыкаюсь в капеллу Роншан…

Странно… Я могу молчать рядом с ним – часами. И чувствовать себя на двадцать лет старше. А ведь все совсем наоборот: старше почти на тридцать – как раз он. И ему уже сорок шесть.  И он почти мой отец…

– Скажи… А почему ты все время разглядываешь в своих альбомах одно и то же? Одни и те же чертежи, фотографии? Я давно обратила внимание – каждый раз одни и те же. У тебя там даже закладки обтрепались. Или вот этого здания или еще одного. Вернее – церкви, да? И все. В них есть что-то особенное?

– Он поднимает голову и я вижу его губы с вертикальной складкой-ложбинкой на нижней. Потом он морщит лоб и произносит:

– Наблюдательная ты…

У него недовольное лицо, и он хочет казаться серьезным, но мне смешно, я-то ведь знаю его, как облупленного. На самом деле, он готов сейчас заурчать от удовольствия…

– Мне вдруг стало интересно, правда, скажи…

– Ну, это… Ты ведь знаешь, как настраивается музыкальный инструмент? Гитара, скрипка… А эти чертежи, эти фотографии настраивают – меня. Чтобы я был готов сыграть ту мелодию, которая во мне, понимаешь? Которую я должен исполнить. Не зря ведь архитектуру называют застывшей музыкой… А эти два здания – как камертоны, мои, личные. Я смотрю на них, и мой мозг, мое восприятие настраиваются определенным образом. Вот и все…

– Расскажи мне про них, а? Что это? И почему именно они?

Он глядит на меня несколько секунд, потом вздыхает и говорит:

– Вот это, то, что ты видишь, это капелла Роншан. Маленькая католическая церковь во французской деревне, только и всего. Архитектор Ле Корбюзье, тоже француз… А вторая – церковь неподалеку от Москвы, на реке Нерли. Она так и называется – Покрова на Нерли… Двенадцатый век… Я не знаю, почему именно они. Не могу сказать… Хотя…Ну, вот, послушай. Это, конечно, только мое восприятие, но ведь ты об этом и спрашиваешь, да?

Я киваю. Оно-то мне и нужно – его восприятие.

– Роншан – странная церковь. Совершенно непохожая на церковь вообще. Совсем. Ни на какую. Когда приближаешься, она выплывает на тебя из зеленого луга, как корабль. Луг, лес и вдруг – корабль. Белый. Сначала даже не понимаешь, что это. Что это – дом. А потом вдруг осознаешь, что так оно и есть – это не дом, как дом, как – церковь, как что-то еще, ну… привычное, то, что вписывается в твои представления, соответствует ожиданиям… Это – врата куда-то – в над… Ты входишь вовнутрь, и на тебя смотрит – Бог… И – свет. И ты чувствуешь воздух и Бога в себе…

– Ты красиво рассказываешь… А та, другая?

– Покрова на Нерли – совсем другое дело. Можно сказать, что Роншан и она – антиподы.

– Почему?

– Потому что она как раз соответствует всем канонам православной церкви. Абсолютно традиционная архитектура, традиционный выбор места – на высоком берегу реки, как и большинство православных церквей. Все, как везде. Но не как везде, потому что это – церковь-женщина.

– Не понимаю… – Я смотрю ему в глаза, слежу за его губами, слышу его голос, и все во мне…

– Я и сам не понимаю. – Вик ухмыляется. – И никто не понимает. Если бы понимали, смогли бы построить еще такую же. Но вот – не построили… У нее уникальные по совершенству и изысканности линии. Она проста до гениальности. Понимаешь, все совпало, пропорции, природа вокруг… Она вся – простота, покой и нежность… И – вера. Церковь – женщина…

– А я?

Этого я не сказала…

… Каждую минуту, все время, жить – невозможностью любви…

Не помню, когда это началось. Или делаю вид, что не помню… Или не хочу вспоминать. Или – делаю вид, что не хочу вспоминать…

… Они плавали вдоль берега и незаметно оказались около гряды камней, выступающих из воды метрах в семидесяти от нас – Магда и кто-то из ее подруг. Мы даже не поняли сначала, что происходит – две девчонки просто играют, плещутся, размахивают руками. Потом я услышал ее крик:

– Вик!!!

Мы успели. Их, конечно, побило о камни, но могло быть гораздо хуже. Могло быть… А крика кроме меня не слышал никто…

… Я несу ее исцарапанное тело, и она обнимает меня за шею. Глаза дикие. Прижимается и дрожит – вся. Потом, уже лежа на расстеленном полотенце, пока я промываю  ее раны пресной водой, вдруг расжимает ладонь и шепчет:

– Гляди, что я нашла…

На ладони маленькая круглая раковина нежного розового цвета, похожая на ухо.

– Правда, похоже? – она отбрасывает в сторону мокрую прядь волос и показывает мне ухо.

И мне начинает жечь глаза, словно в них попала соль…

И запах моря – от ее тела.

С влечением можно бороться. Как бороться с нежностью, которой – задохнуться…

Я до ужаса несовременна. У меня мало подруг и много книг. Я не пробовала наркотики, но исподтишка покуриваю. И боюсь, что об этом узнает Вик. Он меня опекает, и мне это нравится. Чувствовать на себе его взгляд, ощущать его беспокойство и видеть, как он хмурится, если что-то не так. Он думает, что знает все лучше меня, и я не мешаю и слушаюсь, как маленькая. Знаете, почему? Мне просто хочется его слушаться. Вот просто…

Даже факультет мне выбрал он.  Интересно, мы так и будем молчать весь вечер?

– Вик! Вик, пойдем в кино. Или погулять и в кафе, а? И дождь уже кончился.

Он качает головой даже не глядя на меня.

– Нет, сегодня не могу. Завтра, с самого утра, мне нужна свежая голова, а после прогулок с тобой там путаница… – он качает головой и снова погружается в свои чертежи.

Я иду ва-банк.

– Меня звал Макс, а я не пошла…

– Куда?

– Да, в кино же, в кино!

– А-а-а-а…

– Вик, а он тебе – как?

– Кто?

– Да Макс же!

– Э-э-э… А я его видел?

– Он заходил к нам на прошлой неделе. Мы вместе пили чай…

– Ну, я… не помню.

Врет. Он все помнит. Все и всех. Он моих ухажеров знает и оценивает ого-го, как.

Раз говорит, что не помнит – значит, не очень. И шансов у Макса, стало быть, минус ноль. Но, в общем-то, он и мне не так, чтобы… Честно говоря, мне они все – не так, чтобы. Потому что…

Ну, чего я упрямлюсь… Время ведь не остановить, и этот вечер тоже. И себя. Или себя – можно? И ближайшую тысячу лет – по обе стороны от зеленой лампы…

… – Ну, хорошо, идем… - я встаю из-за стола.

Она визжит от восторга и бросается мне на шею. Я кружу ее, не касаясь руками. Главное – не касаясь руками…

… Мы сидим плечо к плечу, и я ничего не вижу. Что-то там мелькает на экране, Магда иногда хихикает, а я чувствую ее узкую ладонь в своей, и у меня совершенно пустая голова. Она говорит, что у меня теплые руки. Вот как…

Ужинать я увела его в кафе. У меня был особый расчет: во-первых, не надо будет посуду мыть, а во-вторых, у меня к нему разговор – серьезный, а в кафе разговаривать легче.

– Все-таки, очень вкусная у них лазанья.

Вик пожимает плечами.

– Что ты хочешь, итальянцы всегда знали толк в еде.

– Вик…

– Что?

– Ничего…

Он замирает на секунду с поднятой вилкой и смотрит на меня.

– Ну, говори, говори, я же вижу, что-то у тебя…

– У меня проблемы с учебой…

– Продолжай, – и он возвращается к еде.

– Я не справляюсь…

– Угу.

– Ну что ты угукаешь?

– А что мне прикажешь делать?

– Мне нужен совет, а не ругачесть…

– Я уже давно тебя не ругаю…

– Как же… Ты просто так смотришь, что мне стыдно.

