Не знаю даже, почему, вспомнилась мне эта давняя-предавняя история – вся, целиком, сразу, со всеми подробностями. С узкой полоской пицундского пляжа с раскаленной на солнце галькой, с душными зарослями реликтовых камышей, похожих на самураев с мечами. С могучими, тоже реликтовыми, соснами. Инвентарные номерки на грубой коре невольно вызывали мысли о противоестественном родстве их с ублюдочным племенем канцелярских столов.

Но главным было море! Бирюзовое, сияющее днем, и темное, таинственное ночью, когда оно, как живое существо, тихо ворочалось и вздыхало в темноте. Удивительные случались тогда ночи. Темная вода и такой же темный воздух были одинаково теплыми, ощущение верха-низа терялось. Казалось, паришь в космосе, превращаясь в светящуюся ракету. Каждое движение руки или ноги взрывалось новым фейерверком, его устраивали какие-то морские светляки. Они светились голубоватым светом, ничего при этом не освещая, и было непонятно, где берег, где морской простор, и куда плыть.

А дни заполнялись валянием на горячей гальке, бесконечными разговорами, компания-то из года в год съезжалась одна и та же, походами по берегу, – слева сосны, справа море, мимо нудистского пляжа, в Пицунду, в первую же кофейню под соснами, где смешиваются запахи кофе, моря и хвои. И еще заплывами, когда берег, отдаляясь, превращался в подкову, а люди становились не больше горошин. Мы уже не плывем, пора возвращаться. Но возвращаться не хочется, и мы стоим, выпрямившись и мелко перебирая под водой ногами. Море здесь совсем другое, чем у берега – чистое, огромное, зеленоватое, как бывает зеленоватой толща стекла, и такое прозрачное, что можно пальцы на ногах пересчитать. Однажды Рудик даже взял с собой монетку, чтобы там, на глубине, отпустить ее и посмотреть, как долго она будет видна. Я не верю, что это время исчезло, навеки кануло, непонятно куда. Мне все кажется, что оно хранится в какой-то капсуле. И мы тоже хранимся там со всей своей молодостью, доверчивостью, наивностью и глупостью. И энергия, заключенная в наших бренных оболочках, еще не растрачена на пустяки, а сами эти оболочки еще не подозревают о своей бренности. Как стеклянный шар, который только встряхни, как внутри него все оживет, и посыплет, закружит снег. Снаружи может твориться все, что угодно, а там, внутри, всегда уютная и прекрасная зима. Ну а в моей капсуле, в моем стеклянном шаре, вечные август-сентябрь, вечное море, вечная жарко разнеженная Пицунда, и мы все при ней, на узкой полоске горячего пляжа.

…Нет, все-таки нельзя надеяться на память, аберрации неизбежны. Я вдруг сообразила, что на самом деле случилось это не в Пицунде, а в Гагре. О, море в Гаграх, о пальми в Гаграх, кто пабивал, тот не забудет никогда-а – доносилось тогда отовсюду, и значит, было все это еще раньше, в Гагре, в Доме точно такого же творчества, немудрено и перепутать. А Пицундский Дом тогда еще только строился. И значит, в то время мы были еще моложе. Но люди туда съезжались те же, и море было то же самое, и крупная галька на берегу была та же, вся в тонких белых линиях, похожих на резерфордовскую модель атома.

Но мы-то, мы были еще моложе и восторженней. Вырвавшись из Кишинева, похожего на раскаленную сквородку с голубоватым дымком над ней, мы были счастливы, радость жизни обуяла нас. Невообразимо тонкий и нежный аромат окутывал Гагру, он следовал за нами по пятам, и в надежде отыскать его источник, мы бродили по городу и нюхали все подряд – эвкалипты, розы, мальвы, волосатые ноги пальм, хачапури, кофе в маленьких чашечках, падалицу дикого инжира на обочинах, пупырчатую ежевику на кустах, чурчхелу, кинзу, дыни на прилавках… И совсем отчаявшись, понюхали даже унитаз в нашем коттедже, но и он благоухал точно так же. В конце концов, мы радостно смирились. 

– Слышишь, как пахнет? – спрашивала я, проснувшись ночью.
– А что я, глухой? – сквозь сон отвечал Рудик.
Нам здорово везло в то лето. Во-первых, мы познакомились с Диком. Вернее, это он познакомился с нами, чтобы немедленно взять нас под свое крыло. С его характером иначе и быть не могло. Во-вторых, нас нашел и присвоил себе Пёс. Ну, Дик, единственный из окружающих, знал, что молдаване и цыгане – разные люди. Его отец, Ион Деческу-Дик, был сначала румынским революционером, основателем, между прочим, румынской компартии, и только потом красным комиссаром, так что Молдавия была для Дика не пустым звуком. Остальные, услышав, что мы из Кишинева, восклицали:
– О-о-о, цыгане приехали! Прячьте коней!
А вот по каким причинам выбрал нас Пёс, мне до сих пор непонятно. Осталось загадкой.

Но сначала про Дика. Буквально в двух словах. Отца его, естественно, расстреляли в 37-м, мать погибла в лагере, а их с сестрой взяли прямо из квартиры в Потаповском переулке, дом 9/11, где до того они дружно и счастливо жили, и отправили в Детдом для детей врагов народа. Позже он писал:

Где отец, неизвестно,
Мать – в Бутырской тюрьме,
Детприемник, охрана,
Фото в профиль и в фас,
Оттиск пальцев… Ну, прямо
Как преступников нас
Еще тепленьких взяли,
Под конвоем везли,
В город Рыбинск сослали,
А и дальше б могли…

Я все Дик да Дик, а его звали Иосифом, Юзиком. Но мы привыкли звать его Диком, очень подходило к нему это веселое имя. Он ушел на войну добровольцем, и в мае 42-го, в 19 лет, взрывом ему оторвало кисти обеих рук, выбило глаз, а лицо пометило синими следами пороха и шрамом на губе.  Несмотря на все ужасы, которые с ним приключились, Дик был одним из тех редких людей, кто с рождения, просто по устройству своей души, видит преимущественно смешную сторону жизни. Иначе он не запомнил бы появившееся в госпитале объявление: «Ранбольные! Кто из вас ввиду отрыва руки или ноги хочет стать писателем, приходите сегодня к 3 ч на сцену». Он пришел. И вначале писал, зажав карандаш зубами. Когда много позже, на творческом семинаре в литинституте, Дик рассказал какую-то из своих историй, и все вокруг хохотали как сумасшедшие, Паустовский вполне серьезно, без малейшей улыбки, сказал: «Послушайте, вы прирожденный детский писатель!». Дик и в самом деле стал детским писателем, уточню, веселым детским писателем.

В нем и в самом деле было что-то неистребимо мальчишеское.
Он отказался от протезов, научился не краснеть, не прятать и не стесняться своих культяпок. Кто-то из приятелей, которых у него был миллион, по его наброскам соорудил на них насадки – невзрачные такие конусы-жестянки с колечком на конце, куда продевалась ручка, когда он писал, – красивым, между прочим, почерком, или что-то вроде молоточка, когда нужно было ударять по клавишам машинки.
Он сам придумал устройство, помогающее держать руль машины, и даже получил права. Но сначала два часа катал по Москве начальника, от которого это зависело, и – добился своего!
Он носил свой синий берет так лихо, как это умеют делать только румыны – что значит гены!
Он так же лихо играл в настольный теннис – и выигрывал! Его знакомая, писательница Анна Масс, вспоминала: «Ракетку он сам пристегивал ремешком к культе, крепко затягивал зубами и мастерски бил слева и справа, посылал шарик точно на край стола, гасил, отбивал, а когда шарик летел мимо – ловил его, прижимая к груди». Он и у нее выиграл.

Но, когда надо было проголосовать за исключение Пастернака из Союза писателей, Дик поднял свои культяпки вверх:
– А мне нечем голосовать!
Он терпеть не мог помощи. Кто-то однажды увидел, как в ванной Дик азартно топчет ногами замоченное белье.
– Что ты делаешь?! – воскликнул этот кто-то.
– Стираю! – со смехом ответил Дик.
Он путешествовал, говорят, даже по рекам сплавлялся. Говорят, был авантюристом. Но, добавлю от себя, если и так – то самой высокой и лучшей пробы.

Ну и, конечно же, Дик любил женщин – кто бы сомневался! И они, конечно же, тоже любили его, просто не могли не любить, устоять перед его напором было невозможно. С Диком было весело, он обожал розыгрыши – они просто сыпались из него, и не боялся черного юмора. Однажды, рассказывал он, приключилось у него небольшое ДТП, кто-то стукнул его, ну, бывает. Дик выскочил из машины, вздымая свои культяпки кверху, суя, так сказать, их под нос. Виновник аварии, глядя на них, побледнел и стал заваливаться набок. Он решил, что это его вина. Пришлось Дику беднягу откачивать и утешать. Кажется, они даже выпили потом.

Да, Дик был не дурак выпить. И свою опеку над нами, свое воспитание он начал именно с этого. Он наскоро перезнакомил нас со всеми, показал, где находится бар с кефачи Арутюном и уже в сумерках, которые падали на Гагры мгновенно, какими-то запутанными улочками, все вверх и вверх, туда, где кончалась праздная жизнь отдыхающих, привел нас к воротам сумрачного дядюшки Заура, если мне не изменяет память, который молча налил нам стеклянный пузырь, до поры до времени болтавшийся у Дика в сетке на локте.

– Лидия? – вполголоса спросил Рудик, потянув носом знакомый аромат.
– А ты думал! – радостно отвечал Дик.
– Никогда не покупай в магазинах.
В моей родной Каменке над совхозным винподвалом, построенным, как и виноградные террасы над ним, еще светлейшим князем Витгенштейном, висел примечательный лозунг. Владимир Ильич, в кепке, с ласковой улыбкой делал нам ручкой, а ниже от его имени было написано: «Правильной дорогой идете, товарищи!» Это как-то необыкновенно вдохновляло всех, желающих быть верным ленинским заветам. И здесь, в Гагре, я тоже почувствовала, что мы идем абсолютно правильной дорогой. В блаженной, теплой и влажной темноте мы спустились к литфондовскому берегу, Рудик сбегал за стаканами, мы уселись на выброшенную морем корягу и отметили наше знакомство. Причем роли распределялись так – Дик рассказывал, мы хохотали, а вино все убывало. Как бы само по себе.

Однажды мы зашли за Диком, чтобы позвать его на обычную нашу прогулку, но он сказал, что занят. К нему вдруг пришло озарение, и он – вдруг, в один миг! – понял, как птицы, летящие на юг, преодолевают огромные пространства, как они ухитряются спать на лету, не опускаясь на землю.
– Это очень важное открытие, – сказал Дик. – Я должен это немедленно записать и послать в какой-нибудь научный журнал.
Перед ним лежала кипа исписанных листов, а на руке была та самая насадка с ручкой, которую он с гордостью нам и продемонстрировал. Мы с Рудиком только переглянулись. Но прошло время, и то ли в «Знании – сила», то ли в «Науке и жизни», к нашему удивлению, и в самом деле появилась эта его статья, и комментарии к ней были серьезными.

Ну а теперь про Пса. Мы его так и называли – Пёс. Никакое другое имя к нему не клеилось – что мы только ни придумывали, он ни на одно не откликался. 

– Может, его как-то по-грузински зовут? – предположил Рудик. – Может, он русского вообще не понимает?
В тот день мы решили пойти в Жоэквару – так называлось ущелье за Старыми Гаграми, по дну которого, между скал, летел с гор ледяной поток. Была у нас такая мечта – подняться по ущелью на самый верх. Но солнце шпарило как сумасшедшее, ужасно жарко было, пришлось с полпути вернуться. Мы шли по набережной, а Пёс деловито бежал нам навстречу и смотрел так, будто давно знал нас, где-то потерял недотеп, и вот наконец нашел. Он остановился перед нами, серый с черными пятнами, и сказал: – Ну, привет! Пошли, что ли? По крайней мере, так я его поняла. Вид у него был деловой. Он развернулся и побежал впереди нас, лапы его мелькали легко и быстро. Очень ухоженный был Пёс, молодой и сильный. Изредка он притормаживал и, оглядываясь, как бы нетерпеливо кивал головой:
– Ну что же вы?
И мы невольно ускоряли шаг.
– Куда он нас приведет? – заинтересованно спросил Рудик. А он привел нас прямо к нашей двери. Спокойно подождал, пока откроем, так же спокойно вошел, бросил по сторонам быстрый оценивающий взгляд, запрыгнул на кровать и со вздохом растянулся на литфондовском покрывале. Кроватей в номере было две, и мы спали врозь, потому что если вместе, то сетка прогибалась, и мы скатывались друг на друга, не такое уж большое удовольствие в жару. Но когда я попыталась спихнуть Пса на пол, он, приподняв пятнистую губу, негромко и предупреждающе зарычал. Мы поняли, что ему лучше не перечить, и, чертыхаясь, стали спать вместе.
– Аристократ чертов! – сердился Рудик.
По ночам мы теперь гадали, кто он и откуда, что случилось с его хозяином, и почему он выбрал нас, а не кого-нибудь другого. Подчиняясь нам, он, тем не менее, держал нас на расстоянии, жил рядом с нами и в то же время вне нас. И будто все время ждал чего-то. В нашей маленькой стае Пёс чувствовал себя если не главным, то безусловно равным, а потому держался с редким достоинством. Ни разу не повалился на спину, не подставил брюхо, чтоб почесали, не потерся мордой, ничего не просил, ел без жадности, голоса его мы почти не слышали. Говорят, военного человека, даже когда он в гражданском, можно безошибочно узнать по выправке, по взгляду. Вот и в нем что-то такое угадывалось. Какой-то неведомый нам опыт.
– Эй ты, Хэмингуэй в собачьей шкуре, – звал его Рудик. Пёс поднимал голову и внимательно смотрел ему в глаза, будто и в самом деле был человеком. Скучающая публика на пляже набросилась на него со своей любовью, но он смотрел независимо и отстраненно, и руки, поднятые, чтоб потрепать его за уши, сами собой опускались.

Только однажды Пёс проявил живой интерес, правда, весьма своеобразный. Можно сказать, опозорил нас. Одна дамочка, молодая и симпатичная, разлетелась к нему, чтобы обласкать. Ну, и себя показать при этом. А надо сказать, что мы с Псом стояли в окружении мужчин, которые, казалось, чувствовали с ним своеобразное родство. Эдакий круг мужской солидарности. Наверное, в глубине души каждому хотелось быть таким же значительным, немногословным, мужественным, как Пёс.
– Ой, какая прелесть! – кокетливо воскликнула дамочка и протянула к Псу руку. Мы и моргнуть не успели, как он вдруг уткнулся кожаным носом в средоточие ее ног, прямо туда, где они соблазнительно сходились вместе, громко втянул в себя воздух – у-у-ффф-вах! – и, проницательно глянув на нее, сказал:
– Вот, значит, как! По-онятно!
Потом то ли хмыкнул, то ли чихнул и со скучающим видом отвернулся. Пуританское наше общество обомлело от этой его дурацкой выходки. Мы, перебивая друг друга, заговорили громко о том, что погода отличная, что пора искупнуться, и почему-то размахивали при этом руками.
– Пёс, ты что себе позволяешь? – сердито спросила я, когда все ушли. А он только лопаткой под серой шкурой дернул, будто муху отогнал. Дни катились за днями. Напоследок солнце стало совсем жгучим. Над галькой дрожал, струился расплавленный воздух. И я боялась, как бы Пёс не перегрелся, поэтому мы соорудили что-то вроде просторного шалаша, где и устроились. Рудика с нами не было, он в это время показывал кому-то, как делать сальто. У нас была своя компания, ленивая, у него – своя, деятельная. Так и сидели мы в нашем тенечке. Из всех, кто там был, я запомнила только Дика. Он устроился чуть впереди, вполоборота ко мне, между нами растянулся Пёс. Было так безмятежно, дремотно, разнеженно, тело накапливало впрок и запах моря, и жар гальки, и горячее невесомое солнце, проникающее даже в шалаш, и запах вареной кукурузы, которую в плетеной корзинке несла мимо нас абхазка. Мысли в голове не было ни единой, даже самой завалящей. Я от нечего делать погладила бархатное ухо дремлющего Пса и, сама не зная, почему и зачем, тихо, едва слышно, сказала, почти прошептала:
– Взять…
Пёс метнулся молнией, и мощные челюсти сомкнулись на руке Дика, на его многострадальной культе, зашитой когда-то в военном госпитале грубыми стежками.
– Стой! – завопила я, от ужаса забыв все собачьи команды. Синее раскаленное небо обрушилось на меня. Дик вскочил и понесся к корпусам, я побежала за ним.
– Дик! Дик! – кричала я сквозь слезы. – Прости! Я не хотела! Я не ожидала! Я не знала! Прости!
Дик вдруг резко остановился, я чуть не налетела на него.
– Замечательный пес! – сказал он, повернувшись ко мне. – Замечательный! С перехватом кусает…
И мы помчались дальше. В медпункте культю ему обработали, перевязали. А потом мы пошли в бар, к Арутюну, зализывать раны. Там было пусто.
– Это ваш Пёс? – спросил с чуть заметной улыбкой Арутюн, кивая на перевязанную руку.
– На-аш…
Я все еще всхлипывала, никак не могла успокоиться. Можно было подумать, что пострадал не Дик, а я. Арутюн поставил перед нами два бокала с белым прохладным вином, тарелку с орешками. И это вино, и эти орешки он держал под прилавком для особо уважаемых гостей. Нас он почему-то выделял, и мы этим немного гордились.
– Пёс хороший, – он посмотрел на меня, в его глазах был вопрос, но я промолчала. Я сама не знала, что будет дальше. Легкомысленный Рудик по поводу этой истории позже сказал:
По крайней мере, выяснилось, что русский язык он знает очень неплохо.
– Все, ухожу отсюда, – сказал нам Арутюн. – Говорю, как друзьям. Он заставляет меня обсчитывать вас. А я честный человек. Мне противно. Не могу больше.
Арутюн, армянин, поддавшись на агитацию, репатриировался из Греции и очень жалел об этом, мечтал вернуться. Через пару дней он и в самом деле из литфонда ушел. Всё, буквально всё подходило к концу. Беззаботное время, парившее между небом, солнцем, морем и горами, кончилось как-то сразу, в один миг. Рухнуло, обернувшись кучей проблем. На пляже на Пса теперь смотрели с некоторой опаской. А какая-то новоприбывшая пара нажаловалась на нас. Они не желали, чтобы в их море купалась какая-то собака, не хватало еще лишай подцепить. Это про нашего-то Пса!

 Нас позвали к Гугушу, который заявил: 

– Или вы, или собака! Ни одного дня!
Срок наш все равно заканчивался.
– Послушай, ну, давай возьмем его с собой, – уговаривала я Рудика, и Дик меня поддерживал.
Но Рудик и слышать ничего не хотел.
– У нас на него ни документов, ни справок о прививках, нас просто не пустят на теплоход, и придется оставить его на пристани. Ты этого хочешь?
Я этого не хотела. И мы пошли в милицию. Расхвалили Пса, как могли, сказали, что он особенный, что таких просто не бывает, умоляли пристроить его куда-нибудь. К кому-нибудь. Достойному. Кто любит животных. Мы очень волновались.
– Да, видно, это охотничий пёс, – улыбнулся молодой милиционер. – Хорошо, я возьму его. У меня отец охотник, в горах живет, я ему отвезу. Вечером приедем, ждите.
Вечер выдался душный. Мы сидели на большой деревянной веранде нашего коттеджа. Пёс в поисках прохлады устроился в самом дальнем углу и оттуда хмуро поглядывал на нас. Мы не пошли, как обычно, гулять. Лица у нас были напряженные, виноватые. Не мог же он, в самом деле, не понять, не догадаться, не насторожиться?.. Мы услышали, как подъехала машина. Стукнула дверца, и по ступенькам на веранду взлетел наш милиционер. Несмотря на поздний час, он пришел в форме, строгой и аккуратной, но лицо у него было веселое, открытое и совсем не милицейское. Он улыбнулся и только хотел что-то сказать, как вдруг из-за моей спины метнулась к нему безмолвная и мгновенная серая тень. Пёс! В одно мгновение он зажевал милицейский сапог и - именно так, с перехватом! - двинулся выше и выше, прямиком к молодому милицейскому горлу. Я рванулась, стала оттаскивать Пса за шею, чувствуя, как что-то тихо и грозно рокочет у него внутри. И изо всех сил старалась прикрыть его собой, потому что мысленно уже видела, как представитель закона выхватывает из кобуры на боку револьвер и стреляет. Милиция ведь такое не прощает. Внутри у меня всё дрожало противной мелкой дрожью. Даже голос.
– Не тронь его! Не тронь! – орала я этим чужим голосом. Но случилось чудо.
– Хороший пёс! – неожиданно сказал милиционер, потирая ногу. И, кивнув головой, подтвердил: – Хороший!
Потом крикнул что-то в ночную темень по-грузински, и оттуда появился парень с крепкой палкой, железной, что ли, с петлей на конце. Увидев его, Пёс на мгновение обомлел, обреченно глянул на меня и стал метаться по веранде. Парень ловко накинул ему на шею петлю, вздернул извивающееся тело вверх и бросил в будку, обитую изнутри жестью. Дверцы захлопнулись. Сердце мое билось в горле.
– Ты не думай! – быстро говорила я милиционеру, почему-то перейдя на «ты». – Мы в следующем году обязательно приедем. Мы каждый год сюда приезжаем. Мы найдем тебя, так и знай, найдем! Тебя как зовут?
Милиционер, казалось, не понимал причин моей, мягко говоря, нервозности.
– Окуджава, – спокойно ответил он.
– Как?! – воскликнула я, не веря своим ушам.
– Окуджава, – повторил милиционер слегка удивленно. Мы с Рудиком переглянулись.
– А Булат Окуджава не твой родственник? – спросил Рудик с надеждой.
– Булат? – переспросил милиционер. – Нет, первый раз слышу. У нас таких нет.
В следующем сентябре мы отказались от теплохода и прилетели в Гагру самолетом – чтоб быстрее было. Забросили чемоданы в номер и помчались в милицию. Милиционер Окуджава был там.
– О, приехали! – узнал он нас.
– Как Пёс? Где он? – не стали мы размениваться на вежливые разговоры.
– Да всё в порядке, – улыбнулся Окуджава. – Не волнуйтесь. Я же говорил вам, что отвезу его к отцу. Он там, в горах. Хороший охотник, сказал отец. Я у него был недавно.
– Вот видишь, – радовался потом Рудик, – в горах, на воле… А что бы он делал в городской квартире? А милиция какая, да? Что значит Грузия! Да?
– Да-а… – без энтузиазма соглашалась я. – Ну, видишь, все хорошо! – настаивал Рудик.
Да, все было хорошо. Просто прекрасно. все же, все же, все же… Что ни говори, а он нам доверился. А мы его предали. Он ведь так и не узнал, что было это для его же блага.

Возвращались мы на теплоходе, из Сухуми. И там неожиданно увидели Арутюна. Его кофейная будочка стояла прямо на набережной. Мы встретились, как старые друзья. Вспомнили Дика, Пса, Гугуша. У Арутюна прямо желваки ходили, когда он говорил о нем. В джезвах, на песке, Арутюн сварил нам свой особенный кофе. Запах был потрясающий, хотелось увезти его с собой. Лучший в мире.
– Да! – смеялся он. А от денег отказался. Сказал: – Не обижайте! А то я и в самом деле могу обидеться.

Читайте также:

Вадим Ольшевский "Как я выиграл в шахматы у Кирилла Ковальджи"

Ада Ольшевская родилась в Молдавии. Жила в Кишиневе. Работала в детской газете, в детском журнале "Алунел", затем главным редактором издательства «Эя». А также женой поэта Рудольфа Ольшевского. В Бостоне с 2000 года.