ДЛЯ ТЕБЯ

И вот мы сидим с подругой в армянском кафе, и она мне дарит суперблендер.

Теперь я буду, просто обязана и должна, делать фаршированную рыбу и всякие котлеты. Потому что немым укором будет стоять этот блендер и сообщать мне, что я плохая хозяйка.

А блендер подруга подарила мне на день рождения, который был полгода назад. Все нам недосуг встретиться было. Но это как раз хорошо.

Потому что чувство вины у подруги росло все эти полгода в геометрической прогрессии и повлияло на количество и качество подарков.

Она не только блендер подарила, да еще какой, а много еще всего и еще какого.

А потом мы выпили по бокалу вина, и, понизив голос, подруга распоясалась и призналась мне, что любит иногда под настроение послушать песни и певцов, за которые исключают из приличного общества и не жмут больше не только руки, но и вообще.

А я, еще больше понизив голос, сказала... о ужас... что я по-прежнему, если слышу «Ласковый май» с их белыми розами и беззащитными шипами или песню Амирамова «Молодая», то делаю громче и чувствую, что моя душа полностью растворяется в этих ужасных песнях.

А подруга, еще больше понизив голос и на всякий случай оглядываясь, сообщает, что они как-то с мужем, кандидатом физмат наук, читающим лекции в Оксфорде, два часа лежали и смотрели концерт «Радио Шансон».

Признавшись в этом, подруга заказывает еще бокал вина и тут же от ужаса выпивает.

Я тогда заказываю тоже и, отхлебнув и набравшись духу, признаюсь, что мне ужасно нравится дурацкая песня Кати Лель «...мой мармеладный, я не права». И что-то там потом в припеве про джага-джага.

Очень нравится песня эта и как ее Катя поет — особенно.

Потом мы почти шепотом, обалдев от собственной смелости, признаемся друг другу, что когда моем посуду, то любим слушать Стаса Михайлова, вот эту — «...для тебя, весь мир для тебя» и что-то там... татататам... и опять — «...для тебя!».

Мы обе понимаем, что завтра нам будет стыдно, но пока нам хорошо, мы признались друг другу в самом страшном.

В том, о чем многие боятся даже самому себе признаться. И так и живут как-то, худо-бедно.

И вдруг я вспоминаю, что сама Дуня Смирнова, сама утонченная и беспощадная в своей утонченности Дуня, да, та самая учительница «Школы злословия», завуч практически, тоже не так давно призналась... Как на духу. Не знаю, с вином или без... что ничего с собой поделать не может, но берет ее за душу одна ужасная песня — «Ах, какая женщина, мне б такую».

И я говорю об этом подруге, и она расширяет зрачки и говорит:

— Дуня??????? Смирнова???????????

И на радостях и от облегчения дарит мне еще один подарок.

— Для тебя, для тебя, — говорит радостно. Весь мир для тебя, говорит. А потом просто начинает это петь.

И даже еще лучше, чем Стас Михайлов.

УТРЕННЯЯ СОБАКА

Ночью резко потеплело и стало душно.

Я открыла окно, но все равно не могла уснуть, совсем не спала, ворочалась. А утром встала рано на работу.

Вышла в тихий воскресный двор и ослепла от белого цвета.

Всю ночь, значит, шел снег.
Понятно, почему не спалось.
Уже давно я не могу уснуть, когда ночью идет снег. Наверное, кто-то — кто? — как бы толкает меня специально, чтобы я не проспала эти мгновения.
Кто так нарисует? Никто. Быть может, лучше, но не так. Долгие часы шел снег, всю ночь.
А утром снег очень белый, высокий и рыхлый, и осторожно ставишь ногу, потому что под такой красотой почти всегда опасность — лед или ямы. Как под любой красотой.

Но сегодня я шла по следу и не боялась.

След проложила утренняя собака, она пробежала как раз по той тропинке, которая ведет к моей остановке. И я шла точно по ее маленьким круглым следам, как по следам ангела-хранителя. Если бы он мог летать по глубокому снегу.

Кто знает, кто знает...

ПОКА, ТОЛЯ

Она вошла в спящий холодный автобус, дыша духами и туманами. И села у окна. И взяла мобильник и позвонила Саше.

— Саша, я тебе говорила сегодня, что люблю тебя? Нет? Вот. Люблю.

И отключилась.
Потом позвонила Игорю.
— Игорь, я говорила уже сегодня, что люблю тебя? Нет?

Ну, вот говорю. Пока.
Потом набрала Лешу.
— Леша, я говорила, что я ведь тебя люблю. Сегодня еще не говорила, вот, говорю. Ну, пока...
Народ в автобусе начал открывать один глаз за другим. Когда она позвонила Юре, все уже проснулись и пытались определить — это наяву или во сне.
— Толя, я тебе говорила сегодня, что я тебя люблю? Так вот, я тебя люблю. Пока, Толя.
Народ стал поворачивать затекшие шеи в сторону духов и туманов.
Это было наяву.
Она продолжала звонить, и голос у нее был, как у женщин, которые ничего никогда не умеют сами и не собираются уметь.

Ни гвоздь забить, ни коня на скаку, ни сумку с продуктами поднять и в горящую избу внести, ни сготовить. Ничего.

Не умеет, не будет уметь и не собирается.
Для этого есть мужчины.
Игорь, Леша, Толя, Юра... Любимые как один.
Такая вот женщина с духами и туманами. В холодном неуютном зимнем автобусе. Сегодня.

МЕДСЕСТРА ЗАПАСА. ЕВРЕЙКА

Ой, а у меня тоже есть военный билет, военной кафедрой университета выданный.

Я там молодая и красивая и медсестра запаса. И еще там национальность написана.

Забавно так читать — медсестра запаса, еврейка.

Это мелкое уточнение в свое время сыграло решающую роль в приеме наших семейных документов в консульстве Германии. Правда, мы потом передумали ехать туда на ПМЖ, но не об этом.

Помнится, я тогда принесла двадцать пять кг доказательств того, что я еврейка, но консульские дамы требовали еще и еще.

Они выпили всю мою кровь и кровь моего русского, по несчастью, мужа, с которым мы к тому времени прожили много лет и имели детей.

Они требовали доказать, что муж не прибился ко мне когда-то с целью стать сумрачным германским гением, а любит меня бескорыстно. И не является вшивым любовником, да еще русским, а является мужем.

Я им пыталась объяснить, что муж не может не быть любовником, но окончательно их запутала и нарушила их четкое консульское мышление своим поганым языком и шутками.

Они разозлились окончательно и снова потребовали новых доказательств моего безоговорочного и так еврейства.

И тут я вытащила дубликатом бесценного груза свой военный билет, где я молодая и красивая и медсестра запаса, еврейка. И они сдались. Капитулировали.

Все-таки военные билеты на них мистически действуют.

До сих пор.

ОН СВЕТИТСЯ

Моя маленькая дочка подобрала на пыльной дороге от автобуса до колонии яркого разноцветного перламутрово- го жука и отдала его на свидании Сашке.

Сашка забрал его, положил на ладонь, долго рассматривал и сказал:

— Красивый какой... Я его возьму с собой. Там у нас красивого мало.

Сашка очень любил мою дочку и, когда мы приезжали к нему, отдавал ей все, что я ему привозила вкусного. Говорил, что ей витамины нужны, она маленькая еще. Ни в какую не брал.

И все равно я каждый раз привозила ему вкусного и полезного в надежде, что все же возьмет, а он не брал.

Только смотрел на нас во все глаза, наглядеться не мог, успеть бы, времени на свидание час...

И снова отдавал дочке — и персики, и конфеты, не помню, что еще...

Ему было 16, и он мечтал, чтобы его перевели во взрослую колонию, там будет легче, говорил он.

Когда-то я забрала его из зала суда, детдомовского пацана, и привела к себе домой, идти ему было некуда.

Ему тогда дали условный срок.

Я что-то говорила на суде, меня от газеты послали, пацан хороший, сказали, надо спасать...

Помогла и приручила и отвечала потом еще долго как за прирученного. Не по закону отвечала, конечно.

Все равно сядет, говорили мне все, знающие.
И он снова сел, через два года после того как.
Мне позвонил ночью прокурор района и сказал:
— Вашего взяли... мы же вам говорили... мы этот контингент знаем.
И потом мы стали с дочкой ездить к нему.
Больше у него никого не было, если не считать мамы,

которая была жива, но пила и лишилась Сашки давно и по закону.

Она была несчастная, эта Галя.
Я ее нашла.
Она долго плакала и не сразу согласилась встретиться с сыном-преступником в колонии через столько лет...
Но согласилась.
Всю дорогу нервничала.
А когда приехали, я осталась на улице, чтобы мать побыла вместе с сыном наедине, без меня.
Через час она вышла и сказала:
— Идите, он меня увидел и сразу спросил, где вы, почему не приехали... И все смотрел, когда вы появитесь. Мимо меня смотрел...

Я чуть не умерла в тот момент, так исчезнуть захотелось и так жаль ее было, и его, Сашку, и как будто я им мешаю и все испортила со своим никому не нужным добром... Которым все равно выстлалась дорога в колонию. И из-за которого пацан спрашивает, где чужая я, а рядом сидит родная мать.

Галя тогда молча села на рейсовый пыльный автобус и уехала.

Не попрощалась.

Что ж ты так, Саша... Так обидел ее... Зачем про меня тут же спросил?

Сашка молчал.

Он вообще больше молчал, глаза только были выразительные, очень.

Он молчал, а потом невпопад сказал:

— А тот жук красивый еще жив, я его прячу, а по ночам рассматриваю. Он светится.

Алла Лескова родилась в 1956 году в Таджикистане. Детство прошло в Самарканде (Узбекистан). В 1973-1978 гг. училась в Тартуском университете на факультете русской филологии. Слушала лекции Юрия Лотмана, Зары Минц, Бориса Гаспарова. Защищала диплом у Зары Минц. Печаталась как журналист в различных изданиях Эстонии, Казахстана, России, работала редактором в академическом издательстве. С 1994 года живет в Санкт-Петербурге. Второе образование получила в СПБГУ, специальность «практический психолог». В этой области успешно работает более десяти лет .