Сызмальства думала, что глаза — главное (и язык подтверждал: береги как зеницу ока), и считала свое зрение идеальным. Длилось оно вплоть до первого дефолта, 1998 года, когда доллар стал стоить вместо 6 рублей 21. Именно тогда я и пошла заказывать свои первые очки. Второй дефолт, 2014 года, сделал меньший скачок: вместо 30 рублей — 60, зато моральный свищ так и свищет с тех пор. Вот и зрение мое скакнуло, а потом медленно поползло вниз — для синхронизации жизни организма с жизнью родины.

Глаз устает фиксировать тягучий процесс, а язык в ответ на стресс переходит к метафорам: время закручивает в воронку, затягивает удавку, заводит в непролазную чащу, вешает на стену ружье и дамоклов меч над головой. И у меня три вида очков для того, чтобы всматриваться в происходящее: для чтения книг (эмиграция из свалявшейся пряжи мира), новостей на компьютере (сводки из растревоженного улья), и еще одни, чтоб не быть Красной Шапочкой, которая спрашивала у волка: «Бабушка, почему у тебя такие большие уши?» — ей бы очки «для близи».

Не верь глазам своим, — вот что еще пророчески советовал язык, когда основания к тому были эфемерны. В прежние века часто жаловались на чертей, в двадцатом — видели летающие тарелки и лозунги, и язык им отвечал «не верь». Но настоящее «не верь» появилось только в двадцать первом веке, когда фотошоп может обмануть любого. Постправда превратила реальность в лохнесское чудовище, которое высунет голову и исчезнет, или в золотую рыбку, которая вильнет хвостом и скроется на глубине. Глаза видят только светящуюся поверхность, что на экране, что в округе, и «всё не то, чем кажется».

Однажды я, фанат Греции античной, решилась посетить современную. Понимая, что она другая, прикидывая, с чего лучше начать, пошла в турагентство и попросила двухнедельный тур на Крит. Девушка в агентстве спросила, поеду я одна или вдвоем, а узнав, что одна, стала убеждать меня, что лучше на Родос.

— Почему?

— Поверьте, что лучше.

И я поверила. Посмотрела каталог с отелями, выбрала, оплатила, заполнила анкету на визу (Греция еще не была в Шенгене) и стала ждать. Время шло, я звонила в агентство, но мне отвечали, что виза не готова, а пакет документов мне вручат вместе с ней. И вот утром улетать на Родос, а в шесть часов вечера визы так и нет. Агентша успокаивает: «Обычная практика, не волнуйтесь», и ближе к десяти вечера, несмотря на поздний час, я получила из ее рук у стен посольства свой паспорт с визой, билеты и отельный ваучер.

— Только отель будет не тот, что вы выбрали, но равнозначный, не волнуйтесь — сказала агентша.

— Как не тот? — возмутилась я. Выбирала я какой-то красивый, с цветущим садом, прямо у моря, четырехзвездочный. В те времена (а это был 1997 год) существовало правило: в четырех звездах (пять были редкостью и абсолютной роскошью, не то что теперь) на ресепшн обязаны были говорить на трех европейских языках, а я боялась, что греки говорят только по-гречески, и я не смогу с ними объясниться.

— Тот, — ответила агентша — отказывается принимать туристов из России, и мы вынуждены были заменить его на другой. Но он нисколько не хуже. И опять добавила: не волнуйтесь.

Темно, я стою на улице с паспортом, билетом и ваучером, и уже ничего не могу изменить. Агентша, конечно, нагло врала, но я ей верила, будучи неопытным туристом с еще не изжитым комплексом советского человека, от которого могут шарахаться, как от зачумленного. Я совсем не представляла себе, что такое Греция, тем более что меня вообще не хотели пускать в страну, по словам агентши (и это было правдой), поскольку у меня стояла виза Македонии, в которой я недавно была на поэтическом фестивале. Как я узнала позже, нет для грека худшего оскорбления, чем существование государства с названием Македония, поскольку Македония — название Северной Греции, откуда был и Александр: по-нашему Македонский, по-гречески — О Мегас, Великий.

