Город познакомил нас с тобой,

Город нам принес тоску-разлуку,

Он на наше счастье и любовь,

вали-вала,

Поднял окровавленную руку.

        Городская песня

— Я пришел просить руки вашей дочери! — с порога выпалил студент лесотехнического института Егор Мотыгин — выпалил с какой-то почти дерзостью, как бы заранее отметая все возможные «но» и «не», — и сразу наткнулся на острые шпили мелких облачно-серых глаз, без удивления, но с колючим вниманием, уставившихся на него поверх круглых очечков. Егор сразу сдулся, покраснел и смущенно пояснил: — У вас дверь открыта… Вот я и пришел.

— Надо закрыть, — задумчиво произнес опрятный мужичок в синей, застегнутой до верхней пуговицы рубашке, и в завершение прерванного дела повесил на спинку стула пару аккуратно сложенных брюк. — А то если поэтому каждый станет п-п-прихо-дить, вали-вала, невест не напасешься.

После этих слов Егор больше не знал, что говорить, и то обстоятельство, что его тут вовсе не ждали, из воображаемого преимущества неожиданно обернулось какой-то неловкой дырой. Вмиг улетучились куда-то все заранее заготовленные блестящие фразы, мысли последовали за ними — оставалось стоять на месте и глупо озираться по сторонам.

Несмотря на то, что именно здесь, в этом обжитом пространстве, проходили дни и ночи любимой девушки, ничто не задевало его внимания — квартира как квартира, разве обстановка позажиточней, чем ожидал: ковры и хорошая мебель. Впрочем, поскольку вся эта накачанная им самим торжественность момента раздавила в нем способность к ясному восприятию реальности, перед глазами все немножко текло — да оно и понятно: не каждый день надумываешь жениться. Мужичок меж тем спокойно продолжал какое-то свое нехитрое занятие, содержание которого Егору было неясно да и неинтересно: он степенно передвигался по комнате, что-то переставлял, перекладывал с места на место, и при этом действовал подчеркнуто хмуро, как будто не замечал гостя. Это Егору было понятно: так ведут себя многие работяги, когда к ним пристают с досужими разговорами во время работы. Он и сам, в сущности, бывал таким, когда что-то делал руками, особенно когда навещал родителей, живущих под Костромой, и возился с покосившимся хозяйством стариков. Такое поведение даже приободрило его слегка.

— Ну чего стоишь, парень, в сенях? Иди в комнату, раз п-п-пришел, — прервался наконец мужичок и опять очень внимательно оглядел Егора с ног до головы.

Чуть вспотев и выдохнув судорожно, Егор ступил внутрь комнаты.

— Я серьезно, — заверил он. — Даша не против… Вернее сказать — за.

— Да слыхал я про тебя, слыхал, — неожиданно добродушно отмахнулся хозяин.

— Правда? — обрадовался Егор. — А ведь и я про вас — тоже!

— Дашка ничего от матери не скрывает. Ну, а мать от меня, как водится.

— Вот ведь как далеко зашло-то у вас, — сболтнул Егор и торопливо поправился: — То есть выходит, что все про всё уже знают.

На самом деле никто не подозревал о намерении Егора поставить ребром вопрос о женитьбе, да и сама Даша об этом пока не знала, хотя могла и догадываться.

Мужичок погладил себя по темечку, присыпанному легоньким седоватым пушком, и вдруг улыбнулся — да так просто, радушно, земно, что Егору и самому не удалось сдержать радостную улыбку на своем взволнованном лице — до того близким и понятным увиделся ему дашкин папка, словно из соседского огорода вышел. «Сварим кашу», — подумал Егор с какой-то счастливой хозяйственностью.

— Переобуйся, — повелел хозяин. — Мать полы мыла.

Егор поспешно шагнул назад в прихожую, стряхнул с ног свои в дым разношенные пыльные туфли и услыхал:

— Тапки надень кожаные. Там, слева, для гостей. Как звать-то тебя, жених?

— Егором! — тонко выкрикнул Егор, нагнувшись, чтобы натянуть на ноги тесноватые в общем-то тапки. — Егором Мотыгиным.

— Доброе имя, народное, — оценил мужичок, продолжая озабоченно, но с улыбкой на лице,  ходить по комнате. — А то у нас теперь все эдики, денисы да джоны… пижоны. Тьфу!.. И фамилия тоже работная, трудовая. Хорошо. Как у нас: полдеревни — Плуговые, а другая — Коровины. Дашку нашу, значит, хочешь в Ммо-ма-мотыгину, вали-вала, переделать?

Он явственно заикался и помогал себе, похоже, этим непонятным вали-вала выбираться из речевых ям.

— Да нет, почему же? — смутился Егор. — Это как она сама пожелает. Мы это не обговаривали. Если захочет, может Синичкину сохранить. Чего ж Синичкину на Мотыгину? Не обязательно. Синичкина тоже хорошо. Это сейчас разрешается... А вы, надо полагать, Семен Кузьмич?

— Он самый.

— А Зоя Спиридонна, это самое?

— Вышла. В магазин пошла.

— В магазин?

— В магазин.

— За продуктами?

— Ну да. Хлеб, яблоки…

— Ага. Вот. Понятно. Гм.

Оттого ли что долго готовился, перебирая в голове всякие варианты знакомства с родителями невесты, а еще оттого, может быть, что таким важным казалось ему, не имевшему ни кола ни двора в благословенной столице (кроме койки в общежитии), произвести благоприятное впечатление на будущих родственников, но в ответственный момент голова его вновь опустела, как двор, с которого вымели все мысли. Без всякой к тому надобности Егор отметил, что хозяин был хоть и жилист, но уже сутул той особенной немолодой сутулостью, как если бы жизнь влепила ему крепкую затрещину, да такую, что как втянул он голову в плечи, так навсегда и остался. «Обстоятельный мужичок», — тоскливо подумал Егор, глядя, как тот, повесив брюки себе на локоть, отбивает стрелки ребром ладони. Вот Мишка Туроверов обычно просто кладет свои брюки под матрац и спит на них, чтобы не гладить, а сам Егор купил выходные брюки с немнущимися стрелками на рынке, очень модно смотрящиеся, из какой-то пластмассовой ткани в жеваную клеточку — гладить вообще не надо. Ему даже завидовали, но уж таких оригинальных штанов было не сыскать.

Егор вздохнул и смазал пот со лба сырой ладонью, опять вздохнул и приуныл. Во рту появился сухой привкус провала. Хотелось рассказать хоть чего-нибудь такое, чтобы понравиться, но не про жеваную же клеточку на брюках (и дались ему эти брюки!), а другого в голову ничего решительно не шло. О чем ни подумаешь — всё или про бутылку водки, лежащую в портфеле для упрочения торжества, или про забор, перестроенный им для родителей из старых досок, или про брюки.

Тем временем мужичок (это звание как-то особенно к нему шло) прервал свое занятие, вновь окинул Егора несколько удивленным глазом и даже снял и протер очки, словно намеревался поподробнее разглядеть незванного гостя, и вдруг горестно вздохнул сквозь не сползающую с губ улыбку.

— Ну что ж, садись, парень, раз пришел, в ногах правды нет, покалякаем, — сказал он сердито и радушно одновременно. И даже вынужденно как-то.

Егор быстро присел на стул в углу комнаты, хозяин встал перед ним, уперев кулаки в поясницу, и оба уставились друг на друга немигающими глазами. Не отводя глаз, Егор нагнулся к портфелю, открыл его и робко потянул за горлышко припасенную бутылку:

— Вот принес…

Но хозяин неожиданно решительно запротестовал, смахнув, наконец, с лица поднадоевшую приветливую улыбку:

— Это ты убери. Этого ни я, ни мать, ни Дашка, этого мы не любим.

— Да?.. — Бутылка моментально соскользнула назад в портфель. — И я тоже… Вроде полагается …  вот и взял…

— Никогда н-не бери. Выпивающий что ли?

— Я? Нет. Только по праздникам.

— По праздникам разрешается, — наставительно заметил мужичок. — А нам с тобой до праздника еще познакомиться надо.

Не сходя с места, он зацепил ногой второй стул, ловко подтянул к себе и сел на него, чуть развалившись, но без важности или чванства, а как обыкновенный отец, озабоченный будущим своей дочери. Помолчал, нахмурился и спросил:

— Ладно, Егор, как жизнь мыслишь?

— Что? — не понял жених.

— Ну, жизнь мыслишь как? — повторил он, словно от перестановки слов вопрос становился понятнее.

— Это самое, — сказал Егор, — хорошо.

— Хорошо-то хорошо. Это нам всем приятно. А вот какая в тебе мечта имеется?

— Ну какая? Пожениться… дети там… внуки…

— Эх, Егор, — мечтательно протянул Семен Кузьмич, — разве ж это мечта?

— А что тогда мечта?

— Мечта — это… это такая штука бродяжья. Это ж одним словом не скажешь.

— Ну а как же тогда?

— Вот представь-ка себе: поле, лесок в окоёме… темнеет, потому что в нем елок и всяких других темных растений всегда очень много. А по небу облачки тянут — и такие, и эдакие. Всякое себе на уме. И вот так речка, прямо вот под тобою, прям так, зараза, сверкает алмазно, что дух захватывает. Птицы, сверчки. Деревня позади. Вот сидишь и смотришь.

Сказал и умолк. Весьма кстати из настенных часов донесся шорох и электронный голос прокуковал пять раз. Семен Кузьмич сидел прямо и глядел на Егора деревянным оком, как бы спрашивая его: «Понятен тебе мой интерес?», но Егор не понимал. Он хотел только жениться, рожать детей, внуков, и в этом искренне усматривал признаки нормальной людской мечты, понятной и приятной, как ему думалось, любому. Однако что-то сказать было надо, и он сказал:

— Мда-а.

Мужичок встрепенулся от звука голоса и заулыбался, довольный:

— Или вот еще. Идешь по селу. Смеркается… А? Хорошо? Вот чего хорошо-то!

— Да, — подтвердил Егор, — хорошо.

— Выходит, ты меня понимаешь, парень? — обрадовался Семен Кузьмич и, возбудившись, даже вскочил с места. — Вот так идешь… Эх!

И прошелся по комнате, будто по сельской улице, вечерком, по передам, мимо изб, усадеб соседских, выкидывая ноги перед собой расслабленно, лениво, а ноги-то — в сапогах! Откинул со лба незримые космы. Всё представил, как наяву!

— Вот — мечта! — объявил он, хлопнул в ладони, дал чечетку и добавил с оттенком легкого недоумения в голосе: — А ты га-га-говоришь, вали-вала.

— А что? — жалобно удивился Егор.

— Видишь чего-нибудь?

— Где?

— Мечта — это когда видишь. Ну посмотри: вот река, вот небо. Видишь? Поле желтое. Трактор в поле — тыр-тыр-тыр. Тыр-тыр-тыр. Слышишь?

Не думал Егор, что отец у Дарьи с такой причудью, но деваться некуда, каков уж есть, поэтому сказал:

— Да.

— Ну. Слышишь, а не видишь. Надо видеть.

— Не вижу, — честно признался Егор. Его вообще отличала предельная честность во всем, даже в самой малости, и оттого трудно было ему заставить себя признать то, чего на самом деле нет.

— Ну вон же поле, речка. — Мужичок схватил Егора за руку и потащил к окну. — Глянь, сколько неба, а? А под ним лес, речка.

— Вы знаете, Семен Кузьмич, гаражи вижу и детскую площадку. Все. Нету полей.

— Ну как же нету, родной? Ты сам-то откуда будешь? Городской что ли?

— Да как сказать… Из Шарии под Костромой, может, слыхали? У нас там город — не город, село — не село, а так, что-то между.

— Ну и как там у вас?

— Вот… — Егор задумался. — Забор родителям поставил. Из старых досок. Нулевые затраты, получается.

«Ну, про забор сказал, водку показывал, осталось про брюки», — уныло подумал Егор.

— Это хорошо, это здорово! Это нам близко! Вот ты когда про забор думаешь, у тебя вот тута, — он смял пятерней рубашку на груди, — тута вот елозит?

Егор честно задумался и неуверенно ответил:

— Кажется… елозит.

— Ага! — Семен Кузьмич аж подскочил на месте. — Елозит! Елозит! А говоришь, мечты н-н-нет, вали-вала. Ну давай, подумай.

— О чем?

— Есть у тебя в Шарии леса?

— Есть.

— А поля?

— Тоже есть.

