Раз поехал Башляй в Москву медом торговать. А заодно захватил с собой на рынок два мешка воблы отборной из ближайшего к городку озера. Поторговал Башляй, разжился деньгами и довольный собой отправился вечером по Никольской гулять. Матери в подарок намеревался присмотреть для спальни ковер. Индюком разудалым вышагивал, ощущая в кармане пачку рублей. Шел в потемках московских мимо новостроек хорохористых, магазинов напыщенных, витрин сверкающих, на которых ни пятнышка, ни пылинки, так на совесть их здешние дзевои отдраили.

Долго ли, коротко ли он блуждал, бездорожники чинные наблюдая, на встречных барынек с аппетитом заглядываясь. Наконец, будто на его зов, объявился на углу Никольской улицы магазин ковров, весь сияющий расточительным светом. В магазине том ковры разных цветов рябили, коврики пестрели, расшитые подушки тут и там как ватрушки красовались. Раззадорился Башляй, раскатал губу, по-хозяйски дверь пихнул локтем, в магазин начальником ворвался. Стал рассматривать ковры персидские, наблюдал домотканые коврики с разноцветной распушенной бахромой. Щупал да поглаживал дорожки ковровые с всевозможными задиристыми узорами. И подушки в мудреных наволочках кулаком на упругость пробовал. Но его продавец образумил, мол, не дома, уважай товар. Тут же усадил Башляя в лужу, цену коврика небольшого и довольно-таки даже блеклого как бы невзначай упомянув. Оступился Башляй удивленный. От ковровой дорожки отпрянул. От подушки чуток попятился. Что ж они такие дорогие эти коврики неброские для прихожей? За три жизни на захудалую подушку в нашем городке не накопить. Даже если ездить раз в полгода с воблой-рыбой к вам сюда на рынок, вон на тот половик, с цветами синими, проишачишь с лишним пять лет. Приуныл Башляй отрезвленный. Позавидовал жизни московской: раз такие ковры дорогие, значит, складно здесь и лихо живут.

Не подстреленным, но испуганным зайцем выскочил Башляй из магазина. По стемневшей улице Никольской, сгорбившись, пристыжено пошел. Засмотрелся в окна особняков центральных. На торты в витрине пасть разинул. В бездорожниках, проносящихся мимо, раззадорился хоть раз очутиться. Скорости московской захотел отведать. С барынькой холеной отобедать. И вон в том сером пальто из витрины важной птицей по столице пройтись. Шел все медленней Башляй, размышляя, как бы жизнь его в Москве сложилась. Гадал, во что его столица нарядила б, чем одарила, с кем поженила, куда поселила, к кому и за сколько служить приставила. Много слышал он еще в детстве разных сказок про Залесскую столицу. Знал: иных Москва превращает в любмелов бессловесных, в дешевых зимцерл. Знал, что кем тебя в столице краснощекой даже по ошибке посчитают, кем ты здесь со стороны покажешься, тем в итоге тебе и быть. Всех выводит на чистую воду Тверская. В каждом его суть прозревает. Ну, а если ты пуст, но умеешь изрядно прикинуться путным, замостишь к мечте заветной путь. Отчего-то ему взгрустнулось, как ни разу с самого рожденья. Горевал Башляй в потемках московских. Доносился звонкий смех из ресторанов. Сквозь витрины закусочных виднелись уминающие холодец мужики.

В тот же самый час, тем же вечером, не на зов, не по делу, по чистейшей и бездумной случайности брел навстречу Башляю по Никольской сам Лай Лаич, собачий царь. Был тот час для Брехуна безрадостным. Не задался тот день с раннего утречка. Бабка верхняя каморку Лай Лаича щедро, аж по щиколотку залила. До полудня хлестали с потолка ливни ржавые. Умывали ручьи ледяные небогатый диван и пожитки. А Брехун метался по каморке, по воде ледяной спросонья хлюпал и от злости зубами скрежетал. Целый день спасал свое добро Лай Лаич. Из комнатки, из коридора вычерпывал воду миской. Отмывал от ржавчины порты и ботинки. На обогревателе столетнем свитера и фуфайки сушил. Вечером вырвался он на прогулку из сырой и нетопленной каморки. Опостылело ему наводнение, захотелось по городу пройтись. На ветру московском спешил он отдышаться, булок да рогаликов купить на ужин, час-другой без дела послоняться и по сторонам поглазеть.

Шел собачий царь с двумя котомками, от людских страданий отмахнувшись, от назойливого воя отвертевшись и к мольбам о помощи оглохнув. Очень был несчастлив в тот час Лай Лаич. Руки оттянула ноша. Полчаса кусала блоха назойливая безо всякого уважения в левый бок. Поясницу ломило и крючило. И текли из простывшего носа сопли безбрежные, морская вода. Лихорадило и трясло Брехуна после ливня ржавого. И чихота через шаг нападала. Вот в таком-то расстроенном виде, в пристыженном и дурном настроении приближался он к Башляю в самом центре столицы Залесской.

Случилась в тесном проулке их встреча, где два фонаря давно издохли. Сновали повсюду тени: прохожие вечерней Москвы. Бежали в потемках люди, разыскивая себе развлечений. Кого-то их боль подгоняла, кого-то тоска саднила, а иного – жажда и страх. Приблизился Башляй к Лай Лаичу. Забулдыгу встречного заприметил. От мыслей своих отвлекся. Прищурился. Пригляделся. Почуял: вот, тоже страдает. Заприметил пудовые сумки и скрюченную поясницу. Почувствовал ко встречному жалость. Достал из кармана платок носовой и сопли Лай Лаичу утер.

Потом говорили вполголоса во всяких дворах да конторах, шушукались на остановках, в сбербанках и промтоварных, что издали обо всем догадался Башляй-басурманин. Царя Брехуна узнал он, услужливо ему сопли вытер, схватил две пудовые сумки и рядом покорно пошел. Прислуживал по-холопски, украдкой Брехуна наблюдая. Ни словом, ни вздохом не выдал своих затаенных просьб. Молчал, выполнял поручения. Помог переклеить обои взамен отсыревших в каморке. Варил Брехуну макароны. Кормил его псов тушенкой. Молчал, курил папироски и мудро, прилежно ждал.

Спустя две недели, в бесцветный и пасмурный полдень, поманил Башляя Лай Лаич в тесный закуток подвальной кухни, к холостяцкому своему столу. Усадил мужика на табуретку, в кружку краденую налил ему чаю и тихонько на ухо сказал: «Повстречались мы с тобой в трудное время. Поддержал ты меня и уважил. Показал себя человеком. Не расчетливо, не с тайной надеждой, а по-братски, от души служил. В долгу собачий царь не остается. Щедро заплачу тебе советом. А сумеешь вникнуть да прислушаться, немало добра наживешь. Срывайся из своей сырой глубинки. Смывайся из гнилого городишки, сюда, в краснощекую столицу. Без страха и без совести пельменную на Пятницкой открой. Сумеешь нажить квартирку, машину и дачку с баней. Старухе-матери и сестрам опорой станешь во всем. От барынек отбоя не будет. Трех жен заведешь в Подмосковье. Все, что ни задумаешь, сбудется. Всех, с кем ни захочешь, слюбится. Все, что ни приметишь, купится. И много деньжонок скопится. Нужды не узнаешь ни в чем. Но знай, имеется условие, чтоб благ этих многих достигнуть: смывайся один из глубинки, свою синеглазую Зину от сердца сумей оторвать. Отвадься от нее душою. Отклейся от девицы смазливой. Попробуй убедить себя накрепко, что снова ты кругом одинок. Стань грозным, свободным и резвым. Преграды плечом распихивай, препятствия круши на пути. Ни к чему тебе здесь Зинаида. В столице она станет обузой, затянет тебя на окраину, в обноски, в бараки, в долги. Осиль от нее отвязаться. Приязнь свою сдюжь расторгнуть. Оставь на прощанье записку. Мол, Зин, без следа уезжаю. Забудь обо мне, не оплакивай, и, если сумеешь, прости».

Неделю спустя вернулся Башляй в родной городишко. Задумчивым он объявился. Молчаливым, насупленным стал. Шушукались на лавочке соседки. Заприметила и сигарет продавщица, которая целый день под окнами ходит: подменили парня в столице. Сам не свой назад он приехал, посерел неприглядно и сник. Почтальон и молочница тоже перемену не к лучшему углядели. Головами качали, но надеялись, может быть, с дороги устал.

Как всегда, привез Башляй родным из столицы недешевые и дельные подарки: матери – коврик в прихожую, сестрам – косынки и бусы, своей ненаглядной Зине – духи и ковровый платок. Да только медной грустью от него повсюду веяло. Тоска латунная от его взгляда к душе приникала. Поцелуем февральским обжигал он, сквозняком седобородым пробирал насквозь.

