Есть один секрет: мечта должна быть минимальной. То есть, по словарю Ожегова, наименьшей в ряду других. За которой очередь не стоит, а даже наоборот. Тогда — пожалуйста.

Как я. Подростком мечтала оказаться в глуши, в снегах, в доме с замороженными окнами. Библиотекаршей, учительницей — неважно. Нести людям свет.

Тонкий свитерок, серые глаза, выбившаяся прядь. Хрупкая, неземная. Так я себя видела. Невесомо трогаю русые головёнки, прилежно склонившиеся над тетрадями. Или, сидя за столом, со строгой, но приветливой улыбкой вкладываю книжку в руку молодому парню, почти сбившемуся с пути. И этот потрёпанный томик переворачивает всю его жизнь и не даёт окончательно сбиться. А все идут ко мне вечером (почему вечером — может, это вечерняя школа всё-таки?) в пургу, в мороз, на тёплый свет окошка...

Не говорите, пожалуйста, что плёвое дело — осуществиться такому бреду. Ну как, скажите, я могла оказаться в этой глуши — я, живущая в большом городе, умница-отличница, одна из первых на курсе, да ещё получившая распределение в Областную детскую библиотеку?

А вот. Правило мечты. Работает. Мечтали? Получите.

Всё просто: по месту распределения мужа, которого завернули в южном городе Черкассы и с распростёртыми приняли в северном Энск-Уральске. Где даже железнодорожная ветка — тупиковая. Аппендикс. Червеобразный отросток. Болтается в животе подробной карты страны, никому не нужный. Но мы пользовались какое-то время.

В сухом остатке: глухомань. Комната в малосемейке. Муж — в армии на полтора года. И я, внутри своей мечты.

Но хорошо было! Есть нечего — за молоком пенсионеры очередь в шесть утра занимают. В магазине сок берёзовый в трёхлитровой банке. Сельдь иваси. Вино креплёное «Листопад». (По вкусу — настойка на прелых листьях). Денег тоже кот наплакал. А хорошо!

Библиотека на отшибе, в здании старой школы — маленькой, уютной. Дверь в неё пробита с обратной стороны фасада, там, где школьный сад с черёмухой и тополями. Глухомань. Зимой то-оненькая тропинка к двери ведёт: сугроб слева, сугроб справа... Читатели протоптали. В четыре часа дня темень уже. Звёзды... Или метель воет, тропинку заносит.

И — до восьми вечера. Одна. Всех своих библиотекарей пораньше отпущу, а сама сижу: читаю, ветер слушаю... Тепло. Дверь входная — стук! В тамбуре — топ-топ! Потом — шур-шур! Снег с валенок веником сметают. И уже внутренняя: скри-и-ип.

— Здравствуйте.

Здравствуйте-здравствуйте. Читатели-мечтатели, перевернувшие моё сознание. Заставившие понять нечто странное, но очевидное. Оказывается, вечера в библиотеке проводят не те, кто книжки любит, а те, кому дома плохо. «Читательский интерес, читательский спрос...» Дура набитая. Но... ведь об этом в учебниках ни полсловечка, так?

А персонажи... Боже мой! Неповторимые. В основном мужеского полу. «Мужчины в её жизни». В моей, в смысле.

Персонаж первый. Петр Фёдорович Синица. Бывший пожарный инспектор. Шестьдесят семь лет. На пенсии. Читательские интересы: исторический роман, роман-эпопея.

Пётр Фёдорович Синица выглядел так: вот если бы Джигарханяна в роли Кригса в фильме «Здравствуйте, я ваша тётя» состарить лет на сорок и нарядить в синее галифе и кепку-сталинку, то будет самое то. Тот же откляченный зад, ноги колесом с согнутыми коленками и вывернутыми ступнями. Немеркнущая оскаленная улыбка. И голос похож, только ещё — кхе-кхе — противным таким кашлем курильщика окрашен.

Синица приходил всегда поздно, перед закрытием. При первом знакомстве он в упор лорнировал мою физиономию при помощи очков с одной дужкой, выставив в улыбке свои страшные жёлтые зубы. Потом долго шастал между стеллажами, кхекая и стуча сапогами. Таскал с собой сумку из кожзаменителя — обыкновенную, бабскую, с потрескавшимися ручками. Оставить на читательском столе почему-то не счёл возможным. И всё время приглядывался, крутил головой, будто что-то сказать хотел...

В третий свой приход решился. Кхекал-кхекал, вслушивался, нет ли кого лишнего, на вешалку взгляд бросил — пустая. Наклонился поближе и:

— Кхе-кхе! Э-э-э... Виньца... не желаете? А в сумочке — звяк-звяк! Бутылочки. «Листопад», наверное. Вот те, бабушка, и русые головёнки. Занятно, наверное, было на эту картину посмотреть: Кригс, прижимая к груди заветную сумочку по одну сторону стола и я, вытаращив глаза и пылая ушами — по другую. Делать-то что? Сотни вариантов, как ветер, пронеслись в голове. «Вы соображаете, где находитесь?» «Вот я сообщу в парторганизацию, где вы на учёте состоите...» Или просто: «ВО-О-ОН!» на высокой ноте и с указующим перстом?

— Да не... — выбрала я простой вариант, — нельзя. — И для достоверности пояснила: — Я по воскресеньям только...

— Как хотите, — опечалился Синица. И больше не предлагал. Никогда.

Персонаж второй. Безымянный. Читательские интересы: три книги про любовь. Безымянный — потому что имени-фамилии его — хоть убейте — не помню. Возраст — стёртый. И сорок может быть, и двадцать пять. Ходил зимой и осенью, строго раз в две недели. Бушлат свой никогда не снимал, шапку я заставляла. Специальный такой гундосый голос был для этого случая:

— Снимите головной убор, — и ледяной кивок в сторону вешалки. И каждый раз одно и то же: безымянный срывал с головы шапку и лихо швырял её на читательский стол; туда, где сданные книги. Я молча поджимала губы, но позволяла. Потом он открывал противогазную сумку и выкладывал книги. Звонко шлёпал ими о крышку стола. При этом дежурно выкрикивал:

— Три! — шлёп первой книжкой, — книги! — шлёп второй, — про любовь! — третья звонче всех — как точка. И стоит, подбоченясь. Достал он меня быстро. К концу третьего месяца я его уже ненавидела. Но книги про любовь откладывала и с ужасом ждала, когда он их все перечитает. А потом увидела, как его Марья обслуживает. То-о-олько он к столу и: — Три!!! Книги!!! Про любовь!!! А она ему моментально, не глядя: «КПСС в резолюциях и решениях съездов, Пленумов и Партийных конференций», том седьмой — раз! «Справочник аппаратчика химических производств» — два! И на десерт — Зоя Воскресенская «Сердце матери» — три! И по верхней обложке ещё звонко ладонью пришлёпнула. Я затаила дыхание. Безымянный спокойно собрал книги со стола, выровнял стопку и засунул в противогазную сумку. — И... давно он так... Читает? — спросила я, как только безымянный вышел.

— Всегда, — пожала плечами Марья.

Персонаж третий. Вова Копейкин. 28 лет. Оператор котельной. Холост. Читательские интересы: деревенская проза, романизированные биографии. Вот этот ходил часто. Вечерами, за час до закрытия примерно. Иногда с мамой. Они были очень похожи: говорливые, круглые, румяные, в практически одинаковых толстенных суконных пальто на вате с воротниками из искусственной цигейки. Только на маме — платок пуховый, а Вова в солдатской серой шапке с опущенными ушами. Раздевался Копейкин без напоминания, свитер обдёргивал, оглаживал, аккуратно, со всех сторон натягивая его на штаны, заправленные в суконные боты. И-и-и... начинал свою болтовню. Слов нет, обязанность библиотекаря — беседовать с читателем, «руководить чтением и формировать читательский вкус». Так в учебнике «Введение в библиотековедение» за первый курс написано. И я это, надо сказать, умела и любила. Но с Копейкиным контакта не получалось. Я слушала, что он метёт, и понимала: не то... Какой-то он... ненастоящий. Насекомое мне напоминал, вроде клеща, увеличенного до человеческих размеров. И речевой аппарат был похож не на рот, а … На жвалы какие-то. Круглые челюсти, выжёвывающие слова. Только мать, когда приходила, глаз не могла оторвать от его румяного говорливого лица. Любовалась. И, чуть что:

— Вовка мой... А вот Вовка мой...

Закончилась эпопея с Копейкиным дико. На месяц-полтора они с мамой исчезли, а потом... Бывают в библиотеке «мёртвые часы», когда читателей нет, никаких категорий — ни школьников, ни пенсионеров, ни рабочего люда. Вот в такой «мёртвый час» пушечным ядром снесла дверь запасного хода моя подружка из учебного комбината, с нашего второго этажа. Она закричала, не прерываясь на вдохи, автоматной очередью выпуливая слова:

— Я говорила почитай газету «Энск-уральский рабочий» зачем сто раз я тебя спрашивала ты отпускаешь библиотекарей и сама так поздно сидишь одна а если бы что-нибудь случилось ты вообще ничего не знаешь а это могло с тобой случиться вполне я так и думала вот теперь узнаешь твой чёртов Копейкин оказывается МАНЬЯК!!!!!!!!!!!!!!!!!!

И звенящая тишина. В тишине она швырнула мне на стол газету. Потом перевела дыхание.

— Да-да. Не лупи глаза на меня. Самый настоящий. Подкарауливал ночью в центральном парке женщин, кто со смены идёт...

— И...

— Предлагал себя. Так в газете написано. В извращённой форме. Принуждал... Ко всякой гадости. Тьфу! Чулок на башку надевал, чтоб не узнал никто. Два года орудовал, тварина... Никак поймать не могли.

И опять закричала:

— А к тебе вечерами шлялся что могло случиться у тебя башка на плечах есть или нет выйдешь с крыльца а там вечная темень делай с тобой что хочешь и никто не хватится тебя и заступиться некому ни мамки здесь ни папки и мужа в армии черти носят!!!

Копейкина судили и дали... Много дали, по полной. Сопоставить его с образом маньяка я так и не смогла, хотя все эпизоды были доказаны. Я сто раз мысленно видела, как он входит в библиотеку, вешает пальто, подходит, и с противной слюнявой улыбкой протягивает ко мне свои красные короткопалые руки... Испугаться не получалось. Потому что я моментально выскакивала из-за стола, хватала этого низкорослого слизняка за горло и шарахала спиной о входную дверь. И ещё раз. И ещё! Ещё!!! До полного изнеможения... Мать было жалко. Я о ней думала, но не видела, конечно.

Она пришла в библиотеку примерно через год. Счастливая.

— Вовка мой, — с гордостью сказала мать Копейкина, — ТАМ, — кивнула головой куда-то в потолок, — должность получил. В клубе. — Мазнула глазами по книжным стопкам. — И в библиотеке тоже. Просил песни прислать. Советских композиторов. Вы мне дайте, а я уж перепишу...

И весь вечер сидела, переписывала.

Дальше — всё. Как отрезало. Ни слуху, ни духу. Быстро как-то забылась эта история. Не знал никто ничего о том, как он сидит. Как поёт песни советских композиторов. Да и кому это надо было...

Персонаж четвёртый, последний. Александр Александрович Загорихин, инженер, начальник производства лекарственных форм. Читательские интересы: литература о Великой Отечественной войне, мемуары великих полководцев.

Лет Загорихину не скажу сколько, но дочь у него была моего возраста, следовательно, в отцы он мне годился. И был он не Загорихин, а ЗагОрихин, потому как пОтомственный вОлжанин, родился где-то в Горьковской области, кажется, в городе Дзержинске. Умный дядька, это ясно было с первого слова. Вот с кем разговаривалось! И знал много, но и ко мне — с уважением. Умел слушать. Ценил эрудицию. Похож был на высоченного костлявого марабу. Длиннющий рост, костистое лицо, огромный красный нос. Как клюв. Сломан был, наверное, в бурной молодости, потому что дышать он им не мог. Воздух втягивал через зубы. Одевался на протяжении многих лет в чёрно-серое смесовое пальто и чёрную вытертую ушанку. Валенки из заводской спецодежды с заправленными в них брюками. Курил папиросы такой вонючести, что книги, сданные им, надо было специально относить на несколько дней в холодное хранилище и проветривать на подоконнике, из которого сильно дуло по причине неплотно прилегающего стекла. Делать замечания было бесполезно. Он только виновато разводил руками:

— Ну что я мОгу?

Но это не самое неприятное. Была одна черта, которая мне в Загорихине категорически не нравилась. Он с оскорбительным пренебрежением относился ко всем на свете женщинам, включая жену и дочь. При мне-то, конечно, не особенно распрягался, я ему была интересна и нужна как собеседник. Но ведь эти вещи не скроешь, так? Поэтому когда разговор заходил о которой-то из нас, сердешных, из самой загорихинской сердцевины изливался мощный яд. И работники-то из нас, (хотел сказать — баб, но постеснялся) никакие, он уж может об этом судить по своему производству: куда ба... женщину, то есть, не поставь, обязательно дров наломает. (Как будто мужики не косячат). И трещотки-то мы, и сплетницы, и обжоры. Он мол, в еде аскет — обед в заводской столовой; вечером хлеба чёрного кусок и чай с сахаром.

— А ЗагОрихина, веришь, как кОлбасу увидит, аж трясётся вся. Ночью к хОлОдильнику бегать будет, если там кОлбаса лежит...

Это он о жене так. Брезгливо как-то, с хохотком, как о чужой.

Шли годы. Загорихин старел. Вышел на пенсию. Пил всё больше и больше. Но в библиотеку ходил. Разговоры разговаривал. Кто-то передал слова его жены о том, что у Сан Саныча только два состояния: или пьёт, или читает. И никогда, верите, никогда я не видела Загорихина вместе с женой. Нигде. Ни в магазине, ни на заводских собраниях, ни на пути к проходной. Они даже на дачу порознь ездили.

А потом жена его умерла. Онкология. Какое-то время лежала дома, дочь ухаживала. Загорихин приходил, брал книги, беседовал, уходил. Я не решалась спрашивать, как здоровье жены, он не рассказывал. Похоронили её как-то незаметно, негромко... Тогда, в конце девяностых, много народу умерло, похороны стали обычным делом, бытовым.

А Загорихин стал посещать библиотеку чаще, книги таскал огромными стопками. Как-то раз, уже перед самым нашим отъездом, мы с Сан Санычем сидели вдвоём, в пустом зале, и пора было закрываться. Свет я повыключала везде, горела только настольная лампа. Он сидел сбоку от моего стола, облокотившись на край, и я не решалась ему сказать, что девятый час, а дома меня ждут дети... Чувствовалось, что что-то должно произойти.

И оно произошло.

Сан Саныч вдруг неожиданно, бессвязно заговорил о своей жене. О том, какой он был дурак целую жизнь и проморгал всё, что в ней было лучшего.

— Знаешь, я никОгда этОгО не пОнимал, смеялся... Если мужик, например, вО двор выхОдил бельё вешать... ПрямО смОлчать не мог, придурОк. Или кто с женой за ручку шёл. А сейчас бы... Сам хОдил. За ручку держал. Любил бы. Жалел. ТолькО бы вернуть...

Слова лились без перерыва, потоком, как будто внутри прорвалась какая-то плотина, всю жизнь сдерживавшая чувства. Саныч никак не мог остановится. Он уже почти кричал о том, как ни разу в жизни не сказал жене «люблю», не поцеловал её рук... И как день и ночь мечтает о том, просто осязаемо мечтает, чтобы просто взять в ладони её лицо и заглянуть в глаза, а потом прижать рукой голову к плечу и так стоять, сколь угодно долго. Если бы вернуть...

Но вернуть нельзя.

Я решилась поднять глаза на Загорихина. Он плакал, забыв обо мне. По щекам текли слёзы, мутная капля висела на самом кончике носа. Эта капля меня доконала. Жалость к нему разрывала сердце. Что, что можно было сделать? Сказать, что сам виноват? Он и без меня этой виной себя казнит. Пообещать, что «там» они встретятся? Не верил он ни в какое «там».

Поэтому я просто смотрела, замерев. А Саныч беззвучно рыдал, опершись локтем о стол и закрывая ладонью лоб.

Потом он глубоко вздохнул, с нестерпимым скребущим звуком отодвинул стул и вышел.

Больше я Загорихина не видела.

Жизнь в своей мечте я прожила счастливую и несчастливую: всего хватало. Спасла ли кого-нибудь, как хотела? Нет, конечно. Но помогала работать Правилу. Осуществлять мечту. Минимальную, как и положено.

Потому что когда тебе дома холодно, плохо... Гонят тебя, дураком крестят. Валенки надень, и, сквозь пургу, на свет замороженного окошка. А там уж всё как положено. Три книги про любовь. Тепла и покоя сколько надо. Только иди и изо всех сил мечтай, чтобы ничего не случилось — не прорвало трубы, инвентаризация не началась и библиотекарь не заболел. И тогда, может быть...

А уж моё дело — дверь открытой держать.

Ирина Витковская, родилась в 1959 году в г. Тамбове, там же в 1981 году окончила институт культуры. После окончания работала зав. библиотекой в небольшом уральском городе (Свердловская область). С 2003 года живет в Москве. В 2016 году в издательстве "Время" вышла первая книга — "Один рыжий, один зелёный", готовится к печати вторая. 7 декабря 2017 года повесть "Всё о Мишель" стала лауреатом премии им. Хемингуэя. Её присуждает за произведения на русском языке журнал "Новый Свет" (г.Торонто, Канада).