Мечта

Когда мне было семь лет, я мечтала научиться кататься на коньках.

Мы с родителями жили на Чукотке.

В десяти минутах ходьбы от дома был стадион «Трудовик», который с ноября превращался в огромный каток.

Северная зима очень долгая, за это время можно научиться кататься «ласточкой» и отточить «двойной тулуп».

Только вот коньков у меня не было.

Царила эпоха тотального дефицита, в магазине «культтовары», в народе именуемом «культиком», вперемешку с пластмассовыми мячиками для настольного тенниса лежала пара черных хоккейных коньков сорок второго размера.

И все.

Я смотрела на их уродливые огромные лезвия и просила родителей купить мне хотя бы беленький теннисный мячик. Для успокоения.

Дома я цокала им об пол и мечтала, что когда-нибудь у меня будут, обязательно будут мои конечки.

Настоящие. Девочковые, с высокими гладкими белыми ботинками, с белыми шнурочками. Я встану на них и…. !

И однажды свершилось чудо.

Морозным субботним вечером, папа принес мне коньки. Те самые, из мечты.

Дочь папиного друга, дяди Бори, выросла из них, даже не успев толком покататься.

Папа выпросил коньки. Он помнил.

Я радостно схватила подарок и, усевшись на пол в прихожей, тут же принялась мерить.

Ботинки оказались малы.

Такие нежно белые и изящные снаружи, они были жесткие, холодные и тесные внутри. Как тюрьма. Пальцы, согнувшись, упирались в носок.

— Ну как? — папа внимательно смотрел на мои неуверенные корявые шажочки. — Не малы?

— Нет! Нет! — я испугалась, что он унесет их обратно. — Как раз!

На следующий день мы с ним отправились на каток. Мне не терпелось.

Я была уверена, что сразу, буквально с первой минуты полечу, как Ирина Роднина и Александр Зайцев, как Наталья Бестемьянова и Андрей Букин, в общем, как все наши прославленные фигуристы того времени.

Коньки я надела еще дома.

Хотелось красиво пройти по городу.

Пусть соседи, одноклассники, случайные прохожие увидят, какие чудесные у меня конечки.

Пусть представят, как сейчас я изящно вспорхну на лед и помчусь — помчусь — помчусь, и только ледяные искры будут сверкать из-под зеркальных лезвий.

Пусть.

Реальность оказалась иной. Совсем.

Всю дорогу я держалась за папину руку. Шаталась, спотыкалась и косолапила.

По снегу. По корявому северному асфальту, который изредка проглядывал сквозь плотный снежный наст.

В лицо дул ветер, я закрывала глаза варежкой, переставала видеть дорогу, цеплялась лезвием за асфальтную скобу, падала, поднималась, но шла.

Ботинки нестерпимо жали, терли и мучили. Чертовы кандалы.

Но я все равно шла — коряво, нелепо, вперед.

Не спрашивайте теперь, откуда у меня ослиное упрямство. Оттуда.

Когда мы, наконец, добрались до стадиона, ноги мои горели, были сбиты. Я изо всех сил делала вид, что все хорошо. Улыбалась радостно, во весь рот.

На стадионе шла игра. Хоккей.

Здоровенные румяные старшеклассники ловко скользили по льду, как жуки-водомерки по воде, толкались и размахивали клюшками.

Я робко пристроилась на краешке катка. Думала, пронесет. Ан нет.

Два раза шайба влетала мне под лезвия. И я, неуклюже размахивая руками, спотыкалась и плюхалась на лед.

Три раза мне в ноги ударялась чужая клюшка, я снова бултыхала в воздухе руками, нелепо семенила и валилась глупым мешком.

Потом я решила изобразить Спящего Ковбоя. Был такой номер у знаменитого советского фигуриста Игоря Бобрина. Надвинув на глаза шапку, я застыла, небрежно — точь-в-точь как Игорь — скрестив руки на груди. Папа даже зааплодировал, так оказалось похоже.

Но тут один шустрый хоккеист, приземистый и коротконогий, похожий на грубо сколоченную табуретку, не успел затормозить и сбил меня.

Я снова распласталась. Как звезда. Руки-ноги — врозь, нос — впечатан в каток. Обидно до слез.

«Хватит! — сказал папа. — Для первого раза достаточно. А то эти бугаи тебя зашибут, пошли домой».

Ноги мои болели адски, были покрыты водянистыми мозолями, и местами кровоточили.

Я не могла идти сама.

Всю обратную дорогу папа нес меня домой на руках.

Через неделю все зажило, а через месяц папа от нас уехал, и больше я его никогда не видела.

Я долго думала, что это все из-за моего дурацкого выступления.

Я и сейчас иногда так думаю, хотя, конечно, понимаю, что дело в другом.

Коньки так и провалялись в кладовке, я не смогла найти в себе силы на них встать.

На следующий год мне подарили новые. И размер был мой, и теплый носочек можно было надеть...

Я осталась к ним равнодушной.

Зачем? Если нет главного зрителя.

Не спрашивайте теперь, почему я не умею кататься на коньках.

Поэтому.

Разговор с отцом

Вчера мне сообщили, что тебя давно уже нет в живых.

Мне пришел ответ на давний запрос.

Безликий скучный электронный почерк.

Страница Word дрожит и морщится (опять шнур отошел, изолентой, что ли, прикрутить?). Буквы расплываются.

«Сожалею, но ваш отец умер десять лет назад».

Десять лет назад! Десять лет. Десять…

Мы не виделись с восемьдесят третьего.

Весной, в марте, мы с мамой провожали тебя в старом аэропорту.

Рейс задерживали из-за непогоды, на Крайнем Севере это частое явление.

Метель, буран, обледенение взлетной полосы — обычное дело даже в апреле.

Деревянный барак, грубо окрашенный синей краской, с криво прибитой табличкой «Аэропорт» был заполнен уезжающими и провожающими.

Мы еле нашли место, чтобы присесть. Было душно и пахло овчиной.

Накануне мама мне объяснила, что ты запутался и хочешь что-то поменять, поэтому решил пока уехать.

Для меня это не было трагедией. Распутаешься — вернешься. Так мне казалось.

В семь лет все просто.

Я сидела на краю лавки, мусолила печенье, смотрела по сторонам, и, когда ты наклонился ко мне, чтобы поцеловать на прощание, я испачкала твою щеку крошками.

Ты так и ушел в темный зал ожидания в этих песочных крошках, не отряхнув.

Потом мы с мамой стояли на улице и смотрели сквозь заиндевевшую железную решетку, как Ту-154 разбегается и взмывает в небо.

Это было так красиво, так захватывающе, что я от восхищения высунула язык и не заметила, как он примерз к ледяному пруту.

Отодрали с кровью.

Я еще не знала тогда, что ты больше не вернешься.

Мы не очень хорошо жили вместе. Ты постоянно что-то искал, тебе не нужен был покой.

Февральский день рождения, твой неугомонный безумный Водолей, тащил прочь от должностей, ответственностей и обязательств.

Ты насмехался над благополучием, презирал семейный уют, считая его мещанством.

Уходил с руководящих постов, отмахивался от северных надбавок, плевал на людское уважение.

Я помню, как ты сжег в старой облупленной кастрюле свой красный диплом.

Пламя бесновалось в эмалированной тюрьме, пожирало бумагу, танцевало страшный танец.

А ты прикрывал огонь уже почерневшей крышкой и хохотал, хохотал, хохотал.

Казалось, ты хотел разбить все пьедесталы, на которых оказывался.

Разбить и упасть. В самую мерзкую и тошнотворную грязь. Так жизнь ощущалась ярче.

А когда эмоции иссякли — решил уехать. Сменить обстановку.

Поначалу ты писал нам длинные письма. Аккуратно переводил деньги.

Однажды даже прислал посылку. Там были кедровые орехи, дефицитные шоколадные конфеты и спортивный шерстяной костюм. Мне.

Я очень его любила и постоянно надевала на прогулки, а когда штаны стали коротки, заправляла их в валенки и елозила по нашим бесконечным сугробам. 

Заносила до дыр.

Потом ты исчез.

Мама отправляла запросы, писала твоим родственникам.

Но все сговорились и хранили молчание. Ты как будто растворился. 

Она долго ждала. Вечерами стояла у кухонного окна, выключив свет, курила в форточку и слушала песню Аллы Пугачевой про «без меня тебе, любимый мой».

Меня пугал сигаретный дым и темнота.

Я дожидалась припева, и, изображая хромого оленя, ковыляла на кухню, завывая вместо «лететь с одним крылом» — «скакать с одной ногой».   

Я хотела ее рассмешить.

С тех пор гуинпленовская улыбка приклеилась ко мне.

