Рассказы из книги «Багульник»

Мразота

Фамилия начальника тюрьмы Мороз, но за глаза его зовут Мразотой.

Когда я раскусил начальника тюрьмы, то обрадовался прямо от души. Так может ликовать только ученый, обнаруживший доселе неизвестного науке страховидного жучка.

С людьми такого типа, как Мороз, я раньше не встречался никогда. В нем было что-то женское. Особенно это бросалось в глаза, когда он грациозно садился на стул, закидывал жеманно нога на ногу и доставал из пачки сигарету.

Даже сигаретный дым он выпускал манерно.

Но этим никого не удивишь. А уникальность его заключалась в том, что страдания других людей доставляли ему удовольствие. Он даже в отпуск не ходил годами, чтобы не лишать себя подпитки от чужой беды.

Одно время в Лиепайской тюрьме кормили из рук вон плохо. Это почти весь 1996 год. Заключенные не получали месяцами рыбу, хотя она входила в ежедневный рацион. Из супа тоже ничего не выловишь — одна вода. Хлеб был таким, что после него приходилось тщательно мыть руки, потому что пальцы становились черными и липкими; от хлеба пучило живот.

А вкусно покормили один раз — 19 октября. Я запомнил дату, потому что в этот день из департамента мест заключения с проверкой приезжал напыщенный, надутый и невзрачный хлюст, толком и не знаю кто.

Взгляд у него был словно скован льдом. Так на мелких водоемах вода в стужу промерзает до дна.

В сопровождении тюремного начальства он подошел к нашей камере и, не представившись, сказал, что приехал по жалобе на качество пищи. В руках у него было мое письмо. Он поинтересовался, кто Смирнов и смерил меня колким взглядом.

— Что обед такой плохой, что нельзя кушать?

— Попробуйте сами, — дерзко сказал я.

В камере как в рот воды набрали.

— Попробую, — пообещал сквозь зубы проверяющий и на этом завершил обход.

Обед был через полчаса. И был таким, что пальчики оближешь. Я понял, что так кормят на убой и не ошибся.

После обеда мне принесли постановление на десять суток карцера за клевету на администрацию тюрьмы.

Через пару дней в карцер заглянул начальник тюрьмы Анатолий Мороз.

— Это не я тебя посадил. Это указание проверяющего. Я обязан его выполнить. Но сутки добавлять не буду, отсиди спокойно и выходи.

Начальник тюрьмы торговался. Он держался настороже, избегал смотреть в глаза и рыскал взглядом по углам.

Через год Мороза все-таки уволили, отлучили от тюрьмы.

Без подпитки от чужой беды он захирел и стал сразу жаловаться на свое здоровье.

Крокодил

Все заключенные пострижены наголо. Волосы разрешают отпускать только за два месяца до освобождения. Поэтому счастливчиков всегда легко узнать.

Но Пашу Крокодила и так нельзя было ни с кем спутать. Он не вышел рожей. Не сподобился, как говорят.

Нос, однако, Паша никогда не вешал и сам про себя со смехом напевал:

Когда мать меня рожала,

Вся милиция дрожала,

Все боялись, что родила

Не дитя, а крокодила.

Паша был общительным и готов был что угодно выкинуть, лишь бы насмешить других.

За несколько дней до освобождения он пришел ко мне на день рождения.

У меня тогда собралось человек шестнадцать. Отмечали день рождения в каптерке. В вещевой. Каптёрщик нас закрыл на ключ, и ключ забрал с собой. Спирт раздобыли, выпили тишком. Закусывали шоколадом, мандаринами, сухим тортом. Мне аккурат на день рождения пришла посылка и было чем украсить стол.

На зоне тоже делают подарки в этот день, но тут иная шкала ценностей. Обычно дарят майки, крем после бритья, зубную пасту, авторучки, мыло… Пара теплых носков по зиме — это царский подарок.

Друг Афоня подарил стихи.

Старик, пусть жизнь тебя ласкает,

Во всей грязи останься чист.

И так тебя тут каждый знает:

Смирнов Володя — Террорист.

И Крокодил пожаловал не с пустыми руками. Всучил мне кепку-восьмиклинку, такую только в цирке одевать.

Я даже примерять не стал, а Паша нахлобучил на себя.

— Ты дыбани! Не в хипишь! Модный головной убор!

Тут, словно керосин в огонь подлили, так полыхнуло смехом, а кто-то даже от восторга взвыл под одобрительные возгласы собравшихся. И только Паша сохранял невозмутимый вид, и сулил, когда освободится, выслать яблок. На зоне витамины круглый год в цене.

И Паша сдержал слово. Не сплоховал. Посылка с яблоками от него пришла через неделю. И больше никаких вестей от Паши не было. Поминай, как звали.

Зэки по свободе сохнут, а свобода никого из них не ждёт.

Интервью со смертником

Лиепайская тюрьма — одна из новых в Латвии. Во времена СССР тут был лечебно-трудовой профилакторий. Потом комплекс пустовал. А с 1994 года рай для алкоголиков превратили в ад для уголовников.

Первого смертника в Лиепайскую тюрьму привезли 14 ноября 1996 года. Прямо из зала суда, где вынесли расстрельный приговор.

Приговоренным оказался Лесик Владимир Яковлевич, 1963 года рождения. Он был одним из участников тройного убийства в магазине «Званиньш». Это было громкое дело, история, потрясшая весь город. Сразу после суда Лесика поместили в отдельную камеру — 109-й карцер. Там его держали до ближайшего этапа и 23 ноября отправили в Рижскую тюрьму, где смертников прятали в отдельный блок.

Я в это время за отказ от пищи находился в 110 угловом, почерневшем от сырости, карцере, и так вот оказался по соседству с человеком, которому дали «вышку».

В первые минуты было мне не по себе, но потом я понял, что мне выпала удача и решил во что бы то ни стало взять у нового соседа интервью.

Беготня в коридоре началась задолго до приезда смертника. Сто девятую камеру тщательно обстукивали и обыскивали, напротив камеры приткнули тумбочку и табуретку, значит, дополнительно установили пост.

Я недоумевал, с чего такой переполох. Карцеры были в ноябре пустыми.

После ужина, когда движения на коридоре стихли, я решил разговорить дежурного, который неотлучно находился справа от меня, напротив 109 камеры. Я видел его в щелку двери.

Дежурный оказался не словоохотливым, но все-таки я выведал, кто новый мой сосед.

В первый вечер у меня не вышло ничего. Смена оказалась больно уж дерьмовой. Едва после отбоя я забрался к ночной лампочке и громким шепотом позвал: «Лесик! 109 трюм!»-как дежурный возле тумбочки зашевелился, зашуршал газетами.

— Кончай базары, слышишь, Смирнов, а то получишь еще 15 суток. Тебе это надо?

— А тебе?

— Вот и кончай базары.

— Ладно, воин, бди, чтобы у тебя на опохмелку не было. — Чертыхаясь, я по внутренней решетке слез на пол.

Жаль, конечно. Интересно было бы узнать, что у приговоренного к расстрелу делается на душе сегодня. А может это к лучшему и не стоит сейчас к человеку лезть?

Я лег на нары, руки заложил за голову.

На ночь, на время сна нары опускаются, а днем они приторочены цепями к стене. Теперь, при свете ночника, цепи отбрасывали на стену увеличенную тень, и эта черная тень была связующим звеном между днем сегодняшним и средними веками.

В ту ночь я долго не сомкнул усталых глаз.

А на другой день мне повезло чуть больше. Пост возле смертника на каких-то полчаса остался без дежурного и я не прозевал.

— Лесик! Лесик! 109-й трюм!

— Ну?!

— Ты залезь на решетку и через нишу говори, а то слышно, как из ямы!

Послышалось лязганье железа, и голос Лесика теперь под сводами зазвучал отчетливо.

— Кто это говорит?

— Лесик, привет. Это 110 трюм! Володя Смирнов, бывший редактор газеты и террорист по совместительству, ты, может быть, слышал?

— А-а, да-да, знаю, слышал, Володя, говори!

Я затараторил.

