Около калитки меня встретила очень серьезная Чапа. «Ты только не волнуйся…» - сказала мне она. Господи, как же я испугался! «А где дети?» - спрашиваю. «С детьми все в порядке… Они во дворе играют…» - ответила она. Потом зачем-то сняла очки и внимательно на меня посмотрела. У нее были очень большие сиськи. И чем-то необычные. Хотя я не мог бы объяснить. Мне очень давно ужасно хотелось их получше рассмотреть.

«Понимаешь, - сказала Чапа и доверительно потрогала меня за рукав. - Там кошки. Их очень много. И вещей…» Я сразу все понял и сказал: «А…» Мы стояли перед открытой калиткой и Чапа продолжала смотреть на меня очень темными близорукими глазами с расширенными зрачками. «Сейчас я ее сильно-сильно прижму к себе… - подумал я. - Будет мягко… Или Твердо… Одновременно… Твердо, а под ним мягко…» Нет. Испугался.

Я всегда немного боялся Чапу. Еще в девятом классе про нее ходили всякие слухи. Про нее и нашего физика. Физик был молодым, бойким типчиком, с вечно скрещенными на груди руками и тонкой иронической улыбочкой на губах. Пижонская маленькая бородка, выбритые щеки и ранние залысины. Намек на демонизм. Старшеклассницам такие нравятся. Известно было, что он женат. А Чапа была очень серьезная и взрослая. И какая-то недобрая. Голос у ней был хриплый и резкий. И всегда очки. Очки и эти выразительные сиськи под школьным передником.

Один раз он вызвал ее к доске. Она встала и вместо доски медленно подошла к столу, за которым он сидел. Он нервно барабанил пальцами по дереву и иронически улыбался. А она долго и серьезно смотрела на него сверху вниз через очки, так что он в конце-концов покраснел и перестал улыбаться. И весь класс затаил дыхание. А она просто повернулась и молча вышла из класса. Он встал, неуверенно подошел к двери, приоткрыл ее, но выходить не стал. Просто выглянул в коридор. А потом вернулся на свое место и как ни в чем не бывало продолжил урок.

А ближе к концу учебного года мы пошли в однодневный поход. Нас было человек пятнадцать. Поход требовался для сдачи физкультурных норм или чего-то в этом роде. Физик его организовывал. С самого начала все было ужасно весело: грохочущая электричка, девочки сидели на коленях у мальчиков, вонючий портвейн в тамбуре прямо из горлышка… День был пасмурный, но теплый. Под ногами таял грязно-серый снег. Все были заряжены каким-то электричеством. Между нами как бы искры пролетали. И мне все время казалось, что центрами этого электрического поля, двумя его зарядами, были физик и Чапа. А остальные двигались между силовых линий.

Вышли на большую поляну, окруженную красивыми березами. Физик предложил играть в кучу–малу и вдруг повалил Чапу на снег. Дебил Козлов немедленно напрыгнул на физика, вслед ещё двое, я тоже туда прыгнул, на меня еще кто-то, нас стало много: руки, ноги, головы… Я барахтался среди тел, они пахли болоньевыми куртками, мокрым снегом и чем-то еще очень острым, я выныривал на поверхность и меня затягивало обратно, один раз я получил носком ботинка по скуле, но я был счастлив и не чувствовал боли.

Вдруг, мне показалось, что подо мной кто-то отчаянно кричит. Хуже, я наступал подошвой на чье-то лицо. А ногу сжало со всех сторон. Я не мог ее убрать. Вообще не мог выбраться. И я сам закричал. Меня услышали. Куча распалась. А на грязном снегу осталась одна Чапа. Она лежала навзничь и глаза у нее были полуоткрыты, но видны были только белки. А рядом лежали разбитые очки. Мы стояли вокруг ее тела, смотрели и молчали. И я видел, как у физика затряслась его пижонская бородка.

И тогда Чапа стала оживать. Сначала она застонала и вся выгнулась. Она почти встала на мостик. Потом резко опала всем телом. Опять выгнулась. Чапа оживала какими-то эпилептическими судорогами. А мы просто стояли и смотрели. А когда вдруг пошел дождь, Чапа села, бессмысленно огляделась вокруг, пошарила вокруг руками, нашла очки, посмотрела на них, отбросила в сторону, потом поднялась и пошла в ту сторону, откуда мы все пришли. Она шла все быстрее и быстрее, и мы медленно потянулись за ней под сильным и уже непрекращающимся дождем. Кажется, на обратном пути никто не сказал другу другу ни слова. Чапа не появлялась в классе почти месяц, а физик за это время уволился из школы, и больше я про него не слыхал.

Когда я учился в десятом классе у меня была рубашка с рисунками и автографами Пушкина. Она вся была покрыта женскими ножками, головками и вычурными подписями. Даже на широченном отложном воротничке до самых плеч были ножки и головки. Мне она казалась очень нарядной. Про ночь после моего выпускного вечера я помню две вещи. То что на мне была надета эта рубашка, и как Чапа сидела у меня на коленях. На выпускной бал никто не пошел. Была чья-то пустая квартира, мы пришли туда пешком сразу после раздачи дипломов и как-то очень быстро перепились. Чапа села ко мне на колени, приобняла за плечо и очень зло сказала: «В последний раз… Больше я к тебе на колени не сяду…» Я ответил: «Ты и всего-то в третий раз в жизни…», - перекинул руку ей через талию, верхней половиной руки дотронулся до груди, почувствовал какая она тяжелая, подумал, что хорошо бы сжать ее ладонью, решил, что надо попробовать сначала поцеловать Чапу, но тут у меня закружилась голова, и мне стало дурно. Я не помню, как она встала и куда-то ушла.

С тех пор я не видел ее лет десять и почти совсем про нее не вспоминал. А потом мы неожиданно оказались соседями по дому. Мы жили на пятом этаже, а она с мужем на одиннадцатом. И у нас были дочки одного возраста. И мы не то чтобы дружили, а так, общались по хозяйству. Вот уже второе лето подряд мы снимали большой дом в З… Один на две семьи. В этот раз, как и прошлым летом, ее муж не поехал. У него был в Москве какой-то мутный кооперативный бизнес, который нельзя было оставить ни на один день.

А нас в середине лета сменила теща и мы вернулись в Москву. В конце августа мы все улетали в Америку. Возможно навсегда. Теща притащилась с кошкой, хотя мы умоляли ее этого не делать. А в конце лета она собралась навестить родственников в Вильнюсе. Поэтому мне пришлось ехать в З… забирать дочку и собаку. Кошку теща клятвенно обещала забрать с собой. А чтобы со мной не пересекаться, она уехала с утра пораньше, и по-соседски, попросила Чапу присмотреть за ребенком.

Вообще-то, я был этой вынужденной поездке даже рад. В последние несколько дней я часто представлял себе, как я приезжаю в З… Поезд уходит глубокой ночью. Чапа конечно будет помогать мне собираться… Детей мы уложим спать. И есть немножко времени перед тем, как такси заберет нас на вокзал - меня, ребенка, таксу, чемоданы…

Мы открыли калитку и зашли во двор. Максик завизжал, и высоко подпрыгнув, торпедой врезался мне в живот. Девочки ковырялись в импровизированной песочнице и даже не обратили на меня внимания. Я решил их пока не отвлекать, и мы с Чапой сразу прошли в мою половину дома. Посреди комнаты в старом продавленном кресле лежала толстая Мура и с законной материнской гордостью взирала на то, как среди разбросанных по полу кастрюль, сковородок, детских шмоток, книг и многочисленных банок с наваренным тещей малиновым вареньем резвятся крошечные белые с черными пятнышками пушистые котята.

«Раз, два, три…» - начал считать я. «Пять, - сказала Чапа. - Их пять». «Знаешь, - сказал я. - Моя жена считает свою мать сумасшедшей. А мне кажется, что настоящие сумасшедшие обычно бьются о стенку собственной башкой, а те, которые чужой, они только прикидываются. Когда она их родила?» «Почти сразу как приехала. Им уже почти месяц. Видишь как они уже бегают.» - ответила Чапа и в ее голосе я услыхал что-то вроде умиления.

«Сука!» - сказал я. «Нет, она кошка» - поправила меня Чапа непривычно мягким голосом. «Теща...» - уточнил я. «Я тебе помогу», - сказала Чапа. «Топить? - спросил я. - Я не смогу!» «Не надо топить! - убежденно сказала Чапа. – Мы их раздадим!». «Кому они нужны? – сказал я. – Тут сейчас людям самим жрать ничего!» «А мы их с сахаром!» – сказала Чапа. «Это как?» - удивился я и представил себе котят, обсыпанных сахаром, наподобие протертой клюквы. «Три килограмма. – сказала Чапа. - У меня осталось. На варенье. Будем давать по полкило в одни руки. Но с котенком в нагрузку!» «Нет, ну какая все-таки сука! – сказал я. - Это же надо. Привезти сюда беременную кошку и оставить ее вместе с котятами мне на голову! Слушай, у меня поезд в два часа ночи! Он на станции стоит три минуты. Вагон плацкартный. Мне в него еще влезть надо. С ребенком, собакой, чемоданами! Нет, на хер, я ей кошку обратно точно не повезу! Пусть сама за ней прется…» Чапа сочувственно погладила меня по плечу. Мне это понравилось и я захотел еще пожаловаться. Но тут она довольно жестко меня перебила: «А что, ты мне ее тут оставишь? Извини…» И я сразу заткнулся и подумал: «А ведь на самом деле я ее очень плохо знаю…»

Жизнь в маленьких литовских городках скучна и предсказуема. Там редко когда чего случается. А тут открывает человек дверь, а на пороге стоит суровая Чапа в очках с большими сиськами и бумажным пакетиком сахарного песка в руках, за ней - я, у меня на ладони - маленький беленький пищащий котенок, а за моей спиной - две крошечные трехлетние девочки в смешных длинноухих панамках четырьмя руками держат за поводок длинную ушастую таксу с огромной зубастой, как у крокодила пастью.

Я не знаю, что уж там сыграло большую роль, шок ли, жалость ли, или просто сахарный песок, который был уже почти год как по карточкам, но через два часа от котят мы избавились. По дороге домой мы зашли в магазин, где я по Чапиному совету купил Максу полкило кооперативной докторской колбасы, чтобы его было чем отвлечь в дороге. Когда мы вернулись, Чапа помогла мне собрать вещи в два огромных чемодана, вызвала мне такси на половину первого ночи, потом приволокла пустую коробку из-под обуви, прорезала в ней дырки для воздуха, продела через картонную крышку толстую веревку так, что получилось что-то вроде ручки и сказала, что сюда мы посадим Муру. Я не мог ей возражать. На самом деле, я просто млел от восхищения. Потом Чапа ушла на свою половину укладывать дочку спать, а я на несколько часов уложил спать свою.

Когда Чапа снова зашла ко мне, оставалось два часа до отъезда – еще довольно много времени. На полу стояли собранные чемоданы. На столе – колбаса для Макса и коробка для Муры. «Ну вот, - пронзительно начал я. - Через две недели я улечу черт знает куда, и, вполне возможно, что мы больше никогда не увидимся». «Да?» - полуспросила Чапа, как-будто в первый раз про это слышала, и как-то неопределенно посмотрела на меня поверх очков. «Слушай, - сказал я после паузы. А ты помнишь как после выпускного вечера ты села ко мне на колени?»

На этот раз Чапа взглянула на меня с удивлением и вдруг показала пальцем куда-то мне за спину, и страшно закричала. Я резко обернулся и бросился к столу. Максик немедленно сделал судорожное глотательное движение, поперхнулся, всхлипнул, все-таки проглотил, что-то выплюнул, спрыгнул со стола и спрятался под диваном. От полукилограмма колбасы остался кусок обслюнявленной, серой, прожеванной бумажной обертки. «Чапа, - беспомощно сказал я. – Теперь он будет срать всю дорогу…»

Но Чапа меня не слушала. Она лежала на диване, под который за секунду до этого залез Максик и истерически хохотала. «А что? - подумал я. – Может быть как-то так?» - и повалился на диван рядом с ней. Некоторое время мы оба хохотали, хотя мне было не очень смешно. Потом одновременно повернулись, она посмотрела на меня, сняла очки, я протянул руку, и в этот момент прямо из-под дивана донесся отрывистый и неприятный смех. Мы сразу отодвинулись друг от друга. «Начинается…» - вдохнул я. «Это Максик?» - спросила Чапа. «Он когда обожрется, всегда так странно икает, - объяснил я. - А потом у него начинается понос».

Чапа резко поднялась с дивана, надела очки и сказала: «Ладно. Я пойду, пожалуй! А то Ленка очень рано просыпается.» Я сказал: «Давай сначала кошку поймаем, а…» Мы оглянулись по сторонам. Муры нигде не было видно. Зато из под дивана выполз Максик, печально посмотрел на нас, присел, навалил кучу, виновато всхлипнул и поспешно уполз обратно. «Надо же… - сказала Чапа. - Ты был прав. Нет, ты знаешь, я все-таки пойду. Ты ее сам как-нибудь поймаешь. Ничего?» «Я понимаю» - ответил я. «Надеюсь, у тебя там все будет хорошо» - сказала Чапа и поцеловала меня в щеку. «Я тоже…» - сказал я. «Надеюсь, что мы когда-нибудь еще увидимся» - Чапа вздохнула, посмотрела на меня через очки, провела пальцем мне по плечу, понюхала воздух (воняло ужасно) и вышла из комнаты. Больше я ее никогда не видел.

Мура пряталась за платяным шкафом. Я искал ее почти до приезда такси. Потом выковыривал оттуда шваброй. Когда я в первый раз попытался засунуть ее в коробку, она расцарапала мне руки, вывернулась и убежала. Я поймал ее и снова туда запихнул. Закрыл крышкой. Она скреблась и мяукала. За это время Максик еще трижды нагадил посреди комнаты. Я разбудил дочку. Она сразу стала плакать. Никуда не хотела ехать. Водитель такси помог мне с чемоданами.

Мы сели в машину. Я поставил с одной стороны коробку с кошкой. С другