Самоварчики

Пятого марта умер Сталин, а накануне, четвертого, справляли мой день рождения. Мне исполнилось 5 лет. Было много выпито какао и съедено беляшей. А еще была роскошь — шоколадные конфеты. Настоящая роскошь, поскольку в Уфе шоколадных конфет не было, а в Москве посылки с ними не принимали.

Конфеты приехали с Марком Бернесом. Тот двигался с гастролями куда-то в Сибирь, и на вокзал точно в указанное в телеграмме время за ними должен был прибыть дядя Лёка. К его большой радости: как же, познакомиться с таким знаменитым человеком! К тому же в известном смысле собратом по ремеслу — дядя Лёка был оперным певцом.

То есть это была посылка от моих мамы-папы. Кроме конфет там наверняка были еще подарки, но их я не помню. Помню конфеты.

А на следующий день умер Сталин. Просыпаюсь, а в доме какая-то странная тишина. Или растерянность. Словом, что-то не то. И по радио грустная музыка играет. А раньше все гармошки были, балалайки да всякие развеселые песни народными голосами.

Входит Матенька (это мамина мама, почему-то я ее так называл. Вернее, не почему-то, а чтобы не называть мамой — мама, дескать, у тебя в Москве, а я — Матенька. Матенькину маму я называл «бабушка», хотя она была мне прабабушкой. Да и дядя Лёка был дядей не мне, а маме, Матеньке же приходился братом. Такая вот у нас была семья, пока мои родители не получили комнату). Входит Матенька и говорит:

— А знаешь, Лёнюшка, Сталин умер.

А я ничего не отвечаю. Это она мне потом рассказывала. Молчу. Осмысляю, значит, это известие. Проходит некоторое время. Грустная музыка все играет. И какой-то необычный, чуть запыхавшийся голос иногда возникает. А потом снова музыка. Бабушка (её мама) пол подметает. И что-то бурчит. Но не похоже, что сильно горюет.

Надо все-таки что-то понять. Подхожу к Матеньке. Спрашиваю:

— А кто теперь вместо Сталина?

— Маленков, — говорит чуть нараспев.

Маленков… На малину похоже. Или на маслёнку.

— А ты его любишь? — спрашиваю. Сталина-то ведь все любили.

— Ну… — выдерживает паузу. И все так же, чуточку нараспев: — Я его пока мало знаю. Еще не успела полюбить.

Судя по всему, меня это объяснение удовлетворило.

А потом стали приходить соседки. И все плакали. И спрашивали одно и то же: а как же мы теперь будем? Кто же нас теперь защитит?

— Ну… Как-нибудь… — все тем же певучим голосом говорила Матенька.

Тогда я еще, понятно, не знал, что ее мужа и моего деда расстреляли в тридцать седьмом (да и она не знала, потому что спустя много лет пришла какая-то бумажка, что он умер в лагере) и что в Уфу она попала как ссыльная. Про деда я как-то у нее спросил, она сказала, что умер. У нас по соседству тоже жил один старик, который умер, седой такой, всклокоченный, и у него был какой-то собачий взгляд. И еще от него пахло лекарствами. И вот я себе представлял дедушку примерно таким, но не на дворе, а в постели, как над ним все горюют, а вокруг табуретка с лекарствами.

А потом пришел мой друг Сашка Шапошников, а Матенька куда-то ушла. А бабушка дала нам конфеты. На одних был изображен белый мишка, и они хрустели. Мы с Сашкой назвали их «Снежок».

Ели конфеты и играли. На столе или, может, на подоконнике нашли книгу. Темно-красного цвета. Взрослую. Раскрыли, и стали делать вид, что читаем. Читать-то мы не умели! И вот делали вид. А там на белой бумаге было много черных букв, которые мы не знали. Но одна буква была смешная, похожа на самовар. Буква «Ф». И вот мы стали ее искать. Назвали: «самоварчик». Искали страницу, где больше всего этих самоварчиков. Нашли одну, обрадовались — и вырвали. Потом другую. Потом еще одну. А потом стали играть во что-то другое. Про книжку забыли.