— Хорошо! Теперь так, а то времени в обрез. Ты знаешь, что я издавал газету на свободе, мне это дело нравилось, и я хочу взять у тебя интервью, хочу задать тебе несколько дурацких вопросов, но я не хочу тебя обидеть, ты пойми, случай неординарный, не каждый день доводится со смертником поговорить…

Лесик засмеялся и коротко сказал:

— Ничего, спрашивай!

Голос у него был твердым и чеканным.

— Тезка, я не желаю тебе зла и хочу предупредить, что наше интервью я напечатаю в газете!

— Валяй! Я и сам хочу все написать.

Я торопился.

— Володя, тебе вчера вынесли смертный приговор, и как ты себя чувствуешь сегодня?

— Вчера был убит, а сегодня у меня подъем. Еще не все потеряно, буду писать жалобу, поборюсь еще. Ну а расстреляют, так расстреляют, саму смерть я не боюсь, когда меня брали…

Он частит, как будто сам себя заводит, и я его перебиваю, прошу говорить помедленней, а то гул стоит. Он продолжает не так быстро.

— Я говорю, что саму смерть я не боюсь. Когда меня приходили брать, то я себя семь раз ножом в живот ударил, потом в шею один раз и после этого выбросился из окна третьего этажа. Меня с Божьей помощью в реанимации еле откачали.

— А ты веришь в Бога?

— Да. Я Его даже видел.

— Но тогда, значит, и ад есть, ты об этом думал?

— Я это понимаю по-другому.

— А как ты видел Бога? Какой Он?

— Это было в реанимации, это долго рассказывать.

— Ладно, Володя, давай на сегодня расход, а то у меня после голодовки руки сами разжимаются, нет больше сил висеть.

— Хорошо, потом крикни, если что.

Я слез на пол и тут же принялся записывать, о чем мы говорили, стараясь ничего не упустить.

С Лесиком поговорить в тот день больше мне не удалось, зато после ужина я перемолвился с дежурным, который ни на шаг не покидал свой пост.

— Командир, чего ты тут сидишь? Тут все от сырости позеленело, иди на воздух, подыши, а то ты словно каторжник.

— Нельзя. Мне положено через каждые 15 минут заглядывать к смертнику.

Я удивился.

—Да-а? А чего так?

— А вдруг он вздернется? Что у него на уме? За ним особый контроль нужен.

Мне почему-то расхотелось разговаривать с дежурным, хотя спроси меня, в чем он-то виноват, я не сказал бы ничего определенного.

На следующий день я опять улучил момент и позвал соседа.

— Володя! Лес! 109-й трюм!

— Да! Говори! — отозвался он не сразу.

Голос у него был будничным.

Дорожа временем, я взял с места в карьер.

— Володя, кто у тебя был адвокатом?

— Суркова.

— Она ведь пожилая уже, опытная, да?

— Хуже некуда.

— Почему?

— Она не прёт и с делом не знакомилась, я ей все подсказывал. Просто никто другой не брался меня защищать.

— А кто был прокурором?

—Опинцане.

— И что она за человек?

Лесик был категоричен.

— Она змея. Я подозреваю, что её купили. Я ведь ничего не помню, что в ту ночь произошло, может быть Терентий бочку катит на меня. (Терентьев — подельник Лесика и младший брат директора самого крупного в городе завода).

— Но ведь Терентий получил 12 лет, — возражаю я. — За деньги можно было откупиться или получить не очень большой срок, как ты думаешь?

— Для Терентия 12 лет — мало. Он был организатором и на нем два трупа из трех.

— Откуда ты знаешь? Ты ведь сам сказал, что ничего не помнишь?

— Это можно все установить логически.

Я не стал вдаваться в подробности и чинить новое следствие. Меня интересовал Лесик. Лесик — человек. Лесик — убийца. Лесик — мученик и Лесик — смертник.

— Володя, а кто у тебя судьей был?

—Берзиня.

— Везет тебе на баб. И как она, на твой взгляд?

— Черт её знает, я до конца так и не разобрал.

— Володя, а кого ты больше всего любишь, есть такие люди?

— Трудный вопрос. Не знаю даже.

— Но ведь у тебя жена и двое детей.

— Не знаю.

— А тех людей, которых ты убил, ты раньше знал, какими они были?

— Нет, не знал.

— А ты жалел когда-нибудь, что погубил их?

— Да. Первые полгода я молился Богу, чтобы Он их забрал к себе, потому что они невиновные.

— Володя, скажи честно, ты был пьян в ту ночь?

— Нет, я выпил бутылку пива.

— Но, согласись, что вы сделали — это страшно. Такой грех взять на душу. И неужели трезвые?

— Да, я был трезвый. У меня замкнуло, когда я увидел кровь. Это Протас начал (Протасов — второй подельник Лесика). Потом ничего не помню.

На этом интервью в тот день прервали. И опять поговорить с Лесиком мне удалось только в день его отъезда.

Я торопился с расспросами, говорил невпопад, понимал, что в любой момент могут помешать разговору.

— Володя, ты сегодня уезжаешь на этап, ты знаешь?

— Да.

— Ты знаешь, что тебя ждет одиночка, полная изоляция и повышенный контроль?

— Знаю. На меня это не действует. Я ко всему готов.

— А почему ты резался, когда за тобой пришли, почему выбросился из окна? Знал, что плохо кончится?

— Да, знал, что дадут «вышку»

— А чем ты увлекался на свободе?

— Любил закаляться. Зимой ходил на море и купался, когда все шубы и пальто носили.

— Володя, в старину убийц звали душегубами. Знаешь, почему?

Вместо Лесика ответил надзиратель. Подкрался, вырос как из-под земли.

— Кончай базары!

Услышав привычный окрик, я принялся уговаривать надзирателя. Мне очень хотелось напоследок поговорить с Лесиком по душам, но дежурный был неумолим, и я стал прощаться.

— Володя, ты меня слышишь?

— Да.

— Начальник, видишь, не дает добро.

— Да, я слышал.

— Ну что, Володя? Я тебе желаю жить до ста лет! Ты меня понял?

Лесик рассмеялся.

— Да.

— Ну, пока!

— Давай!

Я слез на пол, услышал, что и Лесик за стеной проделал то же самое.

Я был искренен, когда пожелал ему, приговоренному к расстрелу, жить до ста лет. Я убежден, что никто, ни один смертный не имеет право отнять у него жизнь, ни один человек, в какие бы мантии он не рядился.

Кто знает, какой крест Бог возложил на Лесика и не нам препятствовать перерождению души.

Повесть Льва Николаевича Толстого «Фальшивый купон» знаменательна своим финалом.

«Прошло десять лет.

Митя Смоковников кончил курс в техническом училище и был инженером с большим жалованием на золотых приисках в Сибири. Ему надо было ехать по участку. Директор предложил ему взять каторжника Степана Пелагеюшкина.

— Как каторжника? Разве не опасно?

— С ним не опасно. Это святой человек. Спросите у кого хотите.

— Да за что он?

Директор улыбнулся.

— Шесть душ убил, а святой человек. Уж я ручаюсь».

…Сам я уезжал из треклятой Лиепайской тюрьмы 13 апреля 1997 года, и так получилось, что одним этапом со мной, только в изоляции, ехали в Ригу, на апелляционный суд подельники Лесика — Протасов и Терентьев. Мы встретились в битком набитой камере Рижской тюрьмы и перед обыском пробыли вместе несколько минут. Я знал, что в доме, где они совершили тройное убийство, был еще ребенок — пятилетний мальчик. Он спал, пока родителей и бабушку за стенкой убивали. И я спрашивал у Терентьева, и у Протасова, как бы они поступили, если бы мальчик проснулся? Мороз по коже пробегал, но я допытывался, был дотошен.

Они оба менялись в лице, наверное, и прежде не один раз думали над этим и благодарили многажды судьбу, что хоть тут их пронесло, но оба в один голос уверяли, что ребенка бы они ни за что не тронули... Верилось с трудом.

Протасов, когда-то бронзовый призер чемпионата по борьбе, выглядел предельно изможденным: серое окаменелое лицо, впалые щеки и блеск лихорадочный в глазах. Он был близок к умопомешательству и держался из последних сил.

Владимир Смирнов. Родился 16 октября 1955 года в городе Новый Афон, в Абхазии, в трёхлетнем возрасте переехал в Лиепаю, Латвийской ССР, куда перебрались на жительство родители. 
Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького, был принят в Союз писателей России.