Частенько с тех пор сидел Башляй в одиночку на кухне, подолгу в окошко заглядывал. Тянул у подъезда пиво, за облаками следил в раздумье, затылок чесал, ус крутил. Ходил к валунам прибрежным, следил сквозь туман за далью озерной, бросал в свинцовую воду камни-блинчики и чего-то в себе варил. Ведь не зря говорят: не на службе Брехун у Дайбога и Недайбога, а собачий заступник – сам по себе. Путь в исподнюю страну он людям указывает, напрямик знакомит каждого с самим собой. Всех, кто звал его, выводит собачий царь на чистую воду. Без смущения и без жалости обнажает нутро тем, кто век по земле скитались, много знаний разношерстных усвоили да вот только себя не разведали. И то правда: потаенных умыслов своих не дознаешься, тайных чаяний не раскусишь и мечтаний сокровенных не выразишь без участия Брехуна-царя. А иной, узнав себя, пугается. А другой, узнав себя, больше сжиться с таким не умеет. Бледнеет и мутнеет такой человек, лицом опадает, глазами пустеет, телом убывает, тенью становится. А потом, нежданно-негаданно, пропадает без вести, исчезает без следа средь бела дня. И никто его, ни живого, ни мертвого, в человеческом привычном обличии с той поры не сумеет найти.

Пошел день на убыль. Синица зиму вещала. Лужи слюдяными зеркалами затягивались. Потемнела вода озерная, стала в небе студеном отражаться. И остекленела земля. Написал Башляй в записке: «Прости Зина! Отпусти, избавь от лишних слез!» Рванулся быстрым шагом к площади привокзальной, воротник приподняв, шею в плечи вжав, будто надеясь от ненужных соглядатаев укрыться. А лицо у него в тот день совсем посерело и опало, будто из гранита его выдолбили, так что не всякий бы признал. На остановке безлюдной нетерпеливо дожидался автобуса, чтоб доехать в райцентр, а оттуда, на скором поезде – в краснощекую и разудалую Москву. Сновал Башляй на остановке из стороны в сторону, будто хорь, в клетку загнанный. От знакомых отворачивался, взглядов вопросительных избегал, делая вид, что расписание изучает. На ступеньку автобуса шагнул он. Смял в кулаке сторублевку. Обернуться хотелось, насквозь прожигала шкуру человечью горечь непосильная, боль предотъездная. Ну да кое-как себя пересилил, советы Лай Лаича припомнил, чемодан на вторую ступеньку поставил. И тут его схватили за рукав.

Трижды уезжал Башляй из городка, трижды убегал без оглядки ранним утречком, с чемоданом в руке по горбатой улочке, сжавшись и ссутулившись, будто вор. Трижды бросалась Зина за ним вдогонку. В халатике домашнем. В летних туфлях. От ветра колючего, от поцелуев первых снежинок укрывалась ковровым платком. Разрумяненная, на полпути беглеца перехватывала. В грузовике тряслась. На УАЗике догоняла. С автобуса снимала, из вагона скорого поезда выманивала, из попутной машины вытаскивала, путь в отчаянье преградив. Перламутровыми слезами, ароматом жасминовым, воротничком кружевным, просьбами и мольбами узорчатыми трижды возвращала Зина неразумного своего Башляя назад.

Как назло, в тот год морозы медлили. Пять раз крепкий снег выпадал, но пожирала за ночь сугробы земля ненасытная. И стояло озеро неприкрытое, темной, ртутной водой умывало морды валунов прибрежных. Одолжил Башляй у хромого рыбака Афанасия, бывшего своего одноклассника, старую моторную лодку. Погрузил чемодан ближе к полуночи, в материн мохеровый шарф укутался и поехал наперегонки с ледяным ветром по лунной дорожке на дальний берег. Там рыбацкая деревенька из трех домов в тумане чернела, в километре от нее дорога проселочная. На попутной машине минут тридцать будет до ближайшей станции железнодорожной. На которой скорый поезд московский по ночам три минуты стоит. Вроде, правильно рассчитал Башляй, должен был он на ночной этот поезд успеть. И летел на моторной лодке, блики на воде наблюдая, назад не оборачиваясь, ветром захлебываясь, заслоняя от снежинок лицо. Дважды глох мотор, рыкал, скрежетал, заводиться отказывался. Оборвалась при заводе цепь ржавая. Задубевшими от холода пальцами за обрывок со всей силы дернул Башляй, все тревоги и горечи в тот последний рывок вложил. И минут через десять причалил к дальнему берегу. А моторную лодку почтальону Сергеичу, как и было условлено, оставил.