И вот помню Матенькино возвращение. Она быстро увидела книгу с вырванными страницами. Нет, она на нас не кричала. Просто села, и ей сразу стало как будто сто лет.

— Зачем вы это сделали? — только и спросила.

— Самоварчики… — начал я объяснять, но она только махнула рукой.

Спустя много лет, когда я был уже в сознательном возрасте, она мне рассказала, что это была за книга.

Библиотечная. Том из собрания сочинений Сталина. Она тогда работала в местном Союзе художников, и ей надо было готовить какой-то доклад.

Бывшая ссыльная. Жена врага народа. И — книга Сталина с вырванными страницами. Которую требуется возвращать. До ХХ съезда еще три года.

Представляю, что она думала, держа в руках эту книгу и не крича на нас с Сашкой.

…А траурная музыка играла и играла целых четыре дня.

P.S. Пятое марта — это еще и день рождения моего деда, Александра Платоновича Моррисона. Того самого, расстрелянного без права переписки 14 июня 1937 года.

Овцы и праовцы

Говорили: «Поклянись Лениным!»

Ты клялся.

Тогда говорили: «Поклянись Сталиным!»

Ты клялся.

Тогда говорили: «Ха! Ленин не бумажный, Сталин не продажный!»

Вот какой ловкий в моем детстве был прикол. Конечно, никто не знал, отчего именно эти прилагательные следовало выкликать. Я и сейчас не знаю. Так или иначе, но это звучало задолго до известного призыва Андрея Вознесенского: «Уберите Ленина с денег!».

Что же касается Сталина, то о продажности его не могло быть и речи. В смысле, за такой прикол можно было и загреметь. В свое время. Только мы об этом, понятно, не догадывались. Тем более, наше время было все-таки уже другое. Хотя и рядышком. Пару лет спустя после смерти отца всех детей всех народов.

Попавшись на эту удочку и помня ржачку в свой адрес, я как-то, попозже, решил испробовать прикол на Мишке, сыне друзей моих родителей.

Он все проделал, как следует. Поклялся и тем, и другим. И я все проделал, как следует. Только когда произнес нужные слова и приготовился победительно расхохотаться, он сказал:

— А вот и нет. Сталин — говнюк.

Прямо так и сказал. В мое почти торжествующее лицо. Посреди белого снега.

Я, честно, не знал, как реагировать. С одной стороны, он был совсем сопля, гораздо младше меня, даже, вон, еще не пионер. А с другой, — я тоже что-то такое слышал. У нас в доме. И полагал это то ли большой тайной, то ли отчего-то считал, что с такой однозначностью говорить о подобных вещах не следует. Год это был, наверное, 60-й, ХХ съезд прошел, ХХII не ожидался, словом, статуи вождя перед школой уже не было, зато бюст с серебряными усами в вестибюле еще красовался вовсю. Вот только нос облупился слегка, но все к этому привыкли.

Да, еще в кабинете, где проходили уроки ботаники, на полстены растянулась цитата: «Мы не должны ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача» за подписью: «И.В. Сталин». Когда после ХХII съезда Сталина выперли из Мавзолея, цитата продолжала висеть, поменялся лишь автор, им стал Т.Д. Лысенко. А очень скоро после того, как сняли Хрущева, сменился и он — знаменитая фраза стала принадлежать И.В. Мичурину.

Но это я лишь к тому, как неустойчиво все было вокруг нас.

А тут «говнюк» среди ясного неба.

Я для порядка вяло посопротивлялся, дескать, от горшка два вершка, а туда же, но Мишка был непреклонен: «Мама так говорит».

Это было обидно. Мишке мама так говорит, а я что же? Маленький?..

Тут, наверное, еще надо вспомнить Пярну, летом с мамой мы туда ездили отдыхать. Там я впервые увидел море, и вот — надо же! — где-то через неделю после приезда заболел странной сердечной болезнью, и старичок-врач настрого запретил мне купаться. В лучшем случае ноги мочить.

А там такой пляж был огромный, песочек, шезлонги с навесами, ресторан «Ранаахоне», то, се. Индустрия отдыха! А я, значит, потей в этом шезлонге или гуляй по бережку в своей тюбетейке (категорическое требование!), и то, если солнце не слишком припекает. Мрак!

Но появился у меня там товарищ. Толстенький такой, из интеллигентной московской семьи. Любитель математики, все меня пытался приобщить к каким-то задачкам из книги, но это не в коня корм. Он, в отличие от меня, мог спокойно купаться, но при этом любил побродить вдоль моря.

И вот мы с ним, начинающие тинэйджеры, так бродили. Помню, увидели, как одна женщина собирается переодеть лифчик, прикрыв грудь полотенцем, а ветер выхватил у нее полотенце и унес. Это был нежаркий, серый такой денек. И этот ветер. И голая женская грудь с хорошо прорисованными коричневыми сосками. Со мной что-то сделалось. Как будто что-то в меня внедрилось, и вот, я изо всех сил хочу это вытолкнуть, но не знаю, как. Совершенно не знаю. И сердце стучит как бешенное.

Но я не об этом. Мы с ним ходили и говорили. Он был такой из себя умный, начитанный. Солидный. Без тюбетейки. И вот почему-то довольно часто возникало имя Сталина. Отчего, почему — не помню. Но каким-то естественным образом. Он, наверное, говорил, что Сталин был не всегда прав, но — вот эти его слова я точно помню — он был мудрый, очень мудрый, и дай бог нашим отцам, нет, праотцам, быть такими мудрыми, как он.

При этом мой приятель как-то странно произносил звук «т» — походило на «в». Такой легкий дефект речи. И я слышал: «овцы», «праовцы», и чудились мне какие-то стада, библейской поступью нисходящие из кустов на пярнусский пляж.

Как тут было не согласиться? И я изо всех сил кивал: да, мудрый, да, овцы, да, праовцы.

В общем, если не совсем в когнитивный, то в некоторый диссонанс мишкины слова меня все-таки вогнали.

Вдруг вспомнил, как где-то за год до того нам в классе Татьяна Михайловна сказала, что Сталина кто-то осуждал за то, что он был грубым. Кто осуждал, было не слишком понятно. Зато на стене висела картина, где собрались разные революционеры под руководством Ленина, а Сталин был молодой, небритый и в телогрейке.

Да, такой, пожалуй, мог быть грубым.

А после уроков мы стали спорить, что это все-таки значит — «грубым»?

— Грубым — значит грубым, — сказала Танька Торчинская. — Вот принесут ему суп, а он в него бумажки бросает.

Кажется, на этом объяснении споры закончились.

Не помню, сразу ли после описанной крутой разборки с Мишкой или немного позже, мама сказала, что ей надо со мной серьезно поговорить и увлекла меня в свою комнату. И там стала объяснять мне про Сталина, советскую власть, нашу семью и так далее. Не помню, говорила ли она про Ленина. Разговор был долгим и закончился словами: «Ну вот, теперь ты все знаешь. Только, пожалуйста, обещай мне, что не станешь болтать об этом в школе».

А я, кстати, особо и не собирался. Ну, может, лучшим друзьям. И то, если им это интересно. А тогда подумал: а вот в тот вечер, когда меня принимали в пионеры и я марал свои школьные штаны в актовом зале, вот тогда мама, наверное, специально подослала Сашку, чтобы он вытащил меня оттуда? Ах, папа вернулся из командировки, ах, скорее беги домой!.. Помню, тогда меня прямо как с мясом вырвали! Небось, не хотела, чтоб я засиживался на этом советском празднике.

Позже призналась, что да, не хотела.

А может, и понос накануне Красной площади начался у меня по той же причине?

Этого я до сей поры не знаю.

Я, юдый пиоред…

Вообще-то у меня с пионерской организацией как-то сразу не заладилось. Был я в своей первой школе типа отличник боевой и политической. Ровно два года, первый и второй класс. И вот в конце второго класса меня за это решили досрочно принять в пионеры. Причем не где-нибудь, а прямо на Красной площади, чуть ли не в присутствии самого-пресамого главного. Хрущева, в смысле. К этому нас долго готовили, и накануне события я только о нем и грезил. Лишь бы дождя не было! Рано-рано проснулся, а у меня понос. Да еще какой! В самой что ни на есть злостной форме. То есть вместо вожделенной Красной площади пришлось мне пользоваться площадью уборной в коммунальной квартире.

Ну, а потом на новом месте я стал учиться в новой школе. Третий класс. Я по-прежнему мечтаю вступить в пионеры. Сплю и вижу. Групповой прием должен произойти где-то накануне 7-го ноября. И вот недели за три (я еще не пионер!) ко мне подходит старшая пионервожатая и с заговорщическим видом говорит: «Лёня, у меня для тебя есть пионерское задание». Ну, я на седьмом небе. — «Вот, возьми этот листок. На нем написана клятва пионера. Я знаю, тебе родители на день рождения подарили пишущую машинку. (Это правда, подарили мне такую детскую пишмашинку, у которой вместо клавиатуры были прорези, а буквы располагались на специальном валике, называлось это сооружение «Бэмби» — очень неудобная штука, я вам скажу). Сколько вас принимают? Девятнадцать человек? Твое задание — напечатать двадцать этих клятв, каждую на отдельной странице. И никому об этом не говори».

Пионерское задание! Сажусь за машинку. И тут же начинаю мазать мимо этих прорезей, все какие-то не те буквы выскакивают. Вставляю новый лист, потом еще один, потом еще. А ведь мне надо аж 20 штук напечатать, а тут: «Я, юдый пиоред Совутского Сюза перед ицом сових товорищей…» Работка! При этом я, живущий, можно сказать, в семье писателя, знать не знаю, что есть такая полезная вещь — копирка. В общем, за день я напечатал штуки три-четыре. И все равно потом пришлось что-то править ручкой, иначе вообще с ума сдвинуться. Но — пионерское задание! И никому не говорить!..

Недели через две я принес эти двадцать листочков. Клятву пионера могу хоть сейчас наизусть прочитать среди ночи. Вожатая сморщила носик. Что это, говорит, у тебя грязь такая? Но листочки взяла, потом по ним все и учили эту злополучную клятву, тетрадок-то с ней на обратной стороне еще не существовало…

Ладно. Приняли меня наконец в пионеры. После этого нас всех собрали в актовом зале школы. Стулья куда-то дели, а посередине зала устроили такую штуку из лампочек и резанных пионерских галстуков — ну, вроде как у костра мы все сидим, а лохмотья галстуков вроде как языки пламени. Песни поем пионерские, мы их долго разучивали. Кайфуем, словом, чисто младший отряд партии. И я, понятно, кайфую, ногу под себя подложил. А пол в зале перед этим специально натирали мастикой, чтобы блестел — наверное, старшеклассников на это дело согнали. Ну а старшеклассники, ясное дело, народ уже матерый, утративший ответственность пионеров. Склонный к сачкованию и халтуре, когда никто не видит.

Словом, когда я вынул из-под себя ногу, обнаружил на штанине длинную такую, говенного цвета жирную полосу — след от недотертой мастики. А школьная форма у меня была совсем новенькая, к началу учебного года купленная. Я в уборную на четвертом этаже, водой пробую. Не берет, только еще расплывается. Так я, в мокрых штанах с длинной, цвета свежепроизведенного дерьма полосой домой и явился. Пионэр!

До конца года ходил с этой полосой, ничем ее вытравить не удавалось. Разве что цвет мало-помалу утрачивал свою свежесть. Но и пионерский задор ведь тоже куда-то улетучивался…

Читайте также в ЭТАЖАХ рассказы Леонида Бахнова:

Летят перелетные птицы

Леонид Бахнов. Критик, прозаик, редактор. Родился в марте 1948 г. в Уфе. До конца 1953 жил в семье бабушки, затем был перевезен в Москву. Закончил МГПИ им. Ленина, факультет русского языка и литературы. Работал в школе, в редакциях журналов и газет. Печатался в «Знамени», «Октябре», «Новом мире», «Вопросах литературы» и др. изданиях. Без малого 30 лет вел отдел прозы в журнале «Дружба народов».