литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Анна Гедымин

Вера в счастье

22.11.2023
Вход через соц сети:
02.03.20186 034
Автор: Михаил Полюга Категория: Проза

Грех неизбывный

Иллюстрация Риммы Мустафиной

Ее звали Елена Николаевна Перепелица. Но все, кто знал ее многие годы, все в доме и приходящие в дом, соседи по улице и просто знакомые называли ее по имени: «Лена». Бубнов же, как самый младший, и в детстве, и потом, когда вырос, возмужал, стал чиновником средней руки и ходил с кожаной папкой под мышкой, — не иначе как «тетя Лена».

Была она родом из Княжина, что под Чудновом, и в голодном тридцать третьем году, когда в большой семье есть стало нечего, мать дала ей узелок с осьмушкой хлеба, выпеченного из отрубей, вывела за село на дорогу и велела идти в город, где легче было прокормиться, выжить. Было ей тогда двенадцать лет.

За спиной навсегда остался отчий дом — глинобитный, вросший в землю, с повыдерганной со стрех соломой, — несколько голодных смертей в этом дому, а в душе на всю жизнь — горькая обида, что ей не позволили остаться и умереть, если так судьба ляжет, вместе с другими братьями и сестрами.

Еще видны были, если обернуться и посмотреть с холма, жалкие дымки умирающего Княжина, когда она съела в один присест весь хлеб, что был с нею, забилась в придорожные бурьяны и заскулила едва слышно, чтобы, неровен час, кто-нибудь не услышал.

К вечеру она добралась до города и, не помня как, бродила по улицам и заглядывала людям в глаза, точно немая, которая только и умеет сказать глазами, что умирает от голода и тоски. Но люди, которые попадались ей навстречу, понимая взгляд и всё — в этом взгляде, молча отворачивались и проходили мимо нее.

Ночевала она, где придется, интуитивно сторонясь людных мест. На третьи сутки ее стали донимать вши, затем случился голодный обморок, и она долго лежала у какого-то забора, совершенно бездыханная, точно уже умерла.

Там ее и подобрал, возвращаясь из школы, дед Бубнова, Иван Иванович, на руках принес в дом, где и без того было несколько ртов, и стал выхаживать, сначала смачивая губы молоком пополам с водой, затем добавляя в молоко мед из собственной пасеки.

Она выжила, но перестала расти, и в ней на всю оставшуюся жизнь сформировался тот, из голодного тысяча девятьсот тридцать третьего года, подростковый росточек.

Вот так она прижилась в доме Бубновых, и если покидала его, то ненадолго, и рано или поздно все равно в него возвращалась.

Образования не было у нее никакого, и по истечении времени сложно сказать, была ли она к какому-либо обучению способна. Книг не читала вовсе, писать практически не умела, и на пожухлых листках бумаги, писаных по всяким бытовым поводам другими, сохранилась только корявая подпись — «Перепелица».

Ютилась она в крошечной комнатушке, отведенной при строительстве дома под кладовую, но никогда — по крайней мере, на памяти Бубнова — не бывшей таковою. Может быть, при жизни Ивана Ивановича все было иначе, но Бубнов-младший помнил ее уже в зрелом возрасте, когда числилась она кем-то вроде домработницы или домоправительницы, и все хозяйство, и огород, и сад держались практически на ней одной.

И еще — Елена Николаевна нянчилась с ним с раннего детства, иначе говоря, вырастила его, тогда как родители Бубнова занимались совсем иным: работали, ссорились, разводились, безуспешно боролись с пьянством отца и легкомыслием матери. Но все это помнилось смутно, в памяти сохранились лишь какие-то незначительные фрагменты — как обрывки старой кинопленки: комнатка с пожелтевшей, вздувшейся у потолка штукатуркой, гудящая печка, раскладушка послевоенных лет, на которой она спала (две складывающиеся крестовины с натянутой между ними мешковиной), офицерский китель без погон, который она купила с рук на вещевом рынке и долгое время носила вместо пиджака… Вспоминался ее высокий, протяжный голос, и то, как она сочиняла какую-то странную историю, пустую и монотонную, убаюкивая Бубнова, а он не хотел засыпать и все ждал: скоро ли появятся с работы отец с матерью, или, на худой конец, вечно занятая, вечно отсутствующая дома бабушка?  