Саднило у него в горле, жгло под сердцем: подзуживало обернуться. Все мерещилась ему на озере погоня. Все казалось: сейчас-сейчас, еще через минуту объявится разрумяненная Зина. Даже волноваться начал, чего же ее все нет. Удивлялся: тишина-то какая непроглядная там, на озере, за спиной. Не всхлипывает, не хлюпает по воде ледяной весло. Не зовет, не кличет кроткий голос издали. Даже обещание себе дал Башляй: «Если снова догонит, так и быть, никуда не поеду. И останусь с ней в городке навсегда». Но не всхлипывало, не хлюпало в тишине ночной, ноябрьской весло торопливое. Ухватил Башляй чемодан за скрипучую ручку. Заспешил по полю к дороге проселочной. С каждым шагом все сильнее волновался: да чего ж она все медлит, что так тягостно сегодня томит, отчего в безразличье играется.

Притормозил на проселочной дороге грузовик заводской. Залезал Башляй в кабину, пристально всматриваясь, нет ли позади в потемках кого. Но пустело за спиной его поле, махала ему ночь крылом сизым, кусты заиндевелые пожимали плечами и вдали товарный поезд громыхал. Ехал Башляй в кабине грузовика дребезжащего, вглядывался в чернявые глазищи ночи сквозь стекло лобовое. Был он притихший и хмурый. От папироски водителя отказался. Раздумывал: чего ж это Зина. Тревожился: все ли с ней хорошо. Потом укачало, сморило и остаток дороги тяжело, мутновато дремал он. Моргнуть не успел, отчалил поезд от окраинной тихой станции. Торопливо располагался Башляй на ночь в плацкарте. Невдомек ему было, что в тот час на озере стряслось.

Была весь вечер Зина то задумчивая, то болтливая. Чего-то она предчувствовала. Места себе найти не могла. Душил ее ворот платья. У подружки-буфетчицы чай пила с пряниками. У другой подружки, в честь первой получки, коньячок из наперстка тянула, ничего не замечая вокруг. У соседки в телевизор пялилась. И молчала, выжидая, не узнается ли о Башляе чего. Что он там себе думает? Что об этом люди толкуют? Слово за слово, разведала Зина подробности: про моторную лодку хромого рыбака Афанасия и про поезд ночной, который на окраинной станции три минуты стоит. Металась Зина по городу, убеждаясь с каждой минутой, что не врали слухи тревожные, все именно так и есть. В платьице синем, в чьих-то стоптанных домашних шлепанцах кинулась она по пустынной улочке на ночной притихший берег озера. Было тихо и темно на берегу каменистом. Сети с выходных на турниках сушились. Тлел вечерний костерок мальчишек. А на озере темном, под снежинками мерцающем, рыбка ни одна не играла. И крепчал, и мужал повсюду ветер северный.

Бросилась Зина к лодкам рыбацким. Кое-как одну перевернула, навалившись на нее всем телом. Некрасиво в темноте сморщившись, на воду вытолкнула. По колено в озере ледяном брела она, совершенно не чувствуя холода, потом в лодку залезла, обломанным веслом от берега оттолкнулась. И пустилась за Башляем вдогонку, к деревеньке рыбацкой, что на том берегу в тумане чернела. Были в городке убеждены, что успела Зина на поезд ночной. Что уехала она с Башляем в краснощекую и раздольную Москву.

Но не знали в городке у озера, что была в той лодке рыбацкой течь. Разрумяненная, разгоряченная подгребала Зина впотьмах к середке озера, ничего вокруг не замечая, ни во что впопыхах не вдаваясь. Подустав, ненадолго приостановилась она. Лицо пылающее утерла ладонями. От дали того берега туманного отвлеклась на миг. И заметила. А чего это? Ног не чувствуется, будто ватные. Глянула при свете луны: а воды-то в лодке выше щиколоток. И как сильно вода прибавляется. Ледяная, осенняя, тяжелая. Ночью оплаканная. Снежинками обкормленная. Ненасытная озерная глубина плескалась в лодке из стороны в сторону. Ноги у девушки отнимала, силы у синеглазой вытягивала. Стала Зина по дну деревянными ногами елозить, течь надеялась как-нибудь пяткой заткнуть. Стала она беспокойно осматриваться. Обернулась назад. Туда крикнула. И вперед во весь голос на помощь позвала. Расшаталась лодка. А вокруг – тишь безлюдная, ночь непроглядная, равнина безучастная, леса да поля во все стороны простираются. Только где-то вдали пес сквозь сон дворы обтявкивал. Распевало вполголоса у кого-то в сенцах радио. И товарняк нескончаемый громыхал, отдаляясь по своим делам.

