В тот день, когда Дуня догнала его на выходе из институтского двора, было слякотно и скользко, как это в Москве в начале зимы. Она взяла Петра под руку, и у него не возникло желания высвободиться. Она припрыгивала, не попадая в ритм его больших шагов, ему даже пришлось немного поволочить её, когда она, оскользнувшись и растерянно потанцевав, повалилась на колени. Он присел и ещё порадовался, что не утратил способность верно оценивать юные конечности иного пола. Подул на её колени.

— Спасибо, Пётропалыч! — сказала она. С тех аспирантских пор, как его имя обзавелось отчеством, у немногих получалось произносить иначе.

Её колени заставили его вспомнить чуть зарумянившиеся скуластые антоновки, какие по осени выглядывали из яблоневых куп на даче.

Они потом несколько раз шли вместе к метро, укорачивая путь зигзагами проходных дворов. Один был похож на двор его детства на Елоховке. Он всякий раз упоминал об этом, рассказывая ей то о закопанном кем-то автомате Калашникова, то о дворнике Степане, который, к ужасу детворы, любил стравливать собаку с кошкой, то о крутом кирпичном брандмауэре, с которого он однажды, лет в шесть, сверзился — вот ещё шрам на запястье остался, то о Богоявленском соборе, вокруг которого валялись пустые кошельки, выпотрошенные и выброшенные карманниками.

На проходном дворе, как-то осенью, Дуня, забежав спереди, обвила его шею руками и расстреляла в упор поцелуями, и он не то, что бы опешил, а даже крепко прижал её к себе и повёл это упругое и гибкое домой — пить чай.

Благо он теперь был один.

— А ты боялся! — фыркнула она ему в подмышку и, засыпая, тесно приладилась к его боку, погладив горячей лодыжкой его икру чуть пониже колена.

Ну вот, уже и на ты. Преподаватель и студентка, двадцать пять лет разницы. Возраст его дочери Вари. Прямо инцест какой-то.

Ох, уж эта привычка совеститься возрастных несоответствий. Может, и в могилах перестукиваются: «Мне пятьдесят, а вам сколько?». Не Лолита, конечно: дважды, по её словам, была замужем, в последний раз за боливийцем из лулумбария.

Он осторожно убрал с бедра её маленькую руку, не менее жаркую, чем лодыжка. Во сне Дуня вздрагивала, что-то в ней длилось попутной жизнью и покоилось теперь в его объятьях, не давая ему уснуть. Он думал: это её «А ты боялся» — было в меру стыдливой оговоркой о её доступности или порицанием его робости? О какой такой инграмме она обмолвилась? Поставил ей, видите ли, инграмму лет двадцать тому назад. На шутливый вопрос, где именно поставил и есть ли свидетели, фыркнула.

Он осторожно поцеловал Дуню в висок и тоже уснул.

Утром её и след простыл, только лавандовый запах остался. На кухонном столе лежала записка: «Меня здесь не было. Це. Ев.».

В ванной увидел золотой волос в раковине и смыл его. Усмехнулся: в этой осмотрительности теперь не было необходимости. Дольше обычного стоял под душем и подробно её вспоминал, мысленно творил её тело.

На стене, которая была облицована кафельной плиткой, привиделась ему вся его жизнь: девять плиток по горизонтали и пять по вертикали. Вот она — вся.

Инграмма… Заглянув в Интернет, он выяснил: инграмма — след, оставляемый в сознании тем или иным событием. То есть, напечатление. Однажды, видите ли, запомнился ей на всю жизнь. Пришёл к отцу редактировать перевод из Дилана Томаса, присел в прихожей рядом с ней и её братишкой и помог им построить что-то из кубиков. Два её мужа — первый был одноклассником, а второй боливийцем, с которым она побывала на его родине, тоже, по её словам, были высокими брюнетами в очках, — короче, сработала инграмма.

Ну, что же, разве сам он лет в восемь не обмер, когда увидел в полуоткрытую дверь тётю Надю, их соседку по коммуналке: голая после ванной, она стояла вполоборота у зеркала и наматывала на мокрые волосы чалму из полотенца. Он обомлел, устыдившись, и убежал на кухню. Потом, когда он видел тётю Надю, он отводил глаза, а под её обыденным платьем, как ни силился, не мог угадать её тело, и оно стало жить особняком — «виденьем чистой красоты». Было ей тогда столько же, сколько Дуне.

Чем не инграмма, — вот и оправдание.

После размолвки с Линой и её уходом четыре месяца назад он подавлял в себе природное желание. И всё же два раза бес попутал. Это были его однокурсницы. О близости с ними в институте он и помыслить не мог. Но этот соблазн не возбудил его, с каждой он был лишь единожды.

Первая, широкоскулая брюнетка Люся, находилась в очередном разводе и усердно давала понять, что может стать лакомой спутницей жизни. Ничего подобного он в обозримом будущем не планировал. Лина вернётся — внушал он себе.

Другая, пышногрудая хохотушка Клара, так и не сподобилась обзавестись мужем. Она принесла с собой термос то ли с кофе, то ли с коньяком, во время изнурительного процесса не раз прерывала его, чтобы пригубить бодрящий напиток, манерно отставляя при этом мизинец. Он едва удерживался от смеха.

На эти состязания Купидон не залетал.

Изменяя Лине, он ей не изменял. Его горячность внушала партнёршам радужные мнимости, и они надеялись на новые встречи. Напрасно. Совершая то, что годами совершенствовались в законном браке, он обнимал и целовал не их, а Лину.

Они прожили двадцать два года. Обычно говорят — душа в душу. Тело в тело — подумалось однажды. И уж точно — чутье в чутьё. Они угадывали мысли друг друга и не раз озвучивали их за миг до того, как мысль кого-то из них просила слова.

Не сказать, что бы Лина была красавицей. Но она была вся по нему с её серо-зелёными глазами в открытых светлых глазницах, чуть припухлыми губами и тем, как независимо ведут себя при ходьбе её бёдра. Раньше он стеснялся говорить, что жена была его первой женщиной. Нравы за эти годы сильно полиняли, и теперь ему было даже приятно упоминать об этом. И о том, какие следы от резинок были на ногах Лины в пору развитого социализма.

В последние годы она, конечно, догадывалась о его прегрешениях: «чутьё в чутьё» обострилось, притом что притупилось «тело в тело». Её намёки на его измены, большинства из которых не было, с его срывами, вроде: «А ты стояла со свечкой?!», участились. Мать, врач-психиатр, недолюбливавшая Лину, всё чаще говорила ему: ревность — один из призраков шизофрении. Он отмалчивался. И с тоской смотрел на Лину.

Теперь они жили «тоска в тоску». Больше всего он страдал от того, что обо всём догадывается Варя. Пётр твёрдо знал: Лина ничего ей не говорила. Когда решила уйти, — сказала, что «надо отдышаться». Он хотел объяснить кое-что дочери, но та обняла его и заплакала.

— Ничего, обойдётся, — сказал он, поглаживая её пушистый затылок.

Отдышаться они уехали на квартиру её умершей матери.

Его немного беспокоило, как Дуня поведёт себя на ближайшем занятии. Сидела паинькой, глядела мимо, пару раз полоснула гребёнкой по рыжевато-золотистой чёлке.

Разбирали фрагмент из «Сказания о Полифеме и Галатее» Гонгоры, решая одну из непростых задач перевода поэзии. Стихи великого кордовца эпохи испанского барокко, перенасыщенные метафорами-загадками, — не сложны ли они для нынешнего читателя, истыканного приколами и обкуренного гламуром? Прояснять в переводе текст оригинала или оставлять темнóты такими, какие они есть?

Она первая вызвалась воспроизвести свой перевод одной строки, это получилось у неё на удивление ярко:

— «Там белый снег пушит бока вершинам!» — отчеканила она. При этом её почти пустой взгляд выражал одновременно «Тоже мне сложности» и «Рубашка-то у тебя неглаженая».

— Славно, Евдокия! — сказал он и, обратившись к семинару, добавил. — Ведь можно и раскрыть метафору, скажем так: «Бредут по склонам белые отары», на что Гонгора и намекал. Но в ту эпоху стихи были своего рода кроссвордами, читателям нравилось льстить себе разгадками.

— А как тогда написали бы «Девушка обняла пожилого мужчину?», — спросила Евдокия, быстро потерев ладонью кончик своего чуть курносого обоняния. В аудитории раздались смешки. Он не замедлил с ответом:

— Прильнула к дубу жимолость младая…

— Нехорошо. Ты всё ещё её любишь, — констатировала Дуня в одно из возлежаний. — Я тебе не нравлюсь…

Он отшутился:

— Я ответствен за то, что надругался над твоим детским сознанием. И честно отбываю наказание. Нарекания есть?

— Пока нет. Но скажи честно, погляди мне в глаза, я тебе нравлюсь?

— Послушай, инграмма, мне нравится, как ты варишь кофе. Займись.

— В Боливии это умеют делать все девочки ещё до рождения…

Утром на выходе из метро он увидел Лину. Пётр остановился поодаль у рекламной тумбы и стал наблюдать. С Линой беседовал молодой парень в куртке с металлическими заклёпками, на его горло было намотано палестинское кашне. Он жестикулировал растопыренными пальцами, при его рэповых движениях под распахнутой курткой на розоватой футболке строил гримасы Че Гевара. Лина порывалась уйти, парень удерживал её за край пончо.

Это пончо Пётр привёз из Аргентины, и то, что Лина продолжала его носить, отозвалось сердцебиением. Он хотел вмешаться, но в это время Лина высвободилась и пошла в его сторону. Увидела его. Подошла. Он обнял её и спросил:

— Всё в порядке?

— Не всё… Этот тип никак не отвяжется от Вари.

Они шли по бульвару и говорили так, как будто расстались несколько часов назад. Он ловил её беглые взгляды.

— Ты что же, ходишь в институт в неглаженой рубашке?

Вопрос Лины заставил его вспомнить о Евдокии, и он не то крякнул, не то хмыкнул.

— Послушай, вы когда вернётесь?

— Варя приезжает из Крыма на следующей неделе.

Лина высвободилась и пошла в сторону универсама.

Пётр увидел, что стоит на бульваре там, где два десятка лет назад в дождь и вёдро ждал Лину. Она могла обнаружиться по-разному — со стороны почтамта, со стороны памятника или из проходных дворов по ту сторону проезжей части, тогда по ней ещё ходил трамвай. И он прикидывал, откуда она придёт. Когда угадывал, хохотал ей навстречу, а она краснела и приструнивала его своим серо-зелёным порицанием. Но ничего не могла поделать с уникальной природой своих бёдер. В те годы студенты при встрече не целовались. И не было этого универсама, из-за деревьев не дыбился вдали купол помпезного новодела. А на скамьях, чуть ли ни через одну, принародно резались в шахматы и в домино аборигены. Странно: после размолвки с Линой он постоянно здесь проходил, но ни разу не вспомнил о том времени, а сейчас вспомнил. Он увидел песочницу, где копошились дети. В ту пору там могла находиться маленькая Евдокия!..

С ней он не встречался вот уже две недели. Сказала, что гостит в деревне у бабушки. Может, и так…

В то утро в институтском буфете к нему подсел коллега по кафедре — музыковед Алексей Львович Рабарёв, худой лысеющий блондин, наполовину православной ориентации. Тревожно оглядываясь, он сказал:

— В семинаре твоём… Эта… такая рыжеватая. Провожает меня к метро и глядит как-то так...

— Ты ей часом инграмму не поставил? — спросил Пётр.

У Рыбарёва дёрнулся кадык, сопроводивший слюну в пищевод. И взгляд его стал растерян и уныл.

Павел Грушко — автор четырёх поэтических сборников: «Заброшенный сад» (1999), «Обнять кролика» (2003), «Между Я и Явью» (2007) и «Свобода слов» (2011). В переводе на испанский его сборники опубликованы в Испании, в Мексике и в Перу. Награждён Золотой медалью Альберико Сала (по жанру поэзии) на литературном конкурсе в Италии (Безана-Брианца, 1994 г.).

Он автор пьес и либретто, собранных в антологии «Театр в стихах» (Москва. АСТ-Астрель. 2008). Одна из них — "Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты" (по мотивам драматической кантаты П. Неруды) выдержала около 1200 представлений в московском театре "Ленком", стала кинофильмом и аудио-альбомом.

Павел Грушко — испанист по образованию — переводчик классической и современной литератур Испании и стран Латинской Америки, Португалии и Бразилии, Англии и США. Он один из учредителей и вице-президент Ассоциации испанистов России. Член Союза писателей Москвы с 1965 года. Автор арт-концепции "Trans/формы" (теория и практика художественного перевода как метод перевоплощения в разных жанрах искусства).