Ничего не понимаю

Возле моего дома проходят демонстрации. Когда они были разрешены без согласования, то собирались толпы, а сейчас одиночные пикеты. Нет, иногда манифестантов пускают из мэрии колоннами, но в целом стоят по одному человеку и держат плакаты «Долой войну», «Нет коррупции» или «Свободу и еще раз свободу».

В принципе я митингующих люблю, и мне они не мешают, да и сказать ничего плохого о демонстрантах не могу, но лица одни и те же, словно это группа друзей, которые находят в таком времяпрепровождении удовольствие.

Иногда встанешь утром, сваришь кофе, закуришь в квартире, пока жена на работе, и смотришь на революционеров из окна. Они безобидные, но проблемы у них начинаются, когда пресса их фотографирует и выкладывает снимки в Интернет. Тогда приходят полицейские и забирают демонстрантов в автозаки, рвут ватманы, крутят манифестантам руки, могут подтолкнуть или даже дубинкой ударить, если они упорствуют и не едут в отделение. У многих выяснение отношений с полицией вызывает восторг. А так ничего интересного.

Революционеры молоденькие, хотя среди них встречаются люди постарше, но в большинстве это юноши и девушки. Лица у них просветленные и радостные, глаза горят, мне иногда кажется, что и я раньше в студенчестве был таким же, но вот сейчас погрузнел, поизносился и поэтому наблюдаю из окна, а сам на улицу не выхожу.

Однажды полицейские схватили молодого человека, он отбивался, отбивался, а потом вырвался и побежал к моему подъезду. Кто-то выходил, и он проник внутрь. Мне его стало жалко, и я впустил бедолагу к себе. Полицейские вошли в дом и стали обзванивать квартиры, но я ответил, что никого не видел, хотя в это время Тимур сидел у меня на кухне и пил чай. Так мы и познакомились.

Он ко мне потом частенько забегал и приводил друзей. Никакую варшавянку они не пели, водку не пили, на подпольщиков мало походили, но было что-то такое в них, что меня всегда смущало. То, что я спокойно, наверное, из-за возраста принимал и переносил, было для них неприемлемо. То, что я понимал как обыденность в моем многострадальном государстве, то вызывало в них самое резкое отторжение, потому что в их воображении где-то на подсознательном уровне существовало абсолютно гуманное государство, и этот абсолют они примеряли на мою страну.

Почти все они еще где-то трудились или учились. Например, Тимур работал оператором в МТС, а в свободное время выходил на митинги. С ним вообще было страшно ходить по улице. Человек не пьет, не курит, занимается спортом, на фитнес ходит, а увидит наряд на улице, подскочит и давай кричать:

— Почему без полицейских жетонов? Почему без полицейских жетонов? Где ваши удостоверения? Вы нарушаете закон номер такой-то принятый в таком-то году, — ну они ему и двинут. Любил защищать всех обиженных и обездоленных и даже участвовал в гей-акциях, хотя геем не был.

Иногда мне казалось, что всякое провластное действие, независимо от того, хорошее оно или плохое вызывало в нем устойчивое отторжение, как будто для Тимура мир был поделен на два лагеря и свою половину он считал абсолютно правой. Как джидай с огненным светящимся мечом он накидывался на любое зло, не замечая, что его усилия, так же воинственны и агрессивны, как действия власть предержащих, а поэтому противоестественны.

Утром Тимур залезал в сеть и изучал сообщения о готовящихся антиправительственных акциях, даже не вдаваясь в их суть, потом шел трудиться, вечером ходил на митинги и пикеты. Если везло — убегал от полиции, если нет — отделывался штрафом или приводом. Один раз отсидел пятнадцать суток. Не знаю, как это восприняли на работе.

Он искренне полагал, что за ним следят, его телефон прослушивают, а переписку в контакте и фейсбуке перечитывают, хотя власти, конечно, на него было наплевать, но из-за таких воззрений Тимур находился в постоянном психологическом напряжении. Ходил, озираясь, всегда ожидал подвоха и нападения и, несмотря на свою задиристость, боялся встречи с полицейскими.

Он существовал в каком-то своем замкнутом мире, куда можно было пускать только по тайным спискам или через явочные квартиры, где все было понятно и ясно, где были друзья и враги. Я не то что проник в него, но мне просто дали возможность одним глазком в него заглянуть.

В его мире происходили погони и преследования, и в то же время, какое-то наркотическое безудержное веселье, царящее обычно в среде поклонников непризнанного церковного культа, где при встрече все обнимаются, целуются, улыбаются, а в отсутствии психологической поддержки со стороны соучастников впадают в длительную и тяжелую депрессию.

