Чищу апельсин. Первые оторванные корки открывают бледно-желтые спинки долек с длинными пустыми порами, отслаивается суховатая мякоть. От обиды захотелось отправить обманувший ожидания цитрус вслед за кожурой. И вдруг резануло — наша комната в старом доме на Октябрьской, я пружиню на Пашкиной сетке-кровати. Заходит сосед дядя Вова, невысокий коренастый брюнет с темными раскосыми глазами. В руке держит что-то яркое.
— Аленка, будешь апельсин? — улыбается, протягивает.
Сначала я съела корки, потом стала обдирать мягкие белые ниточки. Дольки жевала не торопясь, откусывая от каждой по половинке. Сок тек по пальцам, но, тщательно обтираемые языком, липкими они становиться не успевали. Сидя на той же кровати, смотрела в окно, подсчитывала жестяные банки (в 90-х их все собирали), выставленные на подоконнике в высокую пирамиду, пока все не съела. Не оставила ни кусочка никому. Даже мысли не было поделиться. Первый в жизни апельсин был уничтожен медленно и эгоистично.
Цитрусовый дебют мне уже вспоминался, и не раз. Только одна мысль стала топорщиться, расти, двадцать пятым кадром вылезая в прилизанном памятью сюжете. Было начало 90-х. Герцы, соседи, жили не богаче нас, Огородовых. Сахар брали еще по карточкам. Остальные продукты на полках уже лежали, но без изысков. Майонез, к примеру, был товаром дефицитным, поэтому «Оливье» делали только по праздникам. Фрукты ели сезонные, а бананы и киви дети видели только в книжках. Откуда на дядю Вову свалился этот апельсин? Может, кто-то угостил. Но почему он принес экзотический фрукт именно мне, семилетней соседской девочке, а не разделил между своими двумя сыновьями? Легко и приятно быть щедрым, когда богат, а ты попробуй вот так, с одним апельсином…
В старшего сына Владимира, Сергея, я была влюблена. Писала записки с признаниями, и тут же сжигала перед дверью его квартиры, тщательно сметая пепел с пылью между коричневых половиц. Однако, в силу возраста, играла больше с Сашкой, ровесником, мальчиком с явными садистскими наклонностями, которые, к несчастью для его мамы и будущей жены, он не перерос.
Но тогда кинопленка жизни была в самом начале, еще никому не навесили ярлыков, не хлопнули по носу и не установили статус. Дети самозабвенно копали червяков, рыбачили на реке, гоняли в футбол, жгли костры из мусора, мастерили луки из гибких, свежесломанных веток, играли в ножички и собирали марки. Вечером забирались к папе на диван и вместе с теми же соседскими пацанами слушали его поставленный в Московском Литературном институте голос.
— Дядя Гена, давайте про собаку, — просили ребята. И он доставал Джека Лондона с одной из подвешенных над его кроватью металлических полок.
Я любила слушать его рядом в кресле и ковырять в мягкой спинке неизвестно откуда взявшийся там рыболовный крючок. Однажды острие крючка переместилось из мяса кресла в детский палец. Было больно и обидно, что читальный вечер так быстро и неожиданно закончился.
— Не плачь, Дидидаш, до свадьбы заживет! — сказал дядя Володя, когда я вышла с забинтованной рукой на кухню. Смешное прозвище прилипло лет с трех, когда вместо: «Ты мне дашь карандаш?», я выдала: «Дидидаш». Мне это забавное имя не нравилось, казалось нелепым и не давало взрослеть.
Иногда мы проводили вечера у Герцев. Смотрели «Санта Барбару», «Рабыню Изауру», «Просто Марию» или «Спрут» — первые сериалы после перестройки, которые смотрели и взрослые и дети. Еще играли в «Империю», прототип современной «Монополиии». Часто дядя Володя брал в намозоленные руки баян и исполнял что-нибудь веселое. А утром под мышкой с инструментом шел в районный Дом культуры на репетицию с казачьим ансамблем. После работы иногда возвращался подшофе, о чем сразу становилось известно всем жильцам старой саманной хатки с общей кухней и единственным краном на две крохотные квартирки. Тихий и спокойный по обыкновению голос тети Лиды поднимался до оперных высот. Ох, и влетало же ему тогда!
Мужиком Володя был хозяйственным. Геннадий, актер и поэт, гвозди забивать не умел, поэтому все во дворе — от собачьей конуры до уличного нужника было творением рук дяди Вовы. То, что могло пригодиться, он прилаживал, прикручивал, строил. Однажды приволок с помойки стол-книгу, починил его и привинтил сетку для пинг-понга. Дети пищали от восторга. Мы стали монополистами, владельцами собственного теннисного стола! Казалось, круче в округе нет никого.
После десяти лет соседства Огородовы переехали, нам дали добротный новый дом во втором районе города. Как сказал один мамин знакомый:
— Лариса, ты запрыгнула в последний вагон уходящего социалистического поезда!
Квартиры, а уж тем более дома, тогда практически никому не давали, так что семье рядового корреспондента районной газеты сказочно повезло.
Отношения с Герцами мы поддерживать перестали. Возможно, родители стеснялись своей «квартирной» удачи, а может, просто устали за десять лет вынужденного соседства.
Однажды в автобусе я увидела дядю Володю. Высохший, с пожелтевшим лицом, прошел, тиранув ухом о мое плечо. С женой они на старости лет развелись. Он стал много пить, бил ее и, кажется, даже дети настояли на их разводе. Бывшую соседскую девочку он не узнал. И я прикрыла рот, так и не сказав слов приветствия. А зачем? — подумала. — Я и отчества-то его не помню…
Вскоре после той встречи я узнала, что Владимир умер.
Юность имеет слабую память и слишком высокомерна к старости, к тому же, если та неприглядна и бедна. И лишь время дает возможность переосмыслить, испытать благодарность за тот или иной поступок. Горько только, когда «спасибо» сказать некому.
Апельсин свой сухой я съела. Позвонила маме, узнала отчество. Помянула Владимира Яковлевича… Пусть земля ему будет пухом.
Елена Алексеенкова родилась в городе Омск 9 марта 1983 года. Сейчас проживает в городе Темрюк. Имеет публикации в «Новой газете Кубани», «Аграрий плюс», на сайте «Темрюк-инфо», опыт работы на радио и телевидении. Окончила Московский Государственный Социальный университет. Замужем, мать троих детей. Псевдоним: Сима Огородова
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи