Основным источником музыки в нашем уфимском жилище была черная, а, вернее, посеревшая от времени тарелка репродуктора. Она располагалась высоко над кроватью, мне до нее было не допрыгнуть, даже когда я уже вырос, то есть достиг вполне солидного возраста пяти с половиной лет. Иногда она играла, иногда пела, иногда говорила. Говорила она вещи мне в целом малопонятные, но с некоторыми из них я готов был согласиться. Например, она говорила что-то про хнации: организация объединенных хнаций. А за окошком в это время валил белый мохнатый снег. И вот я думал, что эти мохнатые хлопья — они и есть хнации.

И когда пела, я тоже кое-что понимал.

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так воль надышит человек!

Эту песню пели очень часто, низкими мужскими голосами, а потом звучал хор и много разных инструментов. Словом, это была очень торжественная и убедительная песня, мне хотелось маршировать и махать руками, и я вместе с черно-серой тарелкой на стене испытывал настоящую гордость, оттого что живу в такой необыкновенной и мужественной стране, где, чем шире дышишь, тем больше надышиваешь. Так что, в конце концов, только и остается, что петь и маршировать.

Еще тарелка рассказывала всякие сказки и истории. Там тоже бывали песенки и музыка, но мне никогда не хватало терпения дослушать до конца. И потом голоса часто бывали какие-то… придуманные что ли. Скучные.

И так зима кругом, читать еще не умеешь, кубики надоели, на улицу носа не высунешь, а тут еще эти, в репродукторе, квакают.

Примерно так же я воспринимал и народные песни, которые составляли основной музыкальный репертуар. Орут себе непонятно чего. Веселятся. Ох! Ах! Кря! Ква!

Шум один.

Другое дело — новости. Может, там говорили про войну в Корее. Про международный империализм. Про шпионов и убийц в белых халатах. Этого я не понимал. Но — музыка!

Это была музыка. Да! Она завораживала. Особенно если это был мужской голос. Хотелось слушать, затаив дыханье. Хотелось повторять. Хотелось говорить, нет, выпевать то, что говорил в репродукторе невидимый, но тем более убежденный человек. Хотелось быть, как он. Хотелось его правоты и непобедимости.

Я скидывал тапочки, залезал на кровать, видел перед собой не слишком свежую стену с подтерто-ржавым следом от гвоздика и, стоя, начинал декламировать. Нет, я вовсе не повторял слов того человека — куда мне их было запомнить. Я ораторствовал. Вещал. Выговаривал неизвестные ни мне, ни кому другому на свете прекрасные и неподражаемые слова. Подчиняясь одной лишь мелодии. Она заставляла меня то замедлять свою речь, то неожиданно возвышать голос, то выкидывать вперед руку, то, путаясь в покрывале и рискуя бухнуться на пол, отставлять назад ногу.

Как-то я неожиданно обнаружил, что бабушка и Матенька стоят в комнате и внимательно меня слушают.

— Трибун! — сказала бабушка.

Я не знал, что это значит, и смутился. В мои планы наличие зрителей как-то не входило.

— Ты продолжай, продолжай, — сказала Матенька. — Давай!

Я послушался. Но мелодия ушла, что-то поломалось. Слова, которые рвались из меня как из ведра, вдруг иссякли, сделались серыми, сухими и непонятными.

Вторым источником музыки был дядя Лёка. О!.. Мы с ним вместе репетировали. Он — для театра, а я — за компанию.

— О, дайте, дайте мне свободу!.. — запевал он глубоким, густым и обиженным голосом. — Я свой позор сумею искупить!

Тут голос делался не только обиженным, но и горьким, со смутным оттенком угрозы. Словно бы от этой горечи кое-кому должно было ох, как не поздоровиться. Я немного сочувствовал этому туманному кое-кому, а дядей Лёкой гордился, потому что он — сильный: хватал меня и подбрасывал до потолка. И во дворе он как-то раз толкнул одного хулигана, да так, что тот чуть забор не свалил. Такой у меня был дядя Лёка.

Но я в его репетирование не вмешивался. Просто мотал слова на ус, запоминал, то есть. Только когда он скажет: «А теперь ты» или просто махнет рукой, я, стараясь петь так же низко, повторял непонятные, но такие выразительные слова. За стеной, я чувствовал, меня слушают, и тогда начинал смущаться.