Я прекрасно понимаю, что в моей стране есть неимущие умирающие старики, брошенные страдающие детдомовцы, воровство и коррупция, и кто-то должен с этим бороться, но почему-то когда я смотрел на ребенка-революционера, то думал, что скорее этого борца надо защищать от моего пропащего, пьющего, смиренного народа. Люди в его помощи не нуждаются. Мой народ как-то легко сросся с властью и скорее примет новое издевательство своего правительства, чем пожмет протянутую руку помощи.

А потом с Тимуром что-то приключилось. Все реже он стал рассказывать о новых акциях и все больше о трудностях жизни и невозможности находиться в России. Наверное, им на самом деле заинтересовались или в борьбе с государственной машиной он преступил закон, тем более что порядки по отношению к таким как он становились все чудовищнее и жестче.

Вчера вечером Тимур пришел ко мне с огромной сумкой, разделся, снял туфли, повесил пиджак на вешалку, присел на кухне. Я разлил чай, достал из шкафчика шоколадный зефир.

— Дядя из квартиры выгнал, можно у вас три дня перекантоваться? У меня 20-го билеты в Америку. Не могу больше в России находиться.

— На тебя завели дело?

— Не знаю, но могут.

— У тебя рабочая виза?

— Туристическая, на неделю, но я попрошу политическое убежище или так останусь. Менты покоя не дают.

— Ты хоть английский знаешь?

— Пару слов.

Через три дня поехали в аэропорт. Жутко опаздывали, я боялся, что билеты сгорят, просто не успеем на рейс. Когда охранники стали просматривать багаж, Тимур закричал:

— Где ордер на обыск?

Я удивился. Первый раз что ли летает или не знает, что сейчас из-за взрывов всех сканируют. Но нет, просто Тимур был таким, он на самом деле чтил и знал конституцию РФ, все ее законы и подзаконные акты и был уверен, что багаж свободного человека нельзя просматривать без санкции прокурора.

Мне с трудом удалось уговорить Тимура, мы еле успели зарегистрироваться и я проводил его на таможню. Через какое-то время его самолетик оторвался от взлетной полосы и рванул птицей в облака. Сидел в нем Тимур у окна и грустно наблюдал, как российская Родина стремительно уходит у него из-под ног.

После его отъезда мы только в фейсбуке переписывались. Никакое убежище ему не дали, никуда официально работать не взяли, нашел какой-то подпольный цех по производству макарон, сидит в шапочке полиэтиленовой и тянет тесто. От скуки лезет на стенку. Ну и понятно еще языка не знает, ни с кем не общается, от полиции бегает, потому что визы нет. Одна сплошная депрессия, а потом Тимур и писать перестал, да и я полгода не заходил в фейсбук.

А вчера залез и вижу фотографии: Тимур на митинге в Нью-Йорке там, Тимур на демонстрации в Нью-Йорке здесь, «No Trump», «Real men are feminists», «Hands off my pussy».

Пишу Тимуру:

— Ну ты даешь, тебя же без визы выкинут в один момент!

А он:

— Ничего не могу поделать, надо бороться за человеческие права!

Прочитал его ответ, встал из-за компьютера, смотрю в окно на одиночные пикеты, ничего не понимаю.

Жизнь

В деревне от котят избавлялись, поэтому кошка Марыська забивалась в самую дальнюю поленницу, чтобы бабушка не могла достать потомство из-под тяжелых березовых обрезков. 

Когда котята появлялись на свет, то дед и бабка прислушивались, откуда идет звук, но котята, наученные Марыськой, сидели молча: не мяукали, не пищали и не ворчали. Но все равно человеческая хитрость брала верх: за кошкой внимательно наблюдали. Котят находили в дровах и доставали на свет, оставляя только одного, чтобы кошка не ушла из деревенского дома и продолжила ловить мышей. 

В этом году котят было пятеро. Все черно-белые, а один серый с неестественно загнутой вниз лапой, и даже я восьмилетний понял, что именно этот котенок не жилец. 

Дед мог бы все совершить в ведре с водой, но застеснялся меня, сопливого внука, и когда Марыська побежала к совхозному коровнику (доярки ее иногда баловали молоком), а я спал в прохладной комнате на диване, понес котят к протоке. 

Дед в задумчивости вернулся через полчаса, в руках у него сидел тот самый серый котенок-инвалид. Дед посадил его в центре деревянного настила, котенок, ничего не понимая и дрожа, смотрел на деда, потом описался и притих. Бабушка вышла на крыльцо, недоуменно выставила руки в бока и вопрошающе разглядывала деда.