В альбомах у Бубнова сохранилась любительская фотография: во дворе возле сарая он, четырехлетний, сосредоточенный карапуз танцует с Еленой Николаевной «Подоляночку». Серьезный пес Тобик, сидя на цепи, смотрит на танцующих исподлобья грустным собачьим взглядом. Она же, упирая руки в бока, улыбается как-то натянуто, странно, так что, глядя на эту улыбку, хочется или заплакать, или немедля уйти прочь.

Уже тогда, помнилось ему, Елена Николаевна казалась Бубнову старой, старше бабушки, хотя все было наоборот и ей в те годы не исполнилось даже сорока лет.

По жизни она всегда пропадала в саду, что-то пересаживала, собирала, пропалывала. По выходным неизменно была пьяна, ссорилась с бабушкой, курила «Беломорканал» и прислушивалась из своей комнатки, о чем говорят за чаем, за игрой в лото или в карты бабушкины гости, которых та, по старой памяти, любила принимать в доме и часто приваживала «к чаю». Иногда, если ненароком упоминали ее имя или бабушка говорила, что Перепелица жалеет денег — купить себе мыло, платок, новую юбку, а все донашивает старье, Елена Николаевна ввязывалась в разговор: внезапно влетала к гостям и кричала с порога, например, такое:

— Що ви мої гроші рахуєте?! Посідали тут і рахують!

Осенью наступало время сбора урожая, и для нее это был не только тяжкий труд, но и праздник: из опавших яблок она изготавливала вино. Яблоки плавали в эмалированной миске и кое-как отмывались. Сидя подле миски на скамеечке, Елена Николаевна грубыми руками, с въевшейся под ногти землей, ошкуривала яблоки, скребла ими о терку, а образовавшуюся кашеобразную массу отжимала через ржавую от сока, сложенную вчетверо марлю, и сливала сок в большие, зеленого стекла бутыли. Засыпала в бутыли сахар, горлышко туго завязывала марлевой повязкой, — и мутная, приторно-сладкая жижа отстаивалась и бродила под настырное жужжание ос, судя по всему, таких же выпивох, как и Елена Николаевна Перепелица.

Наступала зима, и тогда бывала она пьяна чаще, чем в другое время года: вынужденное безделье побуждало к питию и сумрачному веселью.

— Лена, опять вы пьяны! — кричала бабушка, когда на плите что-нибудь подгорало. — Ну, вот, сожгли мясо. Я запрещаю вам пить вино! Вы сопьетесь к чертовой матери!

— Не суньте свого носа! — бурчала та из своего закутка, потом вдруг просовывала голову в проем двери и с удовольствием вступала в перепалку: — Що ви від мене хочете? І зовсім я не пила! Аби тільки базікати…

Сколько Бубнов помнил, старушки часто ссорились, даже пребывали одно время в какой-то странной, необъяснимой вражде. Добрые соседи тотчас принимались наушничать, шептали, чтобы Елена Николаевна не давала себя в обиду и требовала за труд «на барыню» достойной оплаты. И, хорошенько выпив, та принималась на каждом углу кричать: «Заплатіть мені гроші!» — и даже судом грозила. Из-за этого появлялись у них с бабушкой странные расписки, в которых такая-то за свой труд в апреле такого-то года получила вышеозначенную сумму, и подпись: «Перепелица».

Когда ссоры стали невыносимы, бабушка устроила Елену Николаевну техничкой в школу-интернат, где, помимо мытья полов в учебном корпусе, та выкармливала свиней и следила за порядком во дворе на правах дворника. Бывало, со школьного двора выползали, застревали в придорожной грязи и рохкали огромные, неуклюжие свиньи, никем не охраняемые, потому что украсть эдакую тушу казалось делом немыслимым.  

Тогда же она получила, наконец, свою квартиру — в сыром полуподвале с двумя окнами, выходившими на тротуар, и мимо этих окон постоянно промелькивали чьи-нибудь башмаки, шуршали протекторами велосипедные шины или прохаживался, склевывая одуванчики и призывая кур, голенастый соседский петух. К новоселью ей были подарены бабушкой старый одежный шкаф, диван, стол со стульями и черно-белый телевизор. Кроме того, на подоконниках осели горшки с геранью, а над диваном раскинулся вышитый коврик с убегающим от охотников оленем.  

Елена Николаевна обживалась в полуподвале, как обживаются сироты, выросшие в интернате и никогда не имевшие собственного жилья. Лицо ее засветилось изнутри, в походке появилась уверенность самодостаточного человека. Особенно была она счастлива, когда приобрела на базаре и стала выращивать цыплят, — в картонной коробке из-под папирос, пристроенной в самом теплом месте — за кухонной плитой из огнеупорного кирпича, по старинке топившейся углем.

Тогда же, в тот счастливый год, прибился к ней некий мужичонка. Из памяти Бубнова ускользнули внешность и повадки пришлого, запамятовал и то, кем был этот мужичонка в жизни, потому что вскоре новоявленный муж был изгнан из полуподвала своенравной Перепелицей и благополучно канул в небытие. И только теперь, с возрастом, Бубнов начал понимать, что на выжженной, вытравленной голодом, зарубцевавшейся шрамами несчастий почве ничего такого, о чем пишут в плохих романах, — ни чувств, ни радости сосуществования, ни терпеливого сострадания, — не могло, и не должно было произрасти. Она не могла любить, а привязанности едва хватало на осколки некогда приютившей ее семьи: на бабушку и на него, Бубнова.

Вскоре в своем полуподвале с оленями и геранью она извелась тоской, снова зачастила в когда-то приютивший ее дом, затем и вовсе перебралась в бывшую свою комнатку, на пружинную кровать за щербатой печкой. Бубнов был уже к тому времени женат, жил на другом конце города, — и вот два одиночества — бабушка и Елена Николаевна — стали доживать вместе.

Бабушка понемногу слепла и глохла, но все не хотела смириться со старостью. Ей не хватало общения: друзья постепенно уходили из жизни, тогда как Елена Николаевна была для нее никудышным собеседником.  

— Я так одинока! — жаловалась Бубнову бабушка, когда тот навещал ее по субботам. — Никто ко мне не ходит. С Леной нет никакого сладу: часами не дозовешься, грубит, характер стервозный. У нее в сарае — бутили с вином, так уже к обеду она лыка не вяжет! Хоть ты скажи ей, чтобы не обижала меня.

— Я скажу. Но ведь начну говорить — и сорвусь: наговорю лишнего или выгоню ее взашей.

— Как это — выгоню? С кем же тогда я останусь?

И Бубнов отступал, негодуя, но, вместе с тем, будучи втайне рад этому странному сосуществование двух пожилых женщин: ему было спокойнее, что они — рядом, что в трудную минуту смогут утешить и поддержать друг друга.

Шли годы. Перепелица, как и прежде, возилась в саду, пила мутное, плохо процеженное яблочное вино, курила папиросы и продавала цветы на городском базаре. Характер ее оставался прежним, но по мере того, как силы уходили вместе с годами, становился еще и капризным: часто она бывала чем-нибудь недовольна, грубила, огрызалась, грозила небу кривым пальцем, а когда пьянела — быстро, от одного стакана яблочного вина, то ввязывалась в ссоры из-за малейшего пустяка.

— Лена! — кричала бабушка, сослепу не решаясь спуститься с крутого крыльца. — Снова вы взяли спички. Где вы были, Лена? Молоко убежало к чертовой матери! До вас нельзя докричаться… Пора пить чай.

Елена Николаевна молча наливалась злобой, называла бабушку про себя белоручкой, умышленно долго возилась в саду, потом бросала сапку и неслась на зов — ввязываться в скандал.

— Чого ви кричите? Не брала я ваших сірників! Ось вони, ось, у вас під носом! На халєру мені ваш чай! Не хочу вашого чаю!

— Лена, идите сюда! Вы меня до инфаркта доведете!

— Ви самі кого завгодно доведете! На халєру мені ви і ваш чай!

Так они ссорились, в сердцах хлопали дверью, потом, как ни в чем ни бывало, пили чай с топленым молоком и задирали друг друга по мелочам.

— Какой-то кислый творог сегодня, — кривилась бабушка, глядя перед собой в солнечное пространство комнаты. — Вы совсем не умеете выбирать творог.

— Ідіть і купляйте самі! — огрызалась Перепелица, но все же забиралась черными пальцами в кастрюльку с творогом, пробовала на вкус, потом еще раз пробовала: — Нічого він не кислий, це у вас в роті кисло.

— Опять вы пили вино! Перестаньте со мной так разговаривать, в конце концов! Уходите, или я выгоню вас вон!

— Я і сама піду, от тільки чай вип’ю.

Бабушка замолкала. Какое-то время в подступившей тишине слышно было, как она прихлебывает из блюдца чай с причмокивающим, характерным для вставной челюсти звуком, как вздыхает и что-то невнятное бормочет между глотками. Потом она не выдерживала молчания:

— Надо вымыть в комнате пол. Сегодня придут гости: Нюся, Таня, Иван Федорович. Будем играть в лото, разгадывать кроссворды. А вы натоптали в комнате. Сколько раз говорила — не ходите по дому в сапогах! Да, и печенье! Печенье нужно купить, у нас ничего нет к чаю.

— Беріть і мийте, якщо вам треба! — огрызалась Перепелица, собирая посуду со стола. — І чого вони ото ходять? Їдять, базікають...

Посидев по углам, они брались за уборку, шумели веником, шваркали об пол шваброй.

В последние годы жизни Елена Николаевна стала сдавать: то у нее ныли суставы, то она мучилась с животом, то на рентгеновском снимке у нее вдруг обнаружили очаги туберкулеза. Но она не признавала докторов, а все больше отлеживалась у печки и пила малиновые отвары. Сад понемногу приходил в запустение и дичал, потому что саду не хватало ее рук. Но все так же бродило в ее бутылях вино, правда, теперь сотворенное из чего придется: из яблок, клубники, черной смородины, крыжовника, вишен… Пила почти каждый день, порой бывала пьяна и криклива, порой — пьяна и тиха, точно в прострацию впадала. Волосы у нее поседели, она сделалась забывчива и уже заговаривалась или вдруг говорила сама с собой.

Так уходила из нее жизнь, пока не приблизилась к зияющей бездне, — и на краю этой бездны остановилась…

— Лена упала в погреб, сильно ушиблась и не приходит в себя, — в один из дней ранней осени позвонила Бубнову соседка бабушки, Рома Ивановна, и потребовала все бросить и приехать немедля.

Бубнов, разумеется, приехал, предчувствуя недоброе.

Елена Николаевна была жива, и в то же время ее как бы не было среди живущих. В жалком закутке за печкой лежало нечто, бывшее когда-то ею, но утратившее все человеческое: разумение, речь, осознанную подвижность…

Вызвали скорую помощь, прибыла фельдшер-нимфетка, посмотрела по сторонам, брезгливо и отчужденно пожала плечами:

— Ничего не могу сказать. Похоже, инсульт. В больницу надо, но в больнице нет мест. У нас одно отделение на карантине.

После долгих препирательств, увещаний и просьб нимфетка все-таки сдалась, и тут, когда беспомощное, высохшее тело Перепелицы уже клали на носилки, та на мгновение пришла в себя и заплакала, заголосила:

— Не забирайте мене, я не хочу! Не забирайте мене! Не забирайте мене!

— Лена, не бойтесь, вас подлечат — и вы вернетесь. Все будет хорошо, — говорила бабушка вслед уплывающим носилкам, не поспевая за ними со своей слепотой и стариковской, плутающей у ног палкой.

— Вітька, не віддавай мене! Вітька!.. — тянула к Бубнову заскорузлую, непослушную руку Елена Николаевна, потом уронила ее, сжалась в комочек, покорно прикрыла страдальческие, полубезумные глаза.  

«Точно прощается», — подумал Бубнов с горечью.

В больнице Перепелица оказалась одна: бабушка давно не выходила из дома, Бубнову же все было недосуг, наваливались дела. Но более всего мешало визиту в больницу воспоминание о брезгливом взгляде фельдшера-нимфетки, которым та разглядывала жалкое, плохо вымытое и кое-как одетое существо на пружинной кровати…

И вот в один из дней в кабинете Бубнова раздался телефонный звонок и незнакомый мужской голос, сухой и сдержанный, оказавшийся голосом заведующего терапевтическим отделением городской больницы, бесстрастно сообщил, что состояние больной Перепелицы Елены стабильно тяжелое, она нуждается в постоянном уходе, каковой персонал больницы обеспечить не может, и потому было бы желательно, чтобы родственники забрали больную домой.

— Куда — домой?! Куда — домой?! У нее нет родственников, — солгал Бубнов, не желая взваливать на себя тяжкую, невозможную обузу ухода. — В том доме, откуда вашу больную увезла «скорая», она оказалась совершенно случайно, там проживает одинокая, девяностолетняя старуха, которая сама нуждается в уходе. Может быть, отправите ее в подвал по месту прописки? Возьмете на себя всю ответственность — и отправите?