Я веселю людей, чтобы не заплакать самой.

Через три года мама вышла замуж.

Перестала курить и слушать Пугачеву.

Я росла с чужим человеком, которого так и не смогла полюбить.

Да и он меня, кажется, тоже. Им было хорошо вдвоем.  Я же всегда ощущала себя лишней. Назойливым напоминанием о прошлой жизни, о прежнем мужчине.

Когда я плохо себя вела, меня обещали «отправить к отцу».

В такие моменты становилось очень страшно. Ты был потерян в пространстве и во времени, и мне представлялось, как я брожу по лабиринту совсем одна и зову, зову тебя.

Но вокруг никого, и только ужасное эхо насмехается надо мной, отражаясь в бесконечных коридорах.

После школы я сбежала в Москву. Поступать в институт.

Хотелось быть самостоятельной и независимой. И не чувствовать себя вечной «третьей лишней». Казалось, меня и не ждали обратно.

В институт я поступила сразу, а через пару лет перевелась в другой, поинтереснее.

Учиться было легко, но оставалось много свободного времени, и я не знала, куда его потратить.

Серая угрюмая Москва девяностых не располагала к праздности и открытости.

Все сидели дома, варили дешевые пельмени, читали Рэкса Стаута и Маринину, курили «Бонд».

У меня было много друзей. Я приезжала к ним в гости, грелась на чужих кухнях. А уходя — глядела на желтые огни их окон, и понимала, что они — это они, а я — все равно отдельно.

Внутренняя неприкаянность сжирала меня. 

Я казалась себе пазлом из несуществующей картинки.

И все искала ее, искала, искала.

Я долго жила одна. Спасала запутавшихся мужчин.

Часто — очень недостойных и беспомощных.  Которые, как и ты, маялись своей уникальностью. Якобы уникальностью.

Как это называется в психологии?

Проекция? Перенос? Незавершенный гештальт?

Черт бы тебя побрал с этим подаренным мне сценарием!

Но все-таки я смогла. Я выстроила. Я сумела.

Вот уже много лет у меня замечательная семья.

Разве что в триединстве Отца, Сына и Святого духа до сих пор — зияющая брешь.

Мой муж мечется между двумя ролями, подрастающий сын уже пытается разделить его тяжелую ношу. Они оба мне Отцы. Потому что мне это нужно. Нужно.

Потому что когда накатывает, я прячусь под одеяло, зарываюсь в подушку и кричу, кричу на весь дом:

«Я маленькая! Пожалейте меня, пожалейте!» — и только Отец может меня успокоить.

Но тебя нет рядом.

И уже не будет. Никогда.

Пошли хотя бы оттуда, сверху, сил для моих мужчин. Они ведь живут и за тебя тоже. 

Я не знаю, как ты умер. И кто держал тебя за руку в последнее мгновенье.

Может, у тебя еще были дети. И кто-то из них был рядом.

А я бы спросила. Ты нашел то, что искал? И стоила ли игра свеч?

Стоило ли исчезать, бежать, мчаться. В попытках познать, найти, обрести?

Посмотри на меня!

Как мы похожи…

Послушай меня!

Я скучаю, мне тебя не хватает.

Дай мне руку!

Я буду рядом. Я никогда тебя не оставлю.

Неужели этого недостаточно для счастья?

И последнее.

Когда мы все же увидимся там, в других мирах, не смей, слышишь, не смей, говорить мне малодушно-лживое «прости», «я не знал», «я не мог», «я не хотел», «не держи зла».

Я только хочу услышать, что ты любил. Все равно любил меня.

Сильно любил и скучал.

Всегда.

Хоть никогда и не помнил моего лица.

Читайте также рассказы Натальи Дзе в ЭТАЖАХ:

Как друзья

Шушувич

Наталья Дзе. Родилась на Чукотке, в городе Певеке. После школы уехала в Москву, жила пять лет в Москве — училась в университете. В Санкт-Петербург перебралась по любви. Выходить замуж. Вышла. С тех пор живу здесь. Семья — муж, сын, собака, черепаха. В конце 2014 года окончила курсы «Мастер Текста» при издательстве «Астрель-Спб». С 2015 года хожу в Литературную Студию под руководством Дмитрия Вересова. Серебряный лауреат международного литературного конкурса «Русский Stil-2016» в номинации «публицистика, эссеистика». Пишу рассказы, эссе.