Тот вытащил из кармана беломорину, размял ее между пальцами, закурил, дым повис над верандой, было безветренно.

— Рука дрогнула, этого не смог, — произнес дед и перекрестился.

— Сам с ним будешь возиться — бабушка развернулась и пошла на летнюю кухню, открыла газ из баллона и стала жарить бледно-зеленые ароматные кабачки. 

Радостный дразнящий запах поплыл по двору, из будки вылез рыже-коричневый кобель Мухтар и, пуская слюни, уставился на котенка. Откуда-то из зарослей красно-белой еще не поспевшей клубники появилась Марыська и стала облизывать инвалида. Котенка назвали Заморыш. 

Когда Заморыш был маленький, то его уродство не бросалось в глаза. Котенок гонял по двору фантики от конфет, фыркал на Мухтара, запрыгивал на рябину, но, повзрослев, стал сильно припадать на больную ногу, и мне уже стало казаться, что дни его сочтены, но приехала из Москвы двоюродная сестра Лизка. 

Рассмотрев Заморыша вблизи (нам он в руки не давался), Лизка сказала, что котенку мешают ходить когти на больной лапе. Когти вылезли и впились в подушечку. Лизка села на двухколесный велосипед «Орленок», засунула Заморыша в стальную сетку для яиц и отвезла к ветеринару, где ему за три рубля удалили на этой лапе когти.

Бабушка долго рассматривала, привезенного от врача Заморыша, потом поправила слезшую на глаза сиреневую косынку и сказала:

— Совсем бесполезный. 

Через год дед по весне купил желтых пушистых цыплят и посадил их в сарае, в загон, проведя внутрь две двухсотваттных лампы для обогрева. Цыплята трещали и пикали, как заведенные, пили чистую воду из колодца, клевали сладкое пшено и овальную пшеницу. 

Все было бы хорошо, но в сарае завелась крыса. Она приходила по ночам, прогрызала загон и уничтожала цыплят. Иногда для потехи откусывала цыплятам ноги, и их бесполезные, но живые тушки находил по утрам дед, чертыхаясь и матерясь. 

Дед поставил охотничий капкан, создал самодельную ловушку из осиновой колоды, но хитрая крыса продолжала портить цыплят, избегая возмездия. 

Тогда в сарай посадили Марыську, но та как-то похрипывая и скуля, каждый раз убегала, видя или чувствуя крысу, словно мстила нам, людям, за всех утопленных нами котят. 

Крысу поймал Заморыш. Он  не превратился за год в статного широкогрудого кота, но как-то влез в этот сарай и буквально через десять минут без когтей на одной лапе вытащил крысу за загривок наружу, и дед, светясь и улыбаясь, разрубил крысу штыковой лопатой. 

Я, девятилетний, потом сидел на крыльце и наблюдал, как дед закапывает останки крысы под рябиной, а Заморыш довольно умывается в дальнем углу деревенского двора и мне, казалось, что Заморышу очень нравится жизнь.

Другая жизнь

Сегодня вечером, выходя их магазина «Дикси», я понял, что уже не молод. Это странное для сорокапятилетнего мужчины чувство посетило меня, когда я поскользнулся на ледяном крыльце и чуть не упал с сумками, полными продуктов, но удержался на ногах, просто завалился на колени. У меня что-то щелкнуло в лодыжке, и острая боль пронзила моё изношенное тело.

Я понял, что уже не смогу играть в футбол по три часа, пить неделями без просыха алкоголь, курить по пачке в день «Кент 1» и прыгать как горный козел за молодыми девушками.

Это толстое, застарелое тельце мне уже больше неподвластно, оно живет своей странной и загадочной жизнью и, если за ним не ухаживать (вовремя не возить на юг, не проходить медицинские обследования и не прислушиваться к болезненным сигналам), то я долго не протяну и просто сдохну где-нибудь посреди улицы.

Я стоял на коленях, смотрел, как переливаются в ночи оранжевые фонари, и думал об этом, словно мне открылась неведомая часть Святого писания.

Ко мне подошла старушка и протянула маленькую усохшую ладонь со вздувшимися венками. Я оперся на руку и встал с бетона. Я был очень благодарен старушке и может впервые в жизни понял что-то такое, что мне до этого было неведомо.

Потом я медленно брел домой и думал, что жизнь, наверное, только начинается, но это уже совсем другая жизнь.

Харченко Вячеслав Анатольевич — прозаик, родился в Краснодарском крае, печатался в толстых журналах: "Октябрь",  "Знамя", "Волга" и др., автор трех книг повестей и рассказов, лауреат "Волошинского" литературного конкурса.