Прилетаю на Родос, захожу в отель и обнаруживаю, что в нем идет ремонт. Отбойные молотки, всё в цементной пыли, села я в своем номере на кровать и загрустила. И вдруг вижу — ползет что-то огромное черное. Я сжалась на кровати, позвонила на ресепшн и прерывающимся голосом стала звать на помощь. Портье, как и полагалось в четырехзвездном отеле, пусть и почти закрытом на ремонт (пока что, в разгар сезона, я там не встретила ни одного человека), говорил по-французски и даже весьма бойко. Он влетел в комнату, посмотрел на ужасное насекомое и расплылся в улыбке: «Так это же наши друзья тараканы, они на Родосе везде!» Ну и опять мне было предложено «не волноваться». Я спустилась вниз, села за столик у входа и горько заплакала. Двухнедельный отдых был испорчен, ни с их друзьями-тараканами (раза в три больше московских), ни с их отбойными молотками жить было невозможно, а денег на то, чтоб плюнуть и переселиться в другое место, не осталось. Вдруг за мой столик подсела пожилая дама. И спросила, на каком языке я предпочитаю разговаривать. Она говорит на девяти. Я рассказала по-французски про свою беду, и дама, к которой я сразу почувствовала расположение, сказала, что поможет мне. Она жила в этом же отеле, несмотря на ремонт, поскольку для нее это бесплатно, владелец отеля — ее сын, а ее покойный муж был почетным консулом, и у него здесь были апартаменты. А сама она живет в Афинах.

— Вы гречанка?

— Нет, я родилась в Палестине. В те времена, когда евреи и арабы жили дружно.

Оказалось, ей 90 лет.

Оставив меня на некоторое время, она пошла внутрь, а когда вернулась, то сказала, что меня переселят в ту часть — а отель был довольно большой — где нет ни ремонта, ни тараканов. И я переехала, и жизнь стала налаживаться. Батами (так звали мою спасительницу) удивляла меня каждый день. Попросила перевести через дорогу. Оказалось, она ничего не видит, с годами ослепла. И ходит без всякой палочки и собаки-поводыря.

— Как же вы, спрашиваю, путешествуете одна?

— Не вопрос, — отвечает — везде люди помогут, вот как вы сейчас. А сюда езжу каждый год, все знаю наощупь. Наверное, — подумала я, есть разница, когда слеп от рождения или терял зрение с годами. Зрительная память сохраняется.

Батами стала обсуждать со мной литературу, и я опять удивилась, поскольку она говорила о недавно вышедших книгах.

— Вы же не видите!

— Ну да, я уже давно слушаю аудиокниги.

Потом Батами потащила меня на концерт, еще через пару дней на выставку. Я поражалась ее энергии и интересе ко всему на свете. Спросила, откуда она знает столько языков.

— Так иврит и арабский были, само собой, в Палестине (государство Израиль все еще было для нее новшеством, а разговор, напомню, происходил в 1997 году), потом вышла замуж за дипломата, мы жили в Швейцарии, в Англии, Германии — так я и выучила языки всех стран, где он работал. А когда муж вышел на пенсию, мы осели в Афинах. Умер он, когда мне было семьдесят лет.

— Сочувствую.

— Нет, что вы! — Батами засмеялась. — Лучшие годы моей жизни — как раз после его смерти.

Я опять удивилась: почему же вы не развелись, если вам с ним было плохо?

— Что вы, деточка, какие разводы! В наше время это было невозможно.

— Он с вами плохо обращался?

— Не то что плохо, но в то время жена должна была быть тенью своего мужа, а жена дипломата не только фамилию, но и имя свое должна была оставить. Меня называли мадам и дальше шли имя и фамилия мужа. Я только в семьдесят лет и стала снова Батами и смогла жить, как мне всегда хотелось. И я его никогда не любила.

— А зачем же замуж выходили?

— Так никто моего мнения не спрашивал. Девушку из хорошей еврейской семьи родители выдавали замуж за кого считали нужным. Да, тогда так было принято.

Я поняла, что молодость Батами началась в семьдесят лет, как если бы это было восемнадцать, потому внутренне ей теперь вовсе не девяносто, а около сорока. И еще — потеря зрения была для нее совершенной мелочью по сравнению с потерей свободы и самостоятельности длиною в жизнь. По ее рассказам так и получалось: детство, а потом сразу «после семидесяти». О промежутке и вспомнить было нечего.

— А как же вы смотрите выставки? — как раз сегодня она тащила меня в какую-то галерею внутри Родосской крепости.

— Так я там встречаю знакомых, они мне рассказывают, и по радио слушаю передачи о современном искусстве, у нынешних художников вообще описание важнее самого произведения. Видеть…? Так я уже всё на свете видела. А теперь чувствую — в моей замужней жизни чувства считались чем-то неприличным. Мы жили в рамках этикета: продемонстрировать радость повышению в должности коллеги, восхищение новым платьем жены, иногда надо было делать вид озабоченный, иногда скорбный. (Это же эмодзи, — подумала я, как и сейчас).

Не знаю, как Батами выбирала для меня в подарок блюдо — традиционная греческая керамика — она же не могла его разглядеть, но блюдо очень красивое, до сих пор висит у меня на стене в кухне.

Потом мы переписывались. То ли она сама печатала на пишущей машинке вслепую, то ли у нее был секретарь, но она вела переписку, делясь своими новыми чувствами. Картины мира застыли, став воспоминаниями о музейных экспонатах, а новые чувства всё прибывали. Книга, концерт, новости культуры. Другие новости, похоже, ее вообще не интересовали.

Получилось, что ее глаза не были «зеркалом души». Они смотрели ровно и одинаково, как во времена ее «притворной» жизни. И она ничего не боялась. Потому что это же «у страха глаза велики». Я увеличиваю их очками.

Был у меня момент ссоры с глазами. Мы приехали отдыхать на Кипр, и вдруг из глаз стали течь густые, как сироп, слезы. Потом они стали зелеными, и эта зеленая пелена на глазах покрыла для меня Кипр то ли патиной, то ли тиной, хотя это была все та же любимая греческая земля. В Грецию я стала ездить постоянно, а на Кипре поставила крест. В этом нет логики, но ведь на всё — «смотря как посмотреть».

И на нашу сегодняшнюю жизнь я смотрю тремя разными парами глаз, ну или очков.

Книги, которые прорастают в жизнь, мрачны, а другие не прорастают. Место утопий заняли антиутопии, изменилась и ткань языка: вместо парчи и ситца — полимеры, а к стихам, если поднести зеркальце — оно не запотевает.

Зато окружающий мир стал чист, прозрачен и насыщен, как никогда. В нем всё быстро, вёртко, бесконтактно. Всё реже глаза в глаза, все чаще глаза в экран. Мир стал одним большим экраном, но всё судьбоносное происходит по ту его сторону. Где нас нет, но кто-то есть. Постправда — это, собственно, мир, в котором каждый выбирает и покупает реальность, как одежду в магазине. И стычки носителей этих разных реальностей неизбежны. Истина искрит не в философском смысле, а в самом что ни на есть практическом. Кто заказал-приказал? Видим только, как выкручиваются. Выбираем версию согласно собственным настройкам, ждем, когда «будущее покажет». Хотя в него никто не стремится, источник вдохновения — ушедшее за горизонт, а кто всматривается в то, что из-за него выползает, у тех депрессия.

Моя эмиграция в чтение, между тем, провалилась. Сидела я в саду за столиком, читала. Потом встала, оставила очки на столике и пошла проведать неистребимую сныть, слизней, тлю и вспыхивающих, несмотря на этот безнадежный антураж, соцветий. Вернулась через несколько минут — очков нет. Сорока унесла — кто ж еще! Теперь я обречена барахтаться во всемирной паутине, а это совсем другое, чем священнодействие считывания букв с бумаги.

Человек и ткущаяся им паутина цивилизации — величины переменные, перемены заданы самой программой. Я вот раньше боялась пауков и, когда видела паутину, снимала ее. А недавно прозрела: паутина стреноживает кровососов. И пусть ее будет больше, пусть всё ею покроется, пусть. Паук плетет паутину, пук — путину, пак кроет патиной, а к — тиной. Это так язык описывает смотровую площадку глаз и желает им приятного просмотра.

Татьяна Щербина "Голова"

Татьяна Щербина — поэт, эссеист, писатель. Закончила филологический факультет МГУ. Основные книги: “Ноль Ноль” (1991), “Жизнь без” (1997), “Диалоги с ангелом” (1999), “Книга о плюсе и минусе…” (2001), «Лазурная скрижаль» (2003), «Запас прочности» (2006), «Исповедь шпиона» (2007), «Франция, магический шестиугольник» (2007), «Побег смысла» (2008), «Они утонули» (2009), «Размножение личности» (2010), «Крокозябры» (2011). В 2012 г. репринтно изданы три самиздатские рукописные книжки 1982-83 гг.: «Новый Пантеон», «Рассказ (Вампир)» и «Пространство». Книги стихов переведены и изданы во Франции, Канаде, Великобритании, США, Новой Зеландии. В 80-е годы принадлежала к неофициальной культуре, в 90-е жила и работала в Германии и во Франции, живет в Москве.