— Чего ж ты мне голову-то морочишь?! Леса есть, поля есть, а мечты, значит, нету? Человек без мечты не может. Он без мечты сухой, как па-па-полено, вали-вала. Ну давай попробуем еще разок: поле видишь?

Егор зажмурился и представил себе клеверное поле, расстилавшееся сразу за огородом соседки.

— В-вижу, — ответил он, не раскрывая глаз.

— О-от! А речку?

Где-то на горизонте поле сползало в узкую речку Темь.

— И речку вижу, — почему-то завопил Егор.

— Ну вот! А говорил, что мечту не видишь. А теперь открой гл-глаз-за, вали-вала.

Егор открыл.

— Видишь теперь это всё?

Ври не ври, а правда вот она, и Егор понуро ответил:

— Нет, теперь не вижу.

— Эх, ты! — Семен Кузьмич вытянулся в струнку и выдавил воздух через трепещущие от возмущения ноздри. — Да как же тебе дочь родную отдать, раз ты мечты не понимаешь? — возопил он надрывно, и даже руки поднял, как бы призывая небеса взглянуть на такое безобразие.

— Хорошо, хорошо, — засуетился Егор, ужасаясь тому, как уже дает первую трещину его даже еще не состоявшийся брак, — давайте опять попробуем. Вот поля…

— Ну что поля, — разочарованно махнул рукой будущий тесть.

— Нет-нет, поля, — Егор закрыл глаза и опять увидел клеверное поле, в котором мальчишкой любил болтаться по вечерам, выискивая под травой ужей и лягушек. Это было необыкновенно красивое поле, оно меняло цвет на протяжении дня, и если утром выглядело несколько полиняло, гармонично сливаясь в единый цветовой пучок с небом, березовыми рощицами, с прорезавшими его полевыми дорогами, с крышами домов, такими же выцветшими под горящим солнцем, то к вечеру оно делалось синим, чернильно синим, почти светящимся в темноте, противоречащим всей окружавшей его природе, почти выпирающим из потемневшей природы как нечто чужое, отдельное и загадочное.

— Отчетливо вижу поля, — сообщил Егор и перешел к речке. Речка была обычная, но в ней водились тритоны. А тот, кто осмеливался залезть в ледяную проточную воду, весь день испытывал чувство свежести и подъем сил. Так что и речку Темь Егор увидел отчетливо. Что же касается неба и тракторов, да и всего, что было вокруг — от трепещущих листьев на березах до осеннего ветра, пихающего со всех сторон, от веревочных качелей между двух сосен до дурманного запаха еловой смолы, вплоть до родителей и переделанного забора — все это так и хлынуло ему в сердце, как весной, словно впервые осознал он со всей полнотой то, что знал лишь по отдельности, да и то далеко в детстве, и он честно сказал:

— Вижу! Всё вижу, Семен Кузьмич!

Для него это было большой неожиданностью, и когда открыл глаза, то по-прежнему видел поля, леса и речку с тритонами.

— Ну вот, — почти выкрикнул будущий тесть, указывая во двор, — что ты теперь там видишь?

— Поле, — сказал Егор,

— А в поле чего там?

— Трактор!

— А еще? — не унимался Семен Кузьмич.

— А всё вижу: речку, поле, небо, всё.

— Ну вот, — вздохнул Семен Кузьмич, — а я не вижу.

— Как так? — опешил Егор.

— А вот так. Знаю, что все это там есть, а не вижу больше.

Нависла угрюмая тишина.

— Покинула меня моя ме-ме-мечта, вали-вала, — удрученно пояснил хозяин. — Ушла, залетная. А мечта — это ж радость. Разворачивается шире, шире… А там глядишь, жить заманчивей. Теперь-то ты понимаешь, почему не могу я здесь больше?

— Что так? — ничего не понял Егор и сел на стул.

— Пока видел деревню, мог в городе, а как перестал видеть — крышка! Пора назад.

— А-а Зоя Спиридонна?..

— А что Зоя Спиридонна?

— Знает?

— Ну.

— А мы… как же… это самое… Я пришел просить руки… А вы?..

— А я в деревню. Вот так. Я же не знал, что ты придешь? Если бы знал, повременил. А ты пришел, я уж собрался. — Он опять схватил себя пятерней за грудь. — У меня тут, знаешь, все перегорело, одни головешки. Город этот — видеть не желаю! Стены эти, машины. Воздуху нет! Тесно мне тут, душно. У меня в деревне свояк — лучше однополчанина. Сестра жива, племянница. Что я там, работы что ли не найду?

— А здесь-то, в городе?

— Люди, вали-вала, люди не те. Людей нету. Лес.

— Ну как же лес… Все в город стремятся.

— А я хочу встать пораньше и глядеть, как коровы на заре в стадо идут. В поле хочу, чтоб ужи там, змеи… ну, всякая пресмыкающая вещь. Люблю это всё. Деревенский я — и крышка.

— Хорошо, ну а Даша как же?

— А про Дашу ты правильно спросил. Хорошая она девушка, добрая. И ты парень неплохой, как погляжу. Потому как деревенскую кость, ее всегда заметно. И мечта у тебя имеется. Это главное. Значит не пропадет наша Дашка. Верно, мать? — вдруг спросил он, глядя через плечо Егору.

Егор порывисто оглянулся и с испугом заметил в сумраке прихожей тихую фигурку, притулившуюся где-то меж вешалками и зеркалом. Её бы и не видать было из комнаты, если бы не платочек белый, чистенький, с аккуратным узелком под подбородком, каким обычно повязывают голову старушки. Егору стало не по себе оттого, что не заметил у себя за спиной появления дашиной мамы. Мама стояла на месте, как изваяние, и теребила кончик платка. Егор открыл было рот, чтобы представиться, но его опередил Кузьмич, который бойко шаркнул мимо него и огорошил супругу:

— Зять твой будущий, во как!

Не сказав ни слова, старушка передвинула кончик платка к глазам.

— Егор, — бодро вставил Егор и… поклонился.

— Уезжаешь, Семен? — как будто не видя гостя, слабо всхлипнула мама.

— Да, мать, всё, крышка, вышло мое время. Собрался уже, чего уж. И ты перебирайся.

— Да как я квартиру-то брошу? — плачущим голосом отвечала она. — А Дашку?

— А на Дашку теперь у тебя прав нету.

— Чего ты мелешь? Чего ты такое мелешь, отец?

— Гляди! — Кузьмич подпихнул Егора к супруге. — Вот он, жених! Зять твой будущий!

Наконец, Дашкина мама выплыла на свет и оказалась хоть совсем еще и не старушкой, но по виду совершеннейшим «божьим одуванчиком»: маленькая, худенькая, скуластенькая; несмотря на сдвинутый на лоб платок, чем-то неуловимо похожая на дочь; с печально распахнутыми аквамариновыми глазами, по-детски беззащитными на, возможно, даже когда-то красивом, но теперь уже увядающем, исплаканном лице, — она сразу вызвала у Егора прилив жалостливой симпатии, какую часто вызывают бесприютные старушки. И как противно стало ему за желание понравится, словно он претендовал на жилплощадь.

— Какой такой зять? — не поняла она и уставила на Егора свои печальные глаза.

— А нас, мать, теперь не спра-ашивают, — развел руками Кузьмич.

— Да я ж как раз и пришел спросить! — воскликнул Егор, не ожидавший от Кузьмича такого нейтралитета.

— Это что ль, жених что ли? — словно разглядев, наконец, гостя, чуть надвинулась на него мама. В голове Егора возникло облачко нехороших предчувствий, и он невольно распрямил плечи.

— Егор, — повторил он неуверенно.

Мама окинула его с ног до головы недоверчивым взглядом и поджала губы.

— Не согласна я, — обнаружила она нежданную твердость. — Считаю, рано Дарье замуж идти.

— Да какой же рано? — изумился Егор, покрываясь испариной. — Она ж моложе меня всего-то на год.

Но то ли туга была на ухо мама, то ли не желала его слышать, но обратилась опять к Семену Кузьмичу:

— Кто это такой? Мы его не знаем.

— Это жених, — Кузьмич нагнул к ней свое волосатое ухо. — Не слышишь что ль?

— Я вижу, что жених. Но мы его не знаем. Нет моего согласия.

— Могу представиться, — сказал Егор и, помолчав, добавил: — Егор.

— Это мы уже слышали, — услыхала его, наконец, мама, — это нам известно. А кто ты таков будешь, Егор?

— А вот Семен Кузьмич говорил, что вы все про меня знаете, что вам Даша про меня говорила.

— Даша-то говорила, да я не больно слушала, — отрезала мама и направилась в кухню с непримиримым видом, но на полпути вдруг повернулась и спросила: — И где вы жить собираетесь?

— А жить они здесь могут, мать, с тобой, — вступился Кузьмич и поймал благодарный взгляд Егора. — Я ж уезжаю, так что места хватит. А если и ты ко мне пожалуешь, то у них с Дашкой не жизнь, а хоромы ба-бу-будут, вали-вала.

— Да ты никак уж и согласие дал, отец?

— А что? И дал. Чем не жених? У нас с ним особый разговор был.

— Конечно, Зоя Спиридонна, — оскалился в натужной улыбке Егор, — у нас с Семеном Кузьмичом разговор уже был, и мы, кажется… поговорили. Да, Семен Кузьмич?

— Ну! — цокнул Кузьмич поощрительно, обнадеживающе похлопал Егора по плечу и вернулся к распахнутому чемодану, из которого торчали аккуратно уложенные сорочки и брюки, а сбоку свисал штепсель от какого-то прибора.

— И не беспокойтесь, — продолжал Егор, глядя в спину маме. — С Дашей все хорошо. Она искала пуговицу на земле. От жакетки. Я ей помог. Так и познакомились. Да уже больше года… А что рассказывать?

Помедлив немного в сомнении, мама покачала головой, махнула рукой и прошла на кухню. Егор остался стоять неприкаянно.

— Подай пиджачок мне, — велел Кузьмич, и Егор охотно ринулся к стулу, на спинке которого висел серый шерстяной костюм.

— И таранта же у меня жена, — хмыкнул Кузьмич. — Чечетка. А сердце доброе. Сам понимаешь, дочка у нас хоть и взрослая, а все равно ребенок.

— Да я понимаю, понимаю, — с горячностью откликнулся Егор. — И мне б тоже жалко было дочь замуж выдавать.

Сказал и наткнулся на внимательный взгляд Кузьмича.

— Да я не то хотел сказать. Если бы дочь у меня была, тогда только…

— Ладно, ладно. Мы с тобой уже поговорили. Вот и л-л-ладно, вали-вала. Пора мне, поезд.

Вошла мама с подносом в руках, на котором рядком были выложены рулеты из баклажан. Печальные глаза ее набухли слезой. Руки с трудом удерживали поднос.

— Вот вы тут без меня уже все решили, — всхлипнула она. — Все обсудили, поговорили, по рукам, значит, ударили. Дашку пристроили. Теперь это так делают? А Дашка сама где? Ее теперь не требуется? Меня отец от жениха запирал, а тебя Семен в шею гнал, потому что любил. А ты? Пришел незнакомый человек — и пожалуйста, бери дочь, а мне в деревню надо, коров пасти, так что ли?

— Да я… — завел Егор, но мама оборвала его:

— Да знаю я, что ты Егор. А что ты, Егор, умеешь делать?

— Он, между прочим, своим родным сам забор выправил. Из старых досок. То есть даром, — заметил Кузьмич уважительно.

— Да я в лесотехническом учусь, рядом с Дашей, — в отчаянии поведал Егор. — У меня стипендия. И работаю еще, да-а, в одной компании документы правлю. Хватает.

По щекам мамы потянулись слезинки.

— Поешьте вот, — хмуро кивнула она на поднос.

— Сами готовили? — угодливо поинтересовался Егор, насаживая на вилку рулет.

— Какое! В кулинарии брала.

— Это что, заместо поллитра? — с оптимизмом спросил Кузьмич, присоединяясь.

— Заместо, заместо. Еще тебе поллитра на дорогу, бродяга ты этакий.

В воздухе повис дух согласия и примирения. Установив поднос на стол, мама присоединилась к застолью, всплакивая и сморкаясь. Рулеты быстро закончились, а скоропалительные разговоры вокруг женитьбы разгорались снова и снова, и уже никто не возражал против такого в общем-то положительного зятя, умного и с уважением, каким ему и надлежало быть. Решали где и когда быть свадьбе, что давать на стол, надо ли много гостей или ограничиться родственниками. Кузьмич звал гулять свадьбу в деревне, на воздухе, мать возражала, да так и не решили ничего, согласившись обсудить эти темы в присутствии Дарьи, а также порешили, что маму Егор станет звать мамой, а Кузьмича Кузьмичом.

Прощались наскоро, но сердечно: Кузьмич торопился на поезд.

— Ну, давай, парень, — протянул он крепкую пятерню. — Не забывай.

— Не забуду, — заверил Егор.

— И вот еще: когда станешь в окно глядеть, увидь поле, лес, речку, всё увидь, понял меня? Всё! С этим жить забористей, п-па-арень, вали-вала. Эх-х, ты!

Мама сказала, что проводит Кузьмича до поезда и сразу вернется, а там, глядишь, и Дарья придет, а Егору наказала сидеть дома и ждать их, как близкому теперь уже родственнику, на которого не страшно оставить квартиру.

Егор ликовал. Он прошел взад-вперед, подражая Кузьмичу, как будто по деревенской улице, сунув руки в карманы и глубоко вдыхая свежий лесной воздух.

— Всё вижу! — выкрикнул он. — Всё!

Теперь жизнь наладилась. Теперь оставалось только выть от счастья.

Егор откинул занавеску, открыл дверь и вышел на узкий балкон. Вдохнул полной грудью добрый воздух убывающего лета. Внизу показались Дашины родители. Сверху они выглядели совсем мелкими. Кузьмич ступал тяжело, сгибаясь под весом рюкзака и чемодана, который ему, как умела, помогала нести хрупкая, маленькая, сгорбленная Зоя Спиридоновна. Сердце сжалось в груди Егора. В памяти всплыл образ Базаровских старичков. «Вылитые», — подумал он с щемящей грустью. Так он стоял и следил за ними, пока оба не скрылись за поворотом. А когда скрылись, закинул руки за голову, распрямился и посмотрел на солнце.

В полутора метрах на таком же балконе стоял, навалившись на перила, крупный усатый мужчина в майке и в подвязанном с уголков мокром носовом платке, положенном на бритую голову, жмурился и курил. Заметив Егора на соседнем балконе, он от нечего делать сказал:

— Жара сегодня целый день, спасу нет.

— Да. Жарко.

— В городе тяжело. Вот у нас в деревне, там легче.

— А вы тоже из деревни?

— А ты?

— Я — нет, а вот мой будущий тесть из деревни. Уехал только что.

— А-а, — понимающе протянул мужчина и задумался. Потом спросил: — А кто тесть-то?

— А мой, — отвечал Егор.

— Странно, — удивился мужчина и выпрямился. — У Петра вроде нету детей. Бездетный он, бобыль.

Егор вежливо улыбнулся:

— Не знаю, про какого Петра вы говорите, но моего тестя зовут Семен Кузьмич.

— Вот тебе раз.

— Что?

— Эва, так Семен Кузьмич — это я.

— Ничего себе, — покачал головой Егор. — Бывают же совпадения. Может, и дочка у вас имеется?

— А как же? Дашка. — Мужчина отбросил недокуренную сигарету. — А ты кто такой будешь?

Егор остолбенел:

— Я? — непослушными губами переспросил он хриплым шепотом. — А я ее жених.

— Еще чего! Никаких женихов у нас нету. Дашка институт не окончила, жених!.. А ты вообще что там делаешь?

— Я в гостях, — просипел Егор, обмирая.

— В гостях у Петра? Так он только позавчера в Крым уехал, в санаторий.

— А-а… ппп, — только и смог сказать Егор.

— Это как же ты в гости к нему без него пришел? — с нарастанием в голосе чеканно поинтересовался мужчина.

Егор почувствовал, как слова застряли у него в глотке, но все-таки выдавил, не понимая себя и не слыша:

— Ва-ли ва-ла!..

Дмитрий Поляков (Катин) — российский писатель, поэт, журналист. Родился в Москве в 1961 г., закончил МГУ им. М. В. Ломоносова. Работал в качестве журналиста в ряде изданий, публиковался в журнале "Москва". Автор повести «Скользящие в рай» (лонг-лист премии «Ясная Поляна», шорт-лист Бунинской премии), романов «На выдохе», «Улыбка идиота» (номинант премии «Русский Букер»), «Сновидения по Юнгу», "Дети новолуния", сборника стихов «Бой быка». Лауреат Бунинской премии 2013 года за роман "Дети новолуния".