Я смотрю на нее и… Господи, дай мне сил…

Чтобы скрыть свое смущение, я делаю вид, что подавился и начинаю судорожно кашлять. Магда похлопывает меня по спине, и я с трудом успокаиваюсь. Цирк да и только…

… Ты взрослая, Магда. Ты умная. Если ты не справляешься, значит тебе неинтересно. Это я настоял, чтобы ты пошла на этот факультет. Значит, есть и моя вина. Скажи, чего ты хочешь, и мы поступим, как ты хочешь. Можно перейти на другой  или…

Чего я хочу… Иногда мне кажется, что я не хочу ничего. Просто сидеть – вот так и говорить, говорить…

Я знаю его лицо до мелочей. Его губы с ложбинкой на нижней. Его спокойные руки. Его плечи и его походку. Его дыхание. Запах его одеколона и его пота… И как он морщится. Я знаю его женщин. Он никогда не приводит их домой, но меняется его запах и его взгляд. Едва-едва, неуловимо. Становится чуть более рассеянным.

Тогда я бешусь.

Это никогда не длится больше месяца, да и случается нечасто. Но я – бешусь...

Вот, как сейчас, потому что он спрашивает, чего я хочу.

А я не могу ему сказать. Потому, что все сказано уже так…

И так ясно…

Уже поздно и мы идем домой. Он ведет меня за руку…

Перед сном я прихожу пожелать ему спокойной ночи. Он по-прежнему сидит нал своими чертежами. Прямые плечи, аккуратный затылок.

– Вик…

– Что?

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, заяц…

Мы никогда не целуемся. Даже обычный чмок в щеку – никогда.

Я просто подхожу сзади и обнимаю его за плечи. Прижимаюсь щекой к его щеке и замираю. Вик не шевелится. Молча ждет, когда я уйду, и я понимаю, что мешаю.

– Вик…

...?

– Мама смотрит на нас… Видишь?

Он едва заметно кивает. И молчит…

… Фотография на столе, прямо перед глазами – темные волосы, счастливые глаза… Мама… Моя мама и его – Вика – жена. Его женщина. Они поженились, когда мне было десять, и я все помню. И как они смотрели друг на друга – тоже. Потом она умерла, а мы остались.

Прошло уже целых пять лет.

Мне восемнадцать. И каждый час, как день, каждый день, как год, я живу – невозможностью любви…

Ах, эта зеленая лампа, которая всегда…

Ее звали Тирца. Она была моей женой три с половиной года. Последние пять с половиной месяцев – неоперабельный рак поджелудочной железы. Это не лечится.

Каждый день я благодарю ЕГО за каждый день – с ней. Каждый день я проклинаю ЕГО за каждую минуту ее страданий.

Последнее слово, которое она уже не смогла произнести. Только одно слово. Одно имя – Магда… Потом она просто закрыла глаза и  перестала дышать.

Мне понадобилось целых четыре года, чтобы научиться умирать от нежности к ней. И с этим – жить.

На то рождество я заболела.

Озноб, температура под сорок, и жуткий выматывающий кашель. И тупая боль в груди. Воспаления легких мне только и не хватало. Да еще двухстороннего, крупозного.

Три дня я почти не помню, все было, как в тумане. На четвертые сутки, ночью, я проснулась, вся насквозь мокрая от выступившего пота. И сорочку и меня можно было отжимать. Но грудь уже не болела, и хотелось есть. Вик лежал рядом со мной, поверх одеяла, одетый и дремал. И огромная луна прямо в окно…

… Он обтер меня всю насухо и переодел, а потом принес бульон. А еще потом я забралась к нему подмышку и уснула… До утра.

Наша первая ночь – вместе…

Та ночь… Она болела очень тяжело. Конечно, ее лечили, и все такое, но три дня она была почти без памяти. Я совсем не спал эти дни, все время рядом с ней, сон – урывками, не раздеваясь. На четвертую ночь я проснулся от яркого лунного света в окно и увидел ее глаза. Она растянула губы в улыбке и прошептала:

– Есть хочу…

Я принес ей бульон, она поела немного и уснула, прижавшись ко мне.

И ничего не случилось.