— Ну, что же ты? — спрашивал дядя Лёка.

— Устал, — говорил я, зная, что лицо у меня сейчас жаркое.

И он брался за другую песню. Иногда говорил:

— Давай вместе.

Но из этого мало что получалось.

Дядя Лёка недавно закончил консерваторию, работал в оперном театре и какое-то время жил с нами вместе. Потом стал куда-то надолго исчезать, а еще потом появился с женщиной и сказал, что ее зовут тётя Лиля.

Дальше они поженились.

Спустя много лет мне рассказывали — это стало семейной легендой, — как Матенька мне сообщила, что они пригласили нас на свадьбу.

— И меня тоже? — уточнил я.

— И тебя, — подтвердила Матенька.

Я подумал, поковырял стенку и сказал удовлетворенно:

— Молодцы. Не захотели ребенка обидеть.

Я помню эту свадьбу. Сначала мы долго ехали, потом был сад, то ли огород, кусты, много ягод, поляна, много людей, потом большое окно, через которое я видел, как здоровый мужик в красной одежде, шапке и блестящих сапогах плясал на поляне и кругом все веселились и пили вино.

Что это было? Сон? Или, может быть, Матеньке не с кем было меня оставить, и она взяла меня с собой в кино на каких-нибудь «Кубанских казаков», и картинка соединилась у меня в голове со всамделишной свадьбой? Не знаю. Только мне потом рассказали, что свадьба была очень скромной, проходила в городском доме, и вообще это был не первый, а какой-нибудь третий или четвертый день торжества.

Дядя Лёка переехал на другой конец города, но продолжал бывать у нас и репетировать.

— Летят перелетные птицы в осенней дали голубой,

Летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой.

А я остаюся с тобою, родная моя сторона,

Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна, —

пел дядя Лёка, а я представлял себе стаю этих птиц, то ли галок, то ли ворон, а иногда мне казалось, что это утки. Берег турецкий виделся мне изумрудно-зеленым болотом, из которого торчат пушки. А Африка — про нее я знал: «В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие, злые крокодилы». И вот я видел, как дядя Лёка летит над морем и прилетает вместе со стаей в Африку (желтую и жаркую) и в тяжелых схватках, напрягая голос и всю свою силу, побеждает крокодилов, акул и всю эту злую нечисть.

Поэтому песня мне очень нравилась.

А еще он был рыбак. Да какой!.. На самой рыбалке до поры до времени я его, правда, не видел, но рыба у нас в доме не переводилась.

— А вы где рыбачили — на Белой или на Дёме? — спрашивал я, когда дядя Лёка приносил рыбу.

— Угадай.

— На Дёме, — говорил я и чаще всего угадывал.

Дёма — это приток Белой, потрясающей красоты река. Была, во всяком случае.

Рыбачил дядя Лёка с разными людьми, в их число входил и его закадычный друг и почти тёзка — дядя Лёня Косицкий. Дружили они с незапамятных времен, еще до войны.

Дядя Лёня был высокий и худой, куда выше своего друга. Еще у него был мотоцикл — предмет дяди Лёкиных мечтаний. Причем дядя Лёка мечтал не просто о мотоцикле, а о мотоцикле с коляской. Вот на чём по-настоящему можно было бы ездить на рыбалку!

Об этой его мечте знали все.

Как-то я спросил, а что бы он сделал, если бы его мечта вдруг сбылась?

— Подпрыгнул бы до потолка, — сказал дядя Лёка.

Дело происходило в комнате. Дядя Лёка вообще-то был невысок ростом, хотя мне казался гигантом. Комната была залита солнечным светом, в котором плавали блестящие пылинки. Я смерил глазами расстояние от дядилекиной головы до потолка. Потом представил, как он поднимет руки и прыгнет. До потолка не выходило. Но я ему об этом не сказал. Однако затаил свою собственную мечту: чтобы у дяди Лёки появился мотоцикл, и он все-таки допрыгнул до потолка. Эту сцену я очень хорошо видел: комната, солнце, пылинки, прыжок — и дядя Лёка чудом касается потолка. Так видел, что кажется, это было на самом деле.

Еще я хотел, чтобы дядя Лёка покатал меня на этом своем мотоцикле.

Но на мотоцикле прокатил меня не он, а дядя Лёня Косицкий.

Лето, жара, наша улица Крупской с пересохшей канавой возле забора, а за канавой стоит синий-пресиний мотоцикл и сверкает в солнечных лучах. Вот такой же будет у дяди Лёки. Только с коляской.

— Хочешь прокатиться? — спрашивает дядя Лёня.

Чуточку страшновато, меня еще никогда не катали на мотоцикле, к тому же я смущаюсь собственного страха и поэтому говорю: «Да». Дядя Лёня ухватывает меня под мышки и водружает на мотоцикл. Именно водружает, потому что я оказываюсь не на сиденье, а впереди, на бензобаке. Дядя Лёня придерживает меня одной рукой, а другой ведет мотоцикл. Бензобак раскалился на солнце, мне горячо.

— Не вертись! — говорит дядя Лёня.

Едем по улице. Сворачиваем. Я стоически (простите, сидически) стараюсь терпеть. Снова сворачиваем, потом еще раз. Наконец вот он, наш родной забор. Стоп. Дядя Лёня неторопливо снимает меня с бака.

— Ну как, понравилось?

Ляжки продолжают гореть. Но я знаю, что надо сказать, и говорю: «Да».

— Хочешь еще?

Тут я решительно мотаю головой: «Нет!»

Все вокруг почему-то смеются.

Ах, мечты-мечты… Дядя Лёка таки купил мотоцикл — это было, когда меня уже увезли в Москву. А через год-другой привезли обратно — погостить. Я знал, что у дяди Лёки теперь есть мотоцикл. Но его не было. К нам он приехал, как всегда, на трамвае. Про мотоцикл не говорил. Это было странно. Я спросил у Матеньки, в чем дело.

— А, мотоцикл… — как-то рассеянно ответила она. — Он его продал.

Невероятно! Тогда я стал приставать к дяде Лёке — отчего да почему.

— Видишь ли, Лёнюшка, — задумчиво стал объяснять он, видимо, вспомнив про обещание подпрыгнуть до потолка, — я купил его осенью. Проехался раз, другой. По городу. На рыбалку съездил, вернулся весь грязный, мокрый, в глине. От машин-то вся дрянь на мне оказывалась. Нет, думаю, это удовольствие не для меня!

Не сказать, чтобы как в пропасть ухнул, но дядя Лёка все же упал в моих глазах. А как же дядя Лёня Косицкий? По нему не скажешь, что ему не нравится на мотоцикле. К тому же…

— А ведь летом грязи нет, правда? Вот ты бы и катался летом.

— Ну… Во-первых, летом тоже дожди бывают, да какие! Ого-го! А потом опять осень… Правда ведь?

Трудно было не согласиться. Но дядя Лёка все-таки меня не убедил. Наверное, когда купил мотоцикл, он не прыгнул до потолка. Скорее всего, даже не пробовал. Вот и вся разгадка.

Однажды он пригласил нас в театр — на оперу, в которой он играл одну из главных ролей. Это еще когда я жил в Уфе. Нас с Матенькой усадили в партере, слова этого я в ту пору не знал, но помню, что сцена была близко. Удивился, что дядя Лёка нас не встретил.

— Готовится к роли, — объяснила Матенька.

Спектакль начался. На сцене был шатер и разные люди в нерусских одеждах. Играла музыка, они что-то пели. Дяди Леки не было. Но вот откуда-то появился здоровый злой дядька в халате и с кривой с саблей на боку. Он сделал несколько коварных прыжков, очутился на середине сцены и поднял руку.

— Смотри, он тебе махнул, — сказала Матенька.

— Кто?

— Дядя Лёка.

Что тут со мной сделалось! У меня похолодело под волосами. Наверное, я орал благим матом, потому что Матенька вывела меня из зала. Это я хорошо помню. И еще — что я ни за что не хотел возвращаться обратно.

— Он опять махнет, — говорил я и заливался слезами.

Это был даже не страх — ужас. Я ничего не мог объяснить.

— Ведь это же наш дядя Лека, — уговаривала Матенька. — Он же просто хотел с тобой поздороваться.

У меня все смешалось. Мне махнул страшный дядька. Но ведь он — дядя Лёка? А мне махнул страшный дядька. Зачем он это сделал?

Так жутко мне не было никогда в жизни. Словно все повернулось непонятной изнанкой, и она наводила ужас.

Кажется, меня все-таки удалось вернуть в зал. Но интересно — после этого у меня пропал всякий вкус к опере и оперным голосам. Как отшибло.

А дома я дядю Лёку по-прежнему не боялся. Как будто это не он мне так страшно махнул рукой со сцены.

Кстати.

В следующий раз я в Уфе оказался уже студентом. После 2-го курса. В августе 1968 года. И Матенька, и дядя Лёка в Москву нет-нет да наезжали, а я в Уфе не был 14 лет.

И вот приехал почти на месяц.

Чтобы недели две-три пробыть с дядей Лёкой и его семейством на рыбалке. То есть несколько дней я пожил у Матеньки, а потом мы погрузились в огромный грузовик. Всякие там кастрюльки-сковородки, матрасы, подушки-одеяла, снасти. Но больше всего места заняли фанерные рекламные щиты. Их дядя Лёка добыл в своем оперном театре, из них мы соорудили «вигвам». Целый день копали, разравнивали, вколачивали и забивали гвозди. Получилось вполне пристойное жилище. В котором обосновались дядя Лёка, тётя Лиля, их дети Юрка и Оля. Несколько дней с нами жил еще Сашка Шапошников — он ведь, помимо того, что являлся Матенькиным соседом, был сыном дяди Лёкиного друга с незапамятных времен.

Строение, и правда, вышло на славу. Это был высокий берег реки Белой, довольно широкой в тех местах. Прозрачная вода, песочек, солнце. Лещи, подлещики, щуки и даже язи. Рай. Как-то днем мимо проплывали байдарочники. Мы следили за ними сверху.

— Эй, — кричит кто-то. — А я эту палатку знаю! В ней пивом торгуют!

— Тормознем!

— Сегодня воскресенье. Она не работает.

— А-а-а! Жалко.

И поплыли дальше.

Но я — не об этом. Август 68-го. 21-го у Юрки, дядилёкиного сына, день рождения.

Рано-рано, еще не рассвело, мы с дядей Лёкой уселись в лодку и отплыли на середину реки. Еще когда мы только приехали, дядя Лека протянул через всю реку проволоку, куда прицепил здоровый кошель с овсом — прикормка. Время от времени мы его выуживали и набивали новой порцией распаренного овса. А несколько раз набивали копошащимися мотыльками, отловленными ночью с помощью специального фонаря — рыба тоже нуждается в смене блюд. Потом я придумал ноу-хау — на крючок насаживать кусочек копченого сала. И такой клев сразу пошел, удивительно!

В общем, порыбачив часа два-три, мы отправились досыпать.

Разбудил всех Юрка.

— Просыпайтесь, наши в Прагу вошли!

Это он по «Спидоле» услышал.

Вот тебе и день рождения. До вечера мы от «Спидолы» не отходили. От цивилизации далеко, никаких глушилок. Когда через несколько дней я вернулся в Уфу, там уже было к «голосам» не пробиться.

Понятно, в голове у всех сумбур вместо музыки. Как-то все-таки посидели у костра, выпили-закусили. Без кайфа. Рано ушли спать.

А на следующий день, ближе к вечеру, мы с дядей Лёкой поплыли в деревню на том берегу. У нас установился такой бартер: мы им — рыбу, а они нам — яйца, там, молоко, творог. Километра два по реке.

И вот мы плывем обратно. Против течения. Тяжело. Только что наши танки в Чехословакии обсуждали. Я, ясное дело, кипел. И вдруг дядя Лёка говорит:

— Запомни: я — мещанин! Воинствующий мещанин!!!

И так это он произнес, с таким гневом бессилия, что я это запомнил.

Вечер, солнце почти зашло, волны нам навстречу.

И эти его слова…

Леонид Бахнов. Критик, прозаик, редактор. Родился в марте 1948 г. в Уфе. До конца 1953 жил в семье бабушки, затем был перевезен в Москву. Закончил МГПИ им. Ленина, факультет русского языка и литературы. Работал в школе, в редакциях журналов и газет. Печатался в «Знамени», «Октябре», «Новом мире», «Вопросах литературы» и др. изданиях. Без малого 30 лет вел отдел прозы в журнале «Дружба народов».