На излете зимы неожиданно потеплело.

Казалось, конец февраля, быть бы самым лютым морозам. Но с запада подул сильный теплый ветер, пригнал в город черные пухлые тучи, и они стали ронять на снег скупые зимние капли. Дождь буравил лежалые сугробы, превращал их в жесткую пемзу; тротуары стали опасны, как горные ледники. Прохожие робко ступали на всю подошву разом, придерживались за стенки домов; поругиваясь, обходили опасные места, огороженные полосатой лентой с наклеенными бумажками «Осторожно: сосули!».

Черт знает что, а не климат. Ерунда, а не февраль.

Семен толкнул плечом массивную дверь, поднажал, стал на пороге. Темно, а фонари все не горят. И ветер, ветер! Теплый, как парное молоко. Лицу приятно, а тело зябнет. Крыльцо, ступени к тротуару. За тротуаром бордюр, а за бордюром сугроб. Ровный такой сугроб. Это у Степана дворника манера: снег сгребает в сугробы, да ровняет лопатой сверху.

С чего бы тело зябнет? Что-то не так. Не хватает чего-то…

Пальто, — сообразил Семен. — Не хватает пальто!

На нем нет пальто и шапки, вот он и мерзнет. Только от чего бы он без пальто вышел? Верно, в гардеробе забыл. Или он пришел вовсе без верхнего? Зябко…

Семен закрыл дверь и сделал несколько шагов обратно, в вестибюль. Вот гардероб, сюда сдают одежду. Но он не помнил, чтобы раздевался и сдавал пальто. Не было этого. И шапки не было. Но не мог же он прийти в одном только пиджаке, верно? Человек не может разгуливать по улицам в пиджаке по такому холоду. Ах, ну что за голова, что за память?! Без Веры он не жилец. Как хотите, а без Веры ему не прожить. Она все знает и про пальто, и про шапку, она только в живописи не понимает, но это и к лучшему. Про живопись он ей объяснит, а она ему про пальто и шапку.

Семен посмотрел на ноги. Увидел ботинки с узорами соли. Кожа сначала промокает, потом подсыхает, и проступают узоры. Если бы не Дом, то он написал бы узоры, но это после.

После.

Сейчас надо писать Дом. Придет Вера, ей надо объяснить про Дом. Она, дурочка, никак не поймет. Ты, говорит, все дом какой-то пишешь, а лучше бы портреты писал. Семен улыбнулся и медленно двинул в мастерскую.

Тихо в училище, сумрачно, пусто. Шаги отдаются гулко. Прекрасное здание! Всякий раз, проходя у крайней правой колонны вестибюля, Семен чуть задерживался и его переполняли восхищение и благодарность. Он не смог бы объяснить почему из этой точки ему открывалось все великолепие замысла мастера, но именно отсюда он видел все здание разом, как бы изнутри и одновременно снаружи, ощущал легкость его, полет. Видел воздушные арки и бесконечные анфилады с лепниной по необъятным, как небо, потолкам. Какие линии, какая геометрия! Тридцать с лишним лет назад Семен впервые застыл здесь, не в силах двинуться с места, и выронил мольберт, с которым пришел на вступительные испытания. Ах, время надежд и упований!

Незаметно он поднялся на второй этаж и услышал ровный басовитый голос. Верно, профессор Лебедев проводит факультатив. Семен на цыпочках подошел к аудитории и приоткрыл дверь. По глазам ударил яркий свет дневных ламп. Профессор стоял за кафедрой и ровно гудел десятку первокурсников о Возрождении. Белая окладистая борода его и насупленные брови подтверждали серьезность монолога. Студенты конспектировали.

Семен присел на крайнее место в амфитеатре и стал смотреть на бороду. Удивительная борода. Семен не выдержал, вскочил, крикнул «Браво!» и захлопал в ладоши. Профессор прервал рокот, посмотрел поверх очков, узнал Семена и произнес:

— Мнэ… Да. Благодарю вас, Семен Ильич. Благодарю… Однако, я кончаю и потому прошу вас…

— Да-да! — выпалил Семен. — Удаляюсь! Браво! — он счастливо засмеялся и вышел.

На душе стало светло и вольготно, и жизнь показалась прекрасной, большой и счастливой. Только вот Вера… Она ведь придет скоро. Ах ты, боже мой!

Семен прыжками помчался в мастерскую.

Третий этаж, четвертый… Дверца, как в каморку папы Карло.

Семен включил свет. На мольберте белый ватман, на нем наброски женского портрета. К черту портрет. В клочья его. Надо написать Дом.

Вера, милая дурочка, не понимает. Она говорит, писать портреты. Надо ей объяснить, что портрет — это мелочь! Это самое простое, что может написать художник. Писать лицо живого человека — чепуха! — в этом нет магии, волшебства нет. Ведь человек — живой. Уже живой. Его мать природа сделала живым! Сила художника в том, чтобы сделать живым неживое!

Вот он стоит, напротив. Черт, сейчас не видно: на улице темно, а в мастерской светло — ни пса не видать! Но он там. Камень, кирпич, строительный хлам, цвет был когда-то не то розовым, не то бежевым, теперь не поймешь. Потеки на стенах, тронутых плесенью. Штукатурка облупилась местами, обнажились желтые блоки ракушечника.

Но главное — окна. Вся штука в окнах! Как глаза зеркало души человеческой, так в окнах вся душа дома! Глаза, глазницы, полные жизни и пустые… Ох, голова кругом от этих мыслей. Не уловить, не поймать… Семен на секунду застыл посреди комнаты, замер к чему-то прислушиваясь, потом лихорадочно вытащил свежий ватман, закрепил на мольберте, схватил карандаш и стал писать Дом. Ошибка в том, что раньше он пытался маслом, а надо акварелью. Конечно, акварелью, в ней жизнь!

Дверь скрипнула, он оглянулся. В мастерскую почтительно, бочком вошел сторож Палыч, неловко крякнул и вымолвил:

— Семен Ильич… Не серчай, пришел я… Повечеряй со мной, не побрезгуй. Ты опять тут будешь, я понимаю… Да ведь тяжко одному-то. Вот, вижу, снова Верочку писал…

Он поднял с дощатого пола ватман, брошенный Семеном, положил на стол и стал расправлять помятости. Семен, опустив руки, смотрел на сторожа и думал, что вот есть такой старый человек Иван Палыч. Он чем-то похож на Дом, потому что в нем есть жизнь, а в Верочке нет жизни. И зачем расправлять ватман, если жизни в портрете от этого не прибавится…

— … мне Константин Георгиевич сказал, мол, сходи-ка к Семену Ильичу, проведай, — говорил сторож, — ведь снова примчался в чем был, а? Пойдем, Семушка, пойдем. Верочку помянем. Эх…

Семен посмотрел на свои ботинки в разводах соли. В оконном отражении увидел худое бледное лицо, прилипшие ко лбу мокрые волосы. Привычно что-то сжалось в груди, как будто на сердце надели обручальное колечко, и серое, тоскливое отчаяние тихо растеклось по нутру.

— Иди сам, Иван Палыч. Ступай. Я тут посижу, не волнуйся…

— Ну слава те хосспади, — старик механически перекрестился, — пришел в себя милый… Ты вниз-то ко мне… Повечеряем, — и он вышел, плотно притворив дверь.

Семен повернулся к портрету и тихо всхлипнул.

Алексей Заревин. Родился и вырос в Ставрополе, в семье слесаря-интеллигента с высшим образованием. Закончил обычную среднюю школу. Из всей программы по литературе прочитал только "Поднятую целину". Прочая классика не вызвала отклика, о чем теперь сожалею, ибо в полном объеме уже не нагнать. Лет пять назад написал рассказ и отправил его Татьяне Никитичне Толстой. К удивлению, она отозвалась вполне благосклонно, мол, еще не литература, но уже не графомания: учитесь и научитесь, ищите и обрящете.