Кроме  счастья, которое – рядом…

А потом…

Она снова пошла учиться, вернулась в университет, и жизнь пошла, как обычно. Через какое-то время появился… он. Все было, как раньше, только ночами мы почти не спали – ни она, ни я. Я прислушивался через стенку к ее шагам, скрипу половиц или створок шкафа. К ее покашливанию, и как она негромко напевает себе под нос. Через полгода Магда переехала к нему. Еще через год они поженились. Я сам подвел ее к нему и вложил ее руку – в его.

Назавтра, накануне моего отъезда, когда уже стемнело, она пришла ко мне в спальню. Села на постель и взяла мою руку. Потом улеглась поверх одеяла, прижалась и мы уснули. Посреди ночи я проснулся.  Ее уже не было. И хотя мы по-прежнему не сказали друг другу ни слова…

Много лет я ни разу не оставался с ней вдвоем, наедине. Как-то не…

У них родился сын – Майк, и они переехали в другой город. Я навещал их раз в год, всегда на рождество. Она не приходила ко мне больше никогда. И всегда кто-то был рядом.

Потом позвонил ее муж, и я приехал. В то утро выпал снег. Мне сказали, что она никого не узнает. И я подошел к ней и взял за руку, и погладил по щеке. И она, как была, с закрытыми глазами, произнесла:

– Боже мой, наконец-то…

… Я многое забыла из прошлого – почти все. Зато я знаю все про будущее. И жду первого снега. С первым снегом он приедет и заберет меня отсюда. И я сразу увижу его следы – темные проталины на белом покрывале. Завтра…

– Магда, девочка моя, я пришел.

– Вик, Вик, Вик…

– Видишь, все как ты хотела – первый снег, посмотри за окно.

– Да, да, я знаю, я знала, что ты придешь именно сегодня.

– Конечно, милая, я ведь тебе обещал, помнишь? Сегодня я заберу тебя отсюда. Теперь мы можем жить вместе, понимаешь?

– Я так рада, я ведь так долго этого жду, знаешь? Всю жизнь…

– Мы оба, любимая. Всю жизнь мы жили вместе – я и ты – невозможностью любви…

– И мама…

– Да, моя хорошая, она всегда была с нами – ты ведь помнишь…

– Скажи, а я все еще нравлюсь тебе?

– Конечно. Ты моя самая желанная. Моя любимая…

– Тогда уедем поскорее, ладно?

– Магда!

– Что?

– Скажи, а как твоя память?

– Т-с-с-с, не спрашивай. Никогда не спрашивай того, кто любит, и кого любишь ты. Просто люби и позволь любить себя. Беда придет сама, радость надо суметь выняньчить и вырастить…

– Хорошо, я сделаю все, как ты скажешь.

– Я так давно не была дома. Вик, а можно я тебя о чем-то попрошу?

– Ну конечно.

– Тогда обещай мне.

– Все, что хочешь.

– Обещай мне жить долго. Ведь ты – моя жизнь, и если не станет тебя…

– Не беспокойся обо мне. Я буду жить, пока живешь ты… Ведь у меня просто нет другого выхода, правда? Я ведь должен заботиться о своей дочке, о своей Магде.

– И еще…

– Да…

– Я хочу… Я хочу снова сидеть напротив тебя. И чтобы стол и зеленая лампа посредине. И ты рассказываешь мне про Роншан и про ту, другую, церковь-женщину…

– Покрова на Нерли.

– Да, про нее. И круг света от зеленой лампы…

… – Ты, кажется, что-то говорил о невозможности любви?

Иллюстрация Бориса Берлина

Родился в прошлом веке, довольно давно, в столице страны, которой уже нет. Образование неоднократное высшее, квалификация довольно высокая, иногда - очень. Не шутка. За прошедшие двадцать с лишним лет постоянное место жительства оказывалось непостоянным - от Израиля до острова принца Эдуарда. Последние годы среди в занятиях все больше и больше  превалирует литература, результат - две, вышедшие в 2014 г. книги - "Ню" и "Вначале было слово", публикации в периодике и, разумеется, в сети. Член Международного союза писателей Иерусалима. Хобби: жизнь, литература, я сам. Люблю: любовь, друзей, природу, тишину, собак, самолеты. Не люблю: дураков, толпу, телевизор, диету.