Нашу соседку звали Софья. Бабушка звала её пани Зося. Потому что Софья своё имя произносила Зоффя, и потому что бабушка смотрела «Кабачок 13 стульев», и там была пани Зося. Софья была полькой и она была пожилая. Ей было восемьдесят лет, или семьдесят, а может быть шестьдесят. Я была девочкой и всё, что шло после сорока называла старостью. У Софьи была такая узкая ручка, как будто на ней не было большого пальца. Бабушка говорила, что это порода. Софья носила серый плащ, и я почему-то всегда думала, что он английский. Во всяком случае, когда речь шла об Агате Кристе, я всегда представляла Софью в сером плаще. Ещё у Софьи была нежная обвислая кожа шеи, и она не произносила эл. Софья держала двух когда-то белых болонок. У них была свалявшаяся шерсть. Потому что Софья всё-таки была старая и не могла их мыть, и потому что в Софьиной квартире не было удобств. Тогда повсюду было много болонок. Но после Софьиных они почему-то все исчезли, и я до сих пор не видела ни одной болонки .

Софья жила напротив в старинном трёхэтажном доме одинаковом со всех сторон, как кубик. У неё была маленькая двухкомнатная квартира, и туалет был на лестнице, а ванны и телефона не было. Софья жила среди тяжёлой мебели, на стенах висели фотографии, выцветшие вышивки и несколько гравюр... До войны в этом доме был довольно популярный бордель, а ещё раньше весь этот дом принадлежал Софьиному мужу. Он был польский еврей и имел в Риге  кинотеатр и что-то ещё связанное с кино. Он умер сразу после войны. Детей у Софьи не было, а была одна единственная двоюродная сестра, которая жила в Варшаве. В Варшаву Софья поехать, конечно, никак не могла и только получала из Варшавы посылки с красивыми вещами. Софья приносила их нам, и бабушка кое-что у неё покупала. У меня, например, был зонтик из такой посылки.

Когда бабушка говорила про Софью, она говорила Софья, а когда Софья шла к нам с посылкой, бабушка говорила пани Зося. Пани Зося приходила к нам со своими болонками. Сначала она держала их на поводках. Поводки были красные. Они тянули детские Софьины пальчики. И она в конце концов виновато вздыхала и отпускала поводки. Болонки разбегались по комнатам, их заносило на поворотах, потому что паркет был хорошо навощён, и бабушка сама два раза падала на нём, поскользнувшись, и два раза ломала себе руку, но мы всё равно продолжали вощить паркет два раза в год. Болонки путались в своих поводках и лаяли так, что можно было оглохнуть. Софья, как ей казалось, громко звала их по-польски. Но болонки не слушались, а скорее всего они Софью не слышали. Софья проходила на кухню, где они с бабушкой что-то обсуждали. И когда Софья, наконец, уходила, собрав собак, после них ещё какое-то время пахло псиной, и бабушка говорила, что больше не будет пускать Софью с собаками. Но потом опять пускала. А когда готовила что-нибудь на зиму, то всегда давала пару баночек Софье.

Пани Зося умела гадать, и я к ней иногда приходила погадать, а иногда просто так приходила, потому что мне у Софьи нравилось и с ней было легко разговаривать, а дома у нас не особенно все друг с другом разговаривали. У Софьи всегда было бисквитное печенье, красивый розовый чайник, и мы всегда пили чай в комнате. Когда мне сделали предложение, я так переживала, что не знала какими словами и кому это рассказать. Я пошла к Софье, и Софья разложила пасьянс. Она спокойно спросила — какого цвета его глаза и нравятся ли мне его родители. Я отвечала неуверенно, и Софья сказала, что гадать не стоит, всё будет само собой, и давай лучше попьём чай с печеньем. И мне действительно было всё равно, что там покажут Софьины карты, потому что я очень любила и смертельно хотела замуж.

Через день Софья пришла к нам без болонок и принесла польскую посылку. На этот раз там были две комбинации — чёрная и лимонная, мужской зонтик, духи и тёмно-синяя кримпленовая пара — платье без рукавов и жакет. Кримплен был тонкий, без жоккардовых узоров и выглядел, как благородная шерсть. Бабушка на этот раз уселась с Софьей в комнате и долго думала насчёт костюма. И пани Зося сказала, что она её не торопит. Всё равно ей предлагать больше некому. А бабушка сказала, как Семён скажет. Они ещё немного поговорили. И Софья ушла и оставила нам всю посылку. И в этот день что-то случилось, потому что бабушка вдруг перестала со мной разговаривать и дедушка, и тётя, которая жила с нами. И на второй день они со мной не разговаривали. А на третий день бабушка не выдержала и специально вышла из кухни в середине приготовления обеда и сказала мне, как же так, такое важное событие, как предложение, а первой узнаёт Софья, а не родные люди.

Бабушка стояла на пороге моей комнаты, оперевшись спиной о дверной косяк и заложив руки за спину. Так что, когда она начала плакать, то не сразу вынула руки из-за спины, и слёзы стали ей капать на воротничок. Бабушка сама шила платья и любила, чтобы на них был белый воротничок. Это была редкость, что бабушка плачет, и я не знала, что говорить.

С тех пор пани Зося к нам больше не приходила, я через месяц вышла замуж и уехала в другой дом. Однажды я встретила Софью на нашей улице, но уже с одной болонкой, которая уже не тянула поводок, а шла медленно, как Софья. Моя тётя сказала мне в тот раз, что она договорилась с пани Зосей, что если что-то можно, она возьмёт себе вот эту и вот эту картинку и одну вышивку, где букет. Софья сказала, что конечно.

На моей свадьбе бабушка была в этом кримпленовом костюме — платье без рукавов и жакет. Ещё бабушка надевала его в театр. Он выглядел всегда очень торжественно и не мялся, и синий цвет очень шёл седым волосам. Через пять лет бабушка умерла, и хоронили её в этом костюме, и даже кружевной платочек в кармашке оставили. Ничего более нарядного у неё никогда не было.

Анна Аркатова, родилась в Риге, окончила филологический факультет Латвийского государственного университета и Литературный институт им. А.М. Горького в Москве. Автор четырех поэтических книг. Обозреватель журнала «Psychologies». Последнее время работает как эссеист и автор коротких рассказов. Живет в Москве.