Неукротимо прибывала вода ледяная, лодку шаткую затягивала глубина жадная. Помутился лунный свет перед глазами, оковало сыростью дыханье, закружилось черное озеро будто бы пластинка патефонная. Алчно, тускло мерцало. Мысли путные в голове перемешались, и нагрянули повсюду бездумные сумерки. Не поняла, не заметила Зина, как же это она по шейку очутилась. Собиралась пересилить холод, как-нибудь доплыть по-собачьи до дальнего берега. Душили ее студеные струи. Перетягивали тело в тысяче местах нити льдистые. Прошибало насквозь лютым холодом. Лед оковывал ноги белые. Снег колол руки нежные. Крик о помощи заглушило ненасытное озеро, голос выкрало, надломило дыхание, тело остеклило, силу смешливую вытянуло, черной обидой смутило душу окончательно. И сомкнулись воды свинцовые над растрепанной головой. Потащило озеро омертвелую Зину на глубину мутную. Быть омутницей обиженной, быть безутешной да брошенной в омуте темном. Берега сторожить, рыбаков стращать, девок смазливых топить до скончания времен.

Два года с тех пор в омуте холодном Зина пряталась, черную лебедицу обиды в груди таила. Не хотелось ей по берегам шалить, платья у стирающих отнимать. Разговоры соседок крикливых, споры бывших подружек из городка не особенно тянуло подслушивать. Ничего она не хотела знать. Летом жарким, в одиночку соскучившись, загорающих на берегу припугивала, по воде ладошкой легонько прихлопывая, осыпая бусами брызг сверкающих. А когда сварливая тоска нападала, завывала Зина ночью на отмели. Под ивой плакучей тихонько хныкала. Патлы перепутанные пятерней раздирала. В воду омута, будто в старинное зеркало, долгими часами пялилась, с бессердечным прошлым спорила, с настоящим смириться не умела. И ныряла в отчаянье на глубину, лентами водорослей опутанную. Находила там в песке лодку злосчастную. Сидела на ней неделями, колени к подбородку прижав, щук по бокам перламутровым поглаживая, в переливчатую даль всматриваясь. И обиду свою жгучую помнила.

Дни над озером перекатывались. Ночи зимние махали сизыми крыльями. Поезда товарные вдалеке громыхали. Кричали по утрам в деревеньке на том берегу петухи. Осыпались золотые блестки, ивовые листочки в воду. Девки смазливые из городка в озере полоскали полотенца да скатерти. Парни бритые, вернувшись из армии, с брызгами и воплями в прохладу прыгали. И ловил хромой рыбак Афанасий на червя, на мотыля и еще иногда сетями окуней да плотвиц. А потом, ближе к нынешней осени, вдруг, с чего-то очнулась Зина, от озерной одури ни с того ни с сего встрепенулась. И решила: в Москву надобно. Переметного Башляя отыскать. В глаза его блудливые заглянуть. Сердце его прочесть, понять, как же это так, отчего это все. И решила она еще сильней: в Москву надо! От обиды черной избавиться. Холод озерный по дороге выдохнуть. Из груди да по равнине бескрайней невзгоды выплакать. Кто знает, может быть, не зря испокон веков рассказывают: кем в столице Залесской покажешься, кем тебя в Москве люди быстрые да хваткие сочтут, та ты и есть на самом деле, той ты и будешь, с тем тебе и жить до скончания времен.

Книгу Ульи Новы "Собачий царь" можно приобрести в Лабиринт.ру

Улья Нова – автор пяти книг прозы, в том числе сборника рассказов «Реконструкция Евы». Роман «Лазалки» переведен на болгарский язык. Рассказы, повести, стихи публиковались в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Юность», «Лиterraтура», «Tuulelohe», в сборниках проекта ФРАМ и др. Состоит в СП Москвы. В настоящее время живет в Риге.