Оно было гадким уже изначально, то воспоминание, потому что кровищи было столько, что без принудительного смыва не обошлось. Только не было в тот день воды: как назло, отключили первый этаж казармы; сказали — профилактика труб и узлов. Так всё и было, и к тому моменту ещё никто ничего не знал, даже не догадывался, что этот безобидный с виду «черпак» Грузинов-Дворкин окажется натуральным врагом армии и всего православного народа.

Гарька только-только миновал рубеж первогодка, «молодого», и уже на вполне законных основаниях зашёл в зону «черпака». Вроде, и поздно наказывать такого: всё ж не «дух», не «чмо» и тем более не «петух». Ан нет, пришлось-таки совершить действие по совокупности факта неподчинения «деду» и оспаривания непреложности истины. Вызнали-таки, что еврей, хоть и по мёртвому батьке. До этого всё было ничего, и на морду вроде свой, русый, хоть малость и притемнённый. Глаз же, хотя и не чисто чёрный, но вполне себе жгучий, как у цыгана, несмотря на то, что не было, вроде, к тому никаких специальных добавок, типа, не к той нации примыкает или есть какая-никакая, как нередко бывает, тайна детдомовского происхождения. Тут же — всё честь по чести: «москвач», из культурно образованной семьи, хотя сам этого сильно не проявлял, то ли стеснялся малость, то ли нарочно укрывал свою излишнюю образованность от доверчивого солдатского братства. А с другой стороны, откуда ж там лишнему уму взяться, раз актёр-недоучка, которого к тому же выперли за неуспеваемость и отсутствие любого таланта. Да ещё с последнего курса — видно, настолько бестолочью оказался в этом деле, что не довели-то самую малость: решили, себе дороже встанет, коли выпустить такого на подмостки.

Зато само семейство, верили, нормальное — при пожилом дедушке, мамке, бате, почившем до срока, — и, кажется, ещё какое-то пра-пра имеется, то ли родное, то ли двоюродное. И все, к слову сказать, при чисто русских славянских именах, не «гарики» какие-нибудь как сам. Он же лично и рассказывал, Гарька, — остальные верили. Кстати, и щупом владел нормально, когда всем взводом поле разминировали перед установкой смертельной электросетки, угадывал мину чаще других и откапывал сам же, всё — в норматив. Да и дизель-генератор электростанции на 35 киловатт на раз запустить мог, когда остальные только репу возле агрегатного пускача чесали да тыркались туда-сюда не по делу. Короче, не раз бывало, что отделение выручал — за то и терпели, несмотря что выходец из культурного слоя.

Так вот, с этого и началось, с развенчания. Просто разговаривали пока Гарька «деду» в последний раз воротничок пришпиливал, по возможности крупными стежками. Вроде как прощался с первогодством своим, в котором пришить воротничок старшему — непреложный солдатский закон. Ну а руки у Гарика с первого же дня службы не из задницы росли, про него все такое знали. «Дедушка» поначалу просто сопел, пока его обслуживали, молча уставившись в чужое письмо. Затем изрёк, обернувшись к Гарику:

— Не, ну смотри, всё ж не пойму я. С одной стороны, вроде б грузин, ну чисто идя от фамилии, а с другой, — аккуратно наш, свой, без никаких. Дворкин — он и есть Дворкин, чисто русак и привет нашим. А «Грузинов» этот у тебя откуда? От них же и получается, как иначе-то, Гарь? И имя это твоё, если целиком, — Гарри! Да не просто, а по законному паспорту! Что за имя, спрашивается, каких оно кровей, кто тебе втюхал-то его, за каким хреном?

Гарик тогда, помнится, чуть смутился, но накоротке, ещё не ожидая любого подвоха. Однако нюхом своим неокрепшим всё же учуял надвигающуюся неприятность. Что-то пошло не так, отсчитывая от точки непредвиденного вопроса. Успел ещё удивиться про себя, но не зарождающемуся страху, исходившему откуда-то сзади, из незащищённого пространства за спиной; нет — поразился вдруг тому, что страх этот не приходил так долго, что разговор этот ни о чём, начавшийся, в общем, по дурке, по ленивой случайности, не имел места раньше. Что ни один из ротных мудозвонов ни разу не предположил, что не всё уж так безоблачно и прозрачно в биографии московского пацанчика, призванного отслужить два надёжно «рядовых» года в городе Новозыбков Брянской области, в первом взводе второй электротехнической роты электризуемых заграждений.

Однако он вида не подал, пожал плечами — отбился, как ему показалось, без потери мужественности, хотя и с минимальным достоинством. Впрочем, выбора уже не было, зато имелся риск пропасть, совсем. Если б вскрылась малоприятная деталь исконного происхождения.

— Ну понимаешь… — протяжно завёл Гарька непривычную себе песню, лихорадочно встраивая драматургический извив в предстоящее повествование, — Дворкины вообще-то происходят от Деборы. Или Деворы. Это имя такое библейское, женское.

— Библейское? — искренне удивился «дед», — а при чём тут Библия, она там кто в ней ваша Девора-то? Святая, что ль?

И снова надо было реагировать, по возможности обойдясь без очевидной лжи. Что Гарик и попытался осуществить.

— Видишь ли, она за справедливость была, уже изначально. Потому что числилась одной из Судей израилевых. Ну и говорят, что няней у Ревекки тоже была. Заодно. Мне дедушка рассказывал, когда я ещё совсем маленький был.

— Стоп, это какой-такой Ривеки? — озадачился «дед», — это она чего, жидовочка что ли, получается? С Израиля сама?

— Да нет же, нет, ты чего! Этим именем ещё при царе-батюшке старообрядцев величали. И монашество его любило, имя это. Всё же как-никак оно оттуда, — он многозначительно глянул в потолок, намекая на потусторонние божественные силы, обделённые любым национальным признаком. Однако лишь одного вялого намёка для усыпления солдатской бдительности оказалось недостаточно. Заинтересовавшись, к разговору подтянулись другие пацаны.

— Хочешь сказать, все старообрядцы поголовно из жидов, что ли? — настороженно, но всё ещё беззлобно справился ефрейтор, тоже из «дедов». — И монахи наши, выходит, чистые души, тоже не от русской нации происходят? Какие, мля, ривеки, ты чего, парень? У одного моего другана жёнин племяш в эти самые монахи в том году подался. Хоть с перепою, а ушёл в леса. Говорили ещё, схиму какую-то на себя надел. А после к монастырю прибился, в Волочке, то ли в Вышнем, то ли просто. И стал монах, натуральный. — Ефрейтор недоуменно развёл руками и пристально всмотрелся в Гарика, — Так по-твоему получается, теперь он после всего этого доброго и хорошего иудой пархатым заделался?

Теперь надо было слегка отступить, оставив крупицу пространства, хотя бы на один короткий, но спасительный шаг.

— Да я ничего, пацаны, и Ревекка эта сама по себе тут не пляшет. Дело в матрономике, и больше ни в чём.

— Это как? — синхронно насторожились деды, — это ещё про какое?

— Ну понимаете, братцы… — миролюбиво начал интеллигентный Гарька, стараясь не делать лишних пауз, — одной из особенностей еврейской ономастики является довольно большая доля фамилий, образованных от матронимов. Ну это всё, что получается от имени матери, все производные значения — фамилии, псевдонимы и даже прозвища.

— Это если, типа, «Мамкин» фамилия будет? — оживился ефрейтор.

— Или «батькин», — добавил первый «дед».

— Нет, пацаны, это — патроним, да и то не слишком корректно употреблённый… — немедля отреагировал Гарик, почувствовав, что, возможно, удастся под такую сурдинку замотать ключевую тему, от которой и исходила главная опасность. Он мягко улыбнулся, исполнив приветливый реверанс в адрес двух дебилов, старших не по возрасту, но по службе, и продолжил собственное толкование полной исторической неправды, — А вообще, это объясняется той важной ролью, которая отводится матерям их еврейскими законами… — Тут он незаметно перевёл дух и, не теряя темпа, продолжил, уже будучи уверен, что практически выровнял шансы между предстоящим провалом и зыбким успехом, — А само женское имя, лежащее в основе фамилии, может брать начало не только в древнееврейском языке, а, например, ещё и в идиш. — В этом месте он внезапно остановился, сообразив, что невольно увлёкся, а это совершенно недопустимо в случае, когда речь идёт о прямой личной безопасности и добром русском имени. Но тут же подкрепил свои слова новым соображением, — Но это не главное, как вы понимаете, хлопцы, потому что главное это то, что фамилия определяется не всякими там историческими отклонениями, а непосредственно суффиксом. Причём, заметьте, славянским! И обычно это «ин». Например, «Дворк-ин». Стало быть, в результате такого буквенного устройства фамилия делается окончательно славянской. И, как правило, православной. Что и имеем на сегодня.

Ему казалось, что обуреваемый нехорошим чувством, он уже нагромоздил достаточно мутного и малопонятного, тем самым настроив солдатскую аудиторию на миролюбивый лад, породив в ней неподдельное желание постигнуть свойства вещей, понятных всякому. Однако рядовой отчаянно заблуждался. Лица, в полном составе взвода электризуемых заграждений, по результату короткой просветительской лекции не сделались просветлённей, отнюдь нет. Всё было как-раз наоборот. Удивление Гариковым пояснениям, начавшееся как довольно заурядное, в одночасье переросло в недобрую подозрительность. Кто-то приосанился, но — поджавшись и как-бы уже невольно готовя себя к броску в направлении нежданно объявившегося врага. У другого зачесалось левей носа, и чтобы унять чесуху, он пережал ноздри пальцами и упёр в Гарьку тусклый взгляд. «Деды» же, не сговариваясь, просто перекинулись глазами, в которых Гарик с ужасом обнаружил вдруг все признаки неведомой ему ранее ненависти. Ну и презрение кой-какое имелось, там же, в этих коротких оценивающих взглядах. В общем, всего понемногу, но при этом всё было каким-то дурным, нехорошим, непривычным.

Надо было что-то делать, не для того он, Гарри Грузинов-Дворкин, так долго и тщательно скрывал природу своей чудаковатой фамилии: то мирно отшучиваясь, а то и дурачась наравне со всеми, или же делясь с вынужденно ближними присылаемым дедушкой обманным, но высококалорийным продутом. Все эти его тейглахи, слепленные из орешков и кусочков теста на меду, эйер-кихелахи — сладкие-пресладкие коржики, а также путер гебексы, являющие собой печенье с корицей в форме полумесяца, — всё улетало на ура, однако при этом выдавалось Гариком за восточные сладости, за турецкие рахат-лукумы и перепакованную магазинную халву египетской поставки. «Знал бы дедушка, — огорчённо думал Гарик, раздавая налево-направо плоды его гастрономических умений, — как его внуку приходится изворачиваться, как в привычные моменты общего удовольствия безрадостно притворяется он душевным простаком, как тяжко порой осознавать ему свою воинскую неполноценность из-за этой глуповато скроенной фамилии сомнительного звучания.»

— Так, погоди, погоди… — снова насупился ефрейтор, уже начавший что-то соображать, — а при чём еврейские матеря-то? Ты сам-то, кто? Тоже от них образовался что ль?

— Я — Грузинов! — с негодованием в глазах резко отбился Гарик, — сами знаете, откуда мы образовались. И это — прежде всего, остальное всё — вспомогательное, неважное, пустое. Суффиксы там или предлоги разные. Мой предок, между прочим, донской казак был, офицер казачьего лейб-гвардии полка. Герой двух войн, кресты имел, полный набор. И бабушка, Анастасия Григорьевна Грузинова, всю свою жизнь до брака с дедушкой в Воркуте прожила, в семье сосланных. Там, чтоб вы знали, вообще никакие евреи не живут и не жили никогда. Там климат для них неподходящий, ни по солнечному свету, ни по теплу.

— Во-во… — нехорошо ухмыльнулся первый «дед», — нашему, значит, Ваньку, можно, ему, получается, что день — что ночь по полгода в году, без разницы. А эти, получается, неприспособленные, этим, твою мать, условия подавай! И чтоб на рояльке играть с пианинами, а уголёк с забоя пускай другие для них добывают, кто не такой мерзлявый.

Гарик несогласно мотнул головой, явно желая вмешаться в такой бессовестно нечестный расклад, но «дед» отмахнулся, не дав говорить, и продолжил незавершённую версию, — Вот ты говоришь, в лейб-полку служил, этот твой казак, а у меня, к примеру, в училище, когда ещё не выперли, замзав. по воспитанию имелся, тоже лейб. Лейба Маркович. Если по паспорту. А на словах — Лёва, ровно как батя твой. Сука редкая, хоть и партийный, и все дела при нём. За советскую власть больно агитировать любил, газеты всё резал, да на доску их, помню, клеил без укороту — статейки про то, про сё, про урожаи разные, про совесть всякую, про нехорошие случаи различные. А после — оп-па! — и пропал, совсем. А после сказали, в Израиль укатил, безвозвратно. Разом. А перед этим жильё своё в самом центре Брянска поменял на комнатуху в коммуналке, с тараканами и с приплатой. Чтоб довесок иметь и в ихние еврейские шекеля после обратить. Так я и говорю, Гарь, не с того ли самого лейбова полка он к нам прибыл, хорошо б понять, а?

Гарик молчал. Как отбиться, у него имелось, но крыть — было нечем. Новый аргумент не рождался, поскольку каким бы он ни был, всё одно не устоял бы против столь разящей истины.

— Стоп! — внезапно воскликнул ефрейтор. — Так ты ж, кажись, тоже Лёва по бате, разве ж нет?

— Львович, — обречённо мотнул головой рядовой, — Гарри Львович. Только это ни при чём, ребят, это другое, а то другое. И вообще, он же умер, нет его, нету!

— Тогда кто у тебя Грузинов-то, не пойму? — никак не успокаивался ефрейтор, вновь нащупав беспроигрышно верную тему, — отец или матерь? И кто там у них из вас с иудейским корнем?

— С суффиксом, — поправил его Гарик, — и не с иудейским, а с еврейским. А ещё точней — с русским. Двор-кин. Дворкин Лев Моис… — тут он будто споткнулся, сообразив, что невольно переступил черту осёдлости. И это, скорее всего, означало конец очень временной индульгенции.

— Кто-кто? — синхронно переспросили оба, произведя хищные морды, — кто, говоришь, он у тебя, какой-какой?

— Лев Моисеевич, — уже почти спокойно выговорил подследственный рядовой, понимая, что обречён. — Лев Моисеевич Дворкин.

— Ну и чего у него в паспорте записано, если не на словах? Там где про принадлежность.

— Ничего там больше не написано, — угрюмо отозвался Гарик, — а когда-то было написано «еврей», но это чисто формально. А только еврейского в нём был практически абсолютный нуль: и в партии состоял, и не верил ни во что, и вообще... — Он поднял голову и выпустил из себя последнюю надежду, — А Грузинова у меня — мама, Екатерина Матвеевна, донская казачка по крови и по вере. И бабушка такая же, тоже из них — Вера Андреевна. Кстати сказать, наследная русская княгиня.

— Ну вот и разобрались, значицца, — освобождённо прыснул ефрейтор, вовлекая в хорошее настроение остальных свидетелей семейной саги. — А то завёл, понимаешь, песню вещьего Олега — не помню, не знаю, не состоял… А я как всегда знал — чо-то тут нечисто, больно уж хитёр. И мины ищет как учёная собака, и в технике рубит, хоть сам актёр-монтёр, и вежливый не по делу, когда надо и не надо.

— И глаз чёрный, нечистый — добавил «дед». — А сам, зуб даю, крашеный, зараза, в русого. В нашего. Перманентом называется, чтоб на всю службу колеру хватило.

— И ещё… — продолжил Гарька, пропустив мимо ушей свежую версию врага, — Настоящий еврей это кто по матери. Остальные в расчёт не берутся. И даже Израилем не принимаются из-за того, что сам факт зачатия от еврея практически недоказуем. И паспорт тут ни при чём. И всё остальное — тоже.

— Ну да, ну да, — осклабился ефрейтор, — я не я и кобыла не моя.

— Между прочим, я христианин, такой же как вы… — вновь заговорил Гарик, неожиданно для себя сделав ставку на возможный интерес врага к новой теме. И раньше, и в этот самый момент он достоверно знал, что — нет, не такой, совсем другой. Тем более что ефрейтор вообще татарин. Однако по привычке смалодушничал в силу укоренившейся за год службы привычки недоговаривать, слегка искажать реальность и по возможности отворачивать голову в невыигрышных случаях. — И к тому же я крещёный, в раба Божьего Егория. А Гарик — домашнее имя.

Какое-то время солдаты молчали, переваривая услышанное. Сама по себе последняя новость никак не отменяла шанса расплаты за столь продолжительный и подлый обман, но вместе с тем, она же несколько и умягчала боевитость настроя на скорый расчёт с предателем, тайным иудеем и ушлым оппортунистом, так долго маскировавшимся под своего пацана — природного русака.

— И что, в церкву ходишь, как все? — недоверчиво поинтересовался «дед».

— А хожу! — в неожиданном запале выкрикнул рядовой Грузинов-Дворкин. — По воскресеньям, к заутрене, каждый раз не пропускаю, если ничего серьёзного не случится. Ну типа заболею или в отъезде. — Выкрикнул, но соврал. И добавил, — А сам-то? Сам ты когда там был в последний раз? Или, может, вообще мимо кассы? — Он уже был в курсе, что умеренно приблатнённый лексикон порой творит чудеса, однако не учёл, что подобное проявление силы воли чаще срабатывает на гражданке. Теперь же они были на службе, где обязанность подчиняется другим законам, а долги отдаются иным порядком.

— Сам-то?... — чуть замялся командир отделения, — сам ходил, само собой. Когда было надо, тогда и посещал. — Но тут же, опомнившись, вернул себе преимущество в ходе предварительных слушаний, — Не тебе, уродику-москвачу, мне тут допросы, понимаешь, учинять: где был, чо делал… ты, сука, лучше скажи, по какому-такому праву ты тут со мной в ровню затесался? То что мы тебя с первого раза не просекли, ещё не значит, что простили. Понял, «салага»? И не тебе опять же, рожа езуитская, меня, православного, учить родину любить — усёк?

— Может, ты, конечно, и православный, а только в Бога точно не веруешь, — не растерялся Гарик, уже начинавший прикидывать, как эффективно уберечь то самое, о чём предупреждал дед Моисей Наумович, — «православный» вообще-то не обязательно означает «верующий». Православный, если угодно, — больше этнос, привычка, традиция. Это просто некая невидимая связь со страной, в которой ты живёшь, это ещё и отношения в семье, это то как ты думаешь, говоришь, как ешь, пьёшь, как любишь, как у тебя происходит всё остальное, важное и не только. Это… — на секунду он задумался, ища подходящее определение, такое, чтобы уже надёжно отсечь себя от «них», перекинувшись в иной статус. Стать принципиально чужим. Задрать, так сказать, градус общения и тем самым, если получится, перевести проклятые стрелки на час назад. А не сработает, так, по крайней мере, оттянуть момент расчёта, а там будь что будет, всё равно к прежнему возврата нет, уже никогда, вплоть до дембеля. Это если не покалечат и не комиссуют остатки организма в принудительном порядке. И закончил найденную мысль, — это скорее вопрос самоидентификации. Вот. — Он сказал и понял вдруг, что не соврал. Ведь именно так он думал всегда, но только не давал себе в том отчёта. В смысле православия. И вообще.

Вновь недолго помолчали. Все. Включая заоконное небо, буквально за миг до этого известившее роту о скорой непогоде глухими завываниями неспокойного ветра.

— Ясненько! — с неожиданной весёлостью в голосе прервал паузу татарин-ефрейтор, — ты, — он кивнул на Гарика, — православный, а ты, — сделал глазами в сторону командира отделения, — самопальный. Или как ты там его назвал, само.. иди…инте… идиотский?

— Я просто сказал, что каждый решает для себя сам, кто он есть и в кого верит. Или не верит вообще, в принципе. Что тоже вполне реально, — негромко отозвался Грузинов-Дворкин. Лично я для себя решил, что — православный.

— Выходит, это сам же Христос тебе и помог в нашу веру пробраться? — задумчиво протянул кто-то из второго эшелона, не примыкавшего напрямую к зоне тёрок. Гарик, если честно, даже не понял, кто спросил, но почему-то подумал, что это был рядовой, как и сам он. Однако в любом случае заход был сильный и бил напрямую в лоб. Он это ощутил по тому как был произведён этот подлый вопрос, — негромко, отчётливо, с нужной интонацией и без малого фактора обходительности. И потому ответить следовало единственно возможным способом — мощно и убийственно обезоруживающе. Он и сказал тогда слова, те самые. Чем себя и погубил. По крайней мере, уж до своего «дедова» срока — точно угробил. А отбиться решил просто. Спросил, сделав удивлённое лицо:

— А вы, братцы, вообще думаете, Иисус Христос он был кто? Русский что ли? Православный? Или какой по-вашему?

— Ну а какой ещё? — презрительно пожал плечами ефрейтор, — ихний что ли? Или, может, ваш? Всем же известно, раз мы богоносцы, значит, выходит, и Бог, и сын его — тоже наши. А чьи ж больше? Мы всегда были первей других, остальным — по остатку, и все дела.

— И иконы все поголовно тоже наши, — добавил в общую топку своего градуса «дед». И кивнув в Гарикову сторону, победно поинтересовался, — Ты разве ж где икону видал ещё, как у нас? То-то… — и назидательно хмыкнул, довольный развитием неожиданно новой темы. И снова не устоял, — Вот, бывало, рукой её коснёшь, а она отзывается, тёплое будто из неё на тебя струит, гладкое такое, тихое… И уже сам не поймёшь, кто кого гладит, ты её или же она тебя ласковостью своею согревает. Потому что такое у неё устройство — пристрастие нести и благость ко всякому. Но только — если ты наш, по-настоящему православный, а не какой там типа лейбов этих ваших или же моисеев.

Внезапно в казарме сделалось тихо. Так обычно бывает сразу перед тем, как случается что-то нехорошее или ужасное. Все разом притихли: наверное, каждый в эту удивительную минуту мысленно рисовал перед собой образ ожившей Божьей матери. Или же её икону, с младенцем или без него. А может, вспоминал, как в первый раз неловко осенил себя крестным знамением. Или только собирался осенить, но так и не собрался. Или как вообще в гробу видал все эти осенения, потому что всегда было не до того — внешний мир оставался неизменно первичен, всякая же загробка присутствовала разве что в грязной ругани или в несмешных анекдотах про попов и святых апостолов, к каким обычно попадают при проходе «туда» или «сюда».

За окном тоже происходило нечто странное. Заканчивался август; минул почти год, если считать от начала осеннего призыва, однако неуёмная жара никак не спадала. А ещё регулярно лили дожди, непривычные для этих мест, обращавшие издревле сухую лесную сосновую местность в чуждый всем и каждому субтропический ужас. Ото всех щелей тянуло влажным, жарким, погибельным. Толстые стены казармы не спасали. Наоборот, изготовленные из пористого шлакобетона, они как назло впитывали в себя избыточную влагу, которая чуть погодя выступала на внутренней поверхности стен, насыщая воздух казармы нехорошим плесневым духом с примесью острого аммиака. Ветру тоже не спалось. Резкими порывами он раскачивал ветки лип, что неравномерной посадкой произрастали на протяжении всего южного фасада длиннющей казармы. Они, мягкие и податливые, упруго хлестали во все восемь зарешёченных окон спального помещения, где готовилась к отбою вторая электротехническая рота электризуемых заграждений. На завтра был намечен марш-бросок с полной выкладкой, на 10 километров. И это означало, что неприятность ждёт его ещё и там, коли сегодня отмудохают. За то что не раскрыл всей правды жизни в самом начале. Такое было чувство.

Ещё через пару минут в вечернем небе дважды бухнуло и занялся очередной дождь, такой же отвратительный, как и всё, что не задалось у Гарика в этот паскудный день. Дождь был заунывный и косой, и чтобы хорошо разглядеть толщину его струй, следовало основательно накренить шею. Ещё лучше их было видно, если максимально вжать башку в плечи. Или то был просто гнусный страх, заставлявший Гарьку в этот момент думать о каком-никаком постороннем чуде, по-любому не имевшем шанса, случившись, прийти на помощь и оберечь от солдатской казни.

И тогда он решился. И сказал:

— Ребят, а ведь Иисус Христос — еврей. Самый натуральный, в чистом виде. Потому что мать у него еврейка, Мария. И сам он прямой потомок царя Давида. Это же в Новом Завете на первой странице ясней некуда изложено. У него в роду 42 еврея, таких же чистейших. Он даже обрезан, как положено любому нормальному еврею. Да и сам Иоанн Креститель, к слову сказать, таким же чистокровным евреем был. Он и совершил первое святое крещение. И те, кто Евангелие писал, все четверо — то же самое, такие же евреи. Да все они 12, все апостолы — туда же заодно.

Сообщил новость и умолк.

Возникла раздумчивая пауза. Вероятно, каждый из присутствующих обмысливал услышанное по- своему. Однако одно всё же было общим, единившим взвод даже сильней предчувствия ближней войны, — искреннее изумление. У кого-то — от слов, какие только что достигли их ушей, в общем и целом. У других — в силу той причины, по которой этот урод всё ещё ходит по их родной земле. Третьи, не сговариваясь, мысленно подбирали наилучший способ расквитаться, если не сразу убивать, на месте.

Пауза истекла, и ефрейтор медленно выговорил, разделяя слоги:

— Я тоже обрезанный. Выходит, тоже иудей?

— Нет, — отозвался Гарик, внезапно обретший надежду, что, может, и обойдётся, — ты татарин. И мать твоя не еврейка. А у него, — он коротко глянул в небо, — еврейка. В этом разница. А ещё ты не христианин, как мы. Ты — мусульманин. И как таковая крайняя плоть в этом деле решающего значения не имеет. Тут другое важно, какую ты религию исповедуешь и в кого веришь — в Иисуса Христа или же в Аллаха вашего. Или как там у вас — в Магомета, кажется? Или в Мухаммеда?

— Ты лучше, сука, расскажи нам, сам в кого веруешь… — едва слышно процедил «дед», и лицо его пошло пятнами.

— Я же сказал, я христианин, крещёный, остальное к делу отношения не имеет, — откликнулся Гарик на призыв открыть обществу ранее неизвестную подноготную. — А кто не верит, тот пускай остаётся при своём мнении, устав караульной службы позволяет, — добавил он с лёгким вызовом, понимая, что в эту минуту использует последний шанс из никаких.

— Значит, всё ж-таки жидяра, — подумав, вынес вердикт «дед», — натурально скрытая от товарищей по воинскому долгу.

— А Христос по его теории такой же, как он сам, — подлил масла в общее блюдо татарин с одной лычкой на погоне. — И Аллаха, сука, туда же хотел пристроить, иудейское отродье. Вместе с Магометом. И всех их — каблуком, каблуком, всю святую троицу, чтоб больней, чтоб позорней получилось, гнида такая.

— И иконы русские держит за жидовские, раз там Христос нарисован, — подал голос всё тот же, из второго ряда, плохо определяемый на слух. Однако обернуться и проверить, кто подал реплику, означало совершить ошибку: никак нельзя было целиком терять поле зрения, иначе легко мог схлопотать исподтишка, не подготовившись к первому, самому злому удару. А что таковой случится, сомнений уже не оставалось — слишком уж неравноценный состоялся обмен мнениями, и кому-то надлежало ответить за это по всей строгости военных законов.

— Ладно… — «дед», он же командир отделения, поднялся, потянулся, уставился на Гарика, — Давай, пошли до отхожего места, там договорим, а то не всем тут твои паскудные теории слушать охота. — Коротко кивнул остальным, — кто желает, тоже может пройтись, заодно нужду вечернюю справить, хоть без воды.

Гарик поднялся, перекинул через плечо полотенце и, не оборачиваясь, двинулся в нужном направлении. Полотенце пригодится, если нос не так заденут и из него начнёт хлестать. Или если рот разобьют. Больше серьёзной крови ждать неоткуда, остальное отойдёт в синяки и травмы. «Разве что горлом пойдёт, — подумал он ещё, пока они небольшой узкой стаей шагали к помывочной, — ну это если только живот повредят, типа внутреннего кровоизлияния какого-нибудь. И лучше всего — вырубиться. Сразу, по-настоящему, — если первый удар будет неточным и потому придётся на правильное место. Больно будет уже потом, или вообще не будет никак: ну чего впустую валять бесчувственное тело. Первого удара Гарик ждал сзади — в тот момент, когда закроется дверь помывочной за последним бойцом сопровождения. А пойдут все, подумал он, без вариантов, — никто не захочет дать слабину, чтобы после самому не огрести за неучастие в справедливом суде.

Нужно было беречь зубы, почки и яйца. Остальное — чёрт с ним, зарастёт, затянется, даже глаз, если насмерть не выбьют, вернётся на место. Об этом, зная куда в скором времени попадёт внук, загодя предупреждал опытный дедушка сразу после Гарькиного отчисления из театрального училища. «Главное почки прикрывай, увёртывайся, а то кровью мочиться будешь весь остаток жизни. Про яйца молчу, сам всё знаешь. А зубы, они другие не вырастут, придётся весь рот перебирать, так потом мучиться будешь с ними, чужими — то не так, это не сошлось. И тоже до последнего дня, Гаринька».

— Ну чего, актёрчик, — нехорошо улыбнулся «дедушка», когда за немногочисленной толпой пацанов с первого взвода наглухо захлопнулась туалетная дверь. — Ты ж и сам всё знаешь, поди. Ты же умный, ты ж не можешь не понимать, что просто так ничего в этой жизни не бывает. Накосячил — ответь. А ты не просто накосячил, ты хуже сделал. Ты — предал. И не кого-то там, а Христоса нашего, самого православного изо всех святых угодников.

Это было не просто смешно, это надёжно отлетало за границу любых мало-мальски приемлемых смыслов, разведя стороны настолько, что любой обратный маршрут уже отсутствовал по определению. В основе же многовекового маршрута лежали извечно непроходимые дебри. И не было ещё тех, кто сумел бы его одолеть. «Будут бить, — напутствовал его перед призывом Моисей Наумович, — не обижайся, лучше терпи или дай сдачи, как сумеешь. А коли обидишься по-серьёзному, то запомни: не на них обида твоя будет — на весь народ. Сам народ — такой, а они дети его, и ничего с этим не поделать. По крайней мере, в ближайшие двести лет. Ну а дальше не важно: или будут все, или не останется никого».

Дедовы слова в ту минуту не вспомнились, если конкретно, — они и так на протяжении всего этого годичного промежутка от «салаги» до «черпака» висели где-то на периферии башки: то ли сзади, то ли сбоку, а, быть может, просто приютились в кирзовом сапоге под портянкой.

Пахло карболкой. А может, то был хлор, Гарик не особо разбирался в запахах временной жизни. Просто когда в силу простой необходимости требовалось посетить пространство нужника, он первым делом приворачивал клапан в носу, чтобы с наименьшими потерями одолеть эту устойчиво возникающую преграду.

Туалет соединялся с помывочной коротким нечистым переходом. Пол там, как правило, не мыли, разве что иногда подметали. Влажной уборке подвергались лишь места солдатской помывки и отправления воинской нужды. И потому этот душевный, хотя и короткий, лишённый окон перешеек, расположенный между унитазами и душевой, как нельзя лучше подходил для выяснения различий во взглядах на веру в её обобщённом аспекте, на самого бога, единого и неделимого, и на самою жизнь — в общем и целом.

Пол был кафельный, изначально неровно выложенный метлахской плиткой бурого колера. Часть плиток была разбита совершенно, другая имела многочисленные трещины с отдельными заострённым краями швов. Шовная затирка выкрошилась окончательно, и это начисто лишало кандидата на выживание отделаться реально малой кровью. Если, само собой, станут возить мордой по полу. Перешеек имел небольшой уклон в сторону туалета, и это, успел подумать Гарик, облегчит его мучителям задачу устроить телу испытуемого напольное путешествие под силой собственного веса.

Они пришли. Командир отделения, словно бывалый крысолов, аккуратным гуськом приведший убийских подельников к месту сурового приговора, остановил движение посреди соединительного коридора. Он будто тайно подслушал мысли рядового Грузинова-Дворкина — именно так казалось тому. В центре замершей процессии, опоясанный отделением в полном составе, находился теперь сам Гарик. «Дед» сделал глазами — рядового окружили, создав вокруг него неровное живое кольцо.

— Ну что, не бог, не царь и не герой, а, актёрчик? — кривовато ухмыльнулся «дедушка», уперев свои глаза в Гариковы. Казалось, медля, он растягивает удовольствие, потому как выпадает такое не часто. В смысле, — «за такое». Отделение загражденцев, примолкшее в ожидание дальнейшей команды, соображало туго. Однако каждый из бойцов даже если и не до конца постиг метафизику конфликта, то уж наверняка чуял, что характер его не просто принципиальный, а много больше — классовый, как вдалбливали в них когда-то учебниками и дополнительно дрессировали на словах. Вот к примеру, мы — каждому понятные герои-загражденцы, патриоты родины и самих себя. А вот, не к ночи будет сказано, они — капризные уродики нерусского корня, двуличники по жизни и вере, приспешники иуд всех мастей, ушлые ловцы доверчивых православных душ. К тому же, по обыкновению, при деньгах и посылках, набитых дармовыми еврейскими рахат-лукумами. Одно слово — актёрщики с погорелого театра комедии и драмы надо всеми нами.

— Короче, ничего не заявишь в защиту? — продолжил юродствовать командир временной жизни, буравя подследственного мутным взглядом, — за просто так калекой перехожей сделаешься?

— Видишь ли, — пожал плечами Гарик, неожиданно для себя расслабившись, слегка откинув голову и приняв почти прогулочную позу, — всё, о чём ты сейчас говоришь, это ведь слова. Всего лишь голые слова, не более того. И всё, что говорил я, — тоже слова. И тоже больше ничего. Они, конечно же, материальны, как любой звук или даже как самая простая и глупая мысль. Кровь ведь состоит из молекул, и они содержат в себе железо, ты в курсе? — Тот угрюмо молчал, набирая в себе злость, но слушал. Остальные прикидывали позицию поудобней, понимая, что, может, придётся не только отмудохать, но, глядишь, и ещё чего похуже, как решат «деды». Между тем Грузинов-Дворкин неспешно продолжал просветительскую лекцию, ему уже было всё равно, итог событий он понимал лучше, чем кто-либо, и потому не просто оттягивал собственное избиение, но одновременно пытался придать этой банально-дурной истории наказания зарвавшегося рядового-загражденца привкус страдания, муки ни за что, незаслуженно несомой кары. — Так вот, это самое железо, если в атомах, по сути есть крохотные антенны, мириады антенн, каждая из которых ловит на себя, воспринимает всё материальное: волны, движение, колебания среды, биополя, идущие от любых мозгов, включая и такие тупые, как у тебя. Даже камень, дерево, любое растение излучает так, что уж тебе-то, по крайней мере, мало не покажется. Ты явление примитивное и недалёкое, и потому твои антенны требуют переналадки. Лично я искренне хотел помочь, объяснить, как мог, что Бог, по большому счёту, един, и что даже тот факт, что он еврей, не имеет ровно никакого значения для верующего человечества. Но к великому сожалению, это и есть то, о чём ты и этот вот, — он апатично кивнул в сторону татарина-ефрейтора, — не ведаете ни сном ни духом, потому что вы обыкновенные мудели, клинические идиоты, возомнившие себя мелкими божками туземного разлива. — Гарик усмехнулся, на этот раз откровенно, безо всякого прикрытия, — Бить собрались? Ах ты же господи боже мой! Это единственное, что вы можете, да и то — кое-как, через жопу, потому что все — на одного, иначе-то не умеете, не обучены, по-другому-то — пупок развяжется от усердия или, глядишь, сам же по кумполу и схлопочешь.

Он уже шёл ва-банк: так и так терять было нечего, но зато даже мало изменить ситуацию в свою пользу очень бы пригодилось. Скажем, «один на один» выторговать, внезапно надавив на слабое место, ущемив гордость так, чтобы не просто слегка перевести стрелку в нужном направлении, а разом вырвать из циферблата с корнем. Когда он оставил училище, то первым делом ждал, что скажет дедушка. Тот и сказал, иди, мол, да послужи, если хочешь распорядиться собственной жизнью так, чтобы было чем потом тайно гордиться. Даже если больше ничего в этой жизни не случится. Хорошая проверка на вшивость: тебя мутузят, тебя ненавидят так, что сильней невозможно, под ногами у тебя кровь, ноздри забиты железом, а ты последним нюхом улавливаешь аромат дедовых пачули. Это значит, состоялся, значит, — мужчина, значит, — человек. И не проси пощады, никогда, иначе всё поломаешь. Она найдёт тебя сама, если нужно, пощада эта, рано или поздно, не тут, так там. Она как смерть. И выстрелит, если понадобится, тоже сама, если не спасёт. И уже будет с тобой до конца, поверь. И ещё запомни — справедливая смерть может быть доброй, и она же может стать пощадой, которую ждёшь. Она и есть Бог, и других нет, а какой есть, тот один на всех: для русских, евреев, для калмыков, немцев, для татар, без разницы. Бог в тебе самом, в твоём оружии, в твоей руке, в твоём любимом инструменте, в твоём прощении или в прощении тебя, как и в наказании. Бог — заноза в твоём глазу, но он же и снадобье, и свинцовая примочка против нестерпимой боли. Бог — это ты сам, и пускай это тебя не удивляет, потому что так оно и есть, но только, чтобы осознать такое, надо ещё очень до этого дорасти.

Тогда, ещё юношей, Гарька слушал его вполуха, относя дедушкины напевы к его же, понятное дело, стародавнему военному опыту, к четырём незабвенным годам на передовой в составе Первого Белорусского фронта. Начал рядовым, закончил капитаном, командовал гаубичной батареей отдельного артиллерийского гвардейского полка. Но основное из обрывков слов вгрызлось-таки, не испарилось, улеглось в свою тайную ячею. И притихло до поры. Теперь же — всплывало. И тогда он мысленно повторил про себя, как молитву, каких отродясь не знал и в какие никогда не верил — «не победа найдёт тебя, но пощада…».

— Это кто схлопочет? — взвился татарин, аж подпрыгнув от негодования. Они всё ещё стояли, окружив его кривым кольцом, непроизвольно разбившись по ранжиру старшинства. Стояли и не начинали. Сбивала с толку отчаянная Гарикова наглость — то, как этот урод неправославный посмел распахнуть пасть на старших, к тому же понести такое, за какое, если по-хорошему, вообще не живут. Но, с другой стороны, слова задели, про «все на одного», к примеру, или же про некрепкий пупок. — По кумполу, мля? Это я, сука, по кумполу схлопочу? От тебя что ли, мудлона сраного? Да ты прям щас неживой будешь, за всё, что натёр нам тут, черпачила!

В ответ Гарик сделал непонятное ефрейтору лицо — то ли сочувственное, то ли издевательское, — Да ты сам, козлина, весь год, если хочешь знать, не рахаты эти ваши жрал мусульманские да лукумы, а еврейские тейглахи и путер гебегксы, дедушкой моим Моисей Наумычем Дворкиным испечённые. Вот от них у тебя пупок и развяжется. Въехал в тему, убогий?

Смерть наглому гаду, само собой, стучалась в ворота ну просто невозможно, но командир отделения заставил себя не подчиниться жгучему, идущему из самого утробного низа вожделению грохнуть «москвача». Он выдвинулся на первый план и встал рядом, головой к голове с перевозбуждённым татарином. У того нетерпеливо дёргался узкий глаз, отбивая нервическую морзянку, и это было невыносимо смешно.

— Христос Воскреси, «дедушки»! — внезапно произнёс рядовой Грузинов-Дворкин и засмеялся. Просто не смог удержаться, несмотря на близкий убой. Теперь он уже хохотал, заливчато и страстно, стараясь отвести лицо от резко насторожившихся бойцов-загражденцев, пришедших сюда, чтобы вытереть этим смешливым умником пол в солдатском туалете. Одновременно коротким движением левой руки он перекинул полотенце с шеи на согнутую в локте правую, понимая, что в таком положении придушить его будет сложней, и кроме того, вряд ли теперь у них получится осуществить такое с первого захода. «Актёрчик» — так здесь его ещё не именовали, в части. Это было новым, и это новое надёжно означало, что времена для него переменились окончательно, даже если изобьют до смерти. Не простят и после. Потому что такое не прощают, никогда, раз посягнули на веру в ихнего Христа и в ихнее славное Отечество. До царя, слава богу, не дошло, да и не было никакого царя. Был «Пятнистый» — изолгавшийся балабон с неустойчивой психикой и бегающими глазами. То ли врал постоянно по старой обкомовской привычке, то ли сам не понимал, чего натворил. А только в новозыбковском инженерно-сапёрном полку весь комсостав, включая младших офицеров, держал его именно за такого понтомёта. Солдаты это знали, но большинству было пофиг, кто там наверху и когда их окончательно победят нормальные, из тех, кто придёт надолго и даст жрать. Главным для каждого всё равно оставался сон, кормёжка и расплата по долгам. И враг, который — вот он, который хоронился возле самого носа, и даже капкан не понадобился: голенький явился, чистый, полностью готовый на муку, раз сам же себя к ней и подвёл.

Ждать реакции на свой сакральный призыв Гарик не стал. Внезапно резким движением рук он обхватил шеи обоих «дедов» и так же резко сжал их, изо всех сил, одна к другой. Две башки немедля сошлись в общей точке. Раздался гулкий костяной стук пустого о порожнее. В этот момент за окном снова бухнуло, два раза: в первый раз раскат грома был слышней из окна помывочной, во второй — со стороны нужника. И вновь, приняв на себя непогоду, захлестали по стёклам казармы инженерно-сапёрного полка развесистые липовые ветви.

Ничего этого Гарик Грузинов-Дворкин уже не слышал. В это время он уже приятно плыл неподалёку от места казни, то ли в совершенно шёлковой воде, то ли пронзая выпавшим из сознания телом мягкие воздушные массы, окунаясь в них по самый кумпол и плавно выныривая обратно, в те самые торсионные дедушкины поля, где любые колебания мысли, звука и слова, соединившись в незримые сигналы, настигают всякую человеческую душу, если только она захочет того сама.

Кровищи, как он и предполагал с самого начала, получилось ужас сколько. Кроме свёрнутого носа, откуда солдатская юшка брызнула первой, надорванной оказалась ещё губа — это уже вышло само, когда его, вырубленного с первого удара сзади, тащили под наклон по выщербленной метлахской плитке.

После били уже практически неживого. По рёбрам, в пах, по обеим почкам. Досталось и зубам; кроме того свернули нижнюю челюсть. Боли, впрочем, не было, и они об этом знали, кто бил. Только уже не могли остановиться. Участвовали все, кроме «дедушек». Те стояли и смотрели. И каждый думал о своём. Командир отделения — о том, что, может, и, правда, Христос этот, который Иисус, был ихний, из евреев. Кто ж его знает, если так уж поглядеть, свечку никто из верных загражденцев не держал. Татарин — что испоганил себе внутренность черпаковым подношением, и надо будет, уже дембельнувшись, первым делом сходить к мулле, посовещаться. А на второй день лунного месяца Зуль-Хиджа совершить очистительный обряд по полной программе. А, может, и в саму Мекку смотаться. Теперь это, говорят, тема без вопросов — только плати.

Когда завершились, выяснилось, что про воду-то забыли, что в отключке вода-то, чтоб кровищу с пола убрать. Ладно, раз так. «Дедушка» поставил бойцов в ряд, сам примостился с краю шеренги. Штаны спустили, по команде стали отливать, чтобы как-то замыть последствия, благо естественный наклон у перешейка-то имелся. Битого рядового оттащили к стороне, чтоб не задело — хватило с него, подумали, и главного наказания.

Резко запахло аммиаком, разом перебившим дух невыводимой карболки. Или хлора. Потом ещё добавили, надув животы, уже на последнем отжиме, у самого слива, чтобы вышло чики-чики, без бурдового следа. И ушли в отбой.

А на утро, 21 августа, случилась революция, но только снова в обратную сторону. Началась-то раньше, ещё 19-го, но только им про неё не сказали, выжидали как пойдёт. И куда.

Марш-бросок отменили. Вместо него было праздничное построение на плацу, всего полка. Тут же, не мучая личный состав недомолвкой, объявили победу над хунтой. Лейтёха, комвзвода, узнав с утра, что один из его бойцов пребывает в полуживом состоянии, тут же отправил на десятисуточную гауптвахту испортивших обедню «дедов», каким он самолично, без лишних разбирательств приписал вину за жестокое избиение лучшего по электротехнической специальности рядового «черпака» Грузинова-Дворкина.

Потом была больничка, но не так чтобы долго. Гарик быстро шёл на поправку, одновременно подкармливая медперсонал дедовым тейглахом из ещё не съеденной до конца предыдущей посылки.

Ближе к выписке, когда пальцы правой руки практически бесперебойно стали подчиняться голове, он написал любимому дедушке письмо, в котором, немного поразмыслив, не сообщил о том, что случилось. Гарька просто поблагодарил Наума Моисеевича за очередную посылку и поздравил с прошедшим недавно «Пуримом» — праздником спасения евреев от рук врагов, замысливших уничтожить этот милый и добрый, хотя и не так чтобы сильно православный народ.

Ряжский Григорий Викторович, прозаик, сценарист, кинопродюсер, лауреат и Академик Ники. Автор 16-ти книг: 15 романов, повести, рассказы. Печатался в толстых журналах, номинант лит. премий: лонг-лист русского Букера, Ясной Поляны, им.Бунина, шорт-лист премии Короткой прозы. Родился в 1953, в Москве. Гражданин Канады, живет в Торонто и Москве.