— Да? — помолчав, как бы прожевывая что-то, произнесли в трубке с едким, плохо скрытым сарказмом. — А вот больная в минуты просветления рассказывает, что вырастила вас, и вы ей — как сын. Гордится, что теперь вы большой начальник…

— Если домработница сказывается матерью — это, мне кажется, лишний раз свидетельствует о ее болезненном психическом состоянии. Не так ли? — промямлил Бубнов, осознавая всю непоправимость произнесенных слов.

— Я вас понимаю. Простите за беспокойство, — отозвался на том конце трубки вражий голос, и где-то далеко, в ином нравственном измерении, трубку бросили на рычаг.

А через какое-то время она умерла. Бубнов не сказал бабушке о смерти Елены Николаевны и не позволил привезти тело в дом, где покойница жила долгие годы, — к полуслепой, оглохшей, немощной старухе. Он много думал впоследствии о том, продлились ли благодаря такому непростому решению последние бабушкины дни…

Стараниями Бубнова, похоронами Елены Николаевны — как одинокой — занимались работники жилищно-эксплуатационной конторы.  

Стояла ранняя, мокрая, бесснежная зима. Бубнов ехал за катафалком на служебной машине, вместе с племянницей Перепелицы, о которой при жизни покойная и знать-то ничего не хотела. Племянницу известил о смерти тетки Бубнов, и прибыла она из того самого Княжина, откуда в давние, глухие годы малолетнюю Леночку отправили умирать голодной смертью в город. Была племянница приземиста, темна лицом, бровями и антрацитовыми зрачками махоньких, живых глаз, и этим разительно напоминала свою упокоившуюся тетку.

Гроб опустили в черную яму, забросали лоснящейся от дождя землей, — и могильщики, получив по десятке за труд и весело переговариваясь, побрели между могил в магазин за водкой.

И там, на кладбище, у еще свежей могилы, племянница взяла Бубнова под локоть и спросила, взглядывая на него из-под платка сухими глазами и, то и дело, стягивая в неопрятную гузку губы, про ключ от полуподвала, так же поинтересовалась завещанием и оставшимися на сберегательной книжке деньгами.

— Мы хотели бы заказать скромный памятник тете Лене. Естественно, и вас за все, что сделали, не забудем… 

Только через полгода Бубнов проговорился бабушке о смерти Елены Николаевны Перепелицы. Старуха посмотрела на него с недоумением и укором, потом откинулась на спинку стула и горестно, бесслёзно завыла: «А-а-а!..»            

 

Михаил Полюга — поэт и прозаик, член Союза российских писателей и Национального Союза писателей Украины, автор девятнадцати книг (поэзия, проза, избранные произведения, книга сказок для детей). Роман «Прискорбные обстоятельства» по итогам конкурса 2015 года включен в «короткий список» Бунинской премии. Образование: Харьковский юридический институт; Литературный институт им. М. Горького (заочно). Публиковался в журналах «Студенческий меридиан», «День и ночь», «Тет-а-Тетерів», «Київ», «Бердич», «Za-Za» (Германия), «Семь искусств» (Германия), Соборність» (Израиль).

 

02.03.20186 034
  • 11
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Коллектив авторов Самое важное — в нюансах
Галина Калинкина Текст найдёт писателя и задушит
Михаил Эпштейн Зияние, или Заклятие кистью
Николай Грозни Признак Будды
Юлия Медведева Роман с Индией
Александр Курапцев Кумаровские россказни
Ефим Бершин С чистого листа
Дмитрий В. Новиков Волканы
Марат Баскин Жили-были
Павел Матвеев Встреча двух разумов, или Искусство парадокса
Ефим Бершин Чистый ангел
Наталья Рапопорт Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи
Алёна Рычкова-Закаблуковская Взошла глубинная вода
Анна Агнич Та самая женщина
Юрий Анненков (1889 – 1974) Воспоминания о Ленине
Елизавета Евстигнеева Яблочные кольца
Владимир Гуга Миноги с шампанским
Этажи Лауреаты премии журнала «Этажи» за 2023 год
Галина Калинкина Ольга Балла: «Критика — это служба понимания»
Михаил Эпштейн Лаборатория чувств. Рассказы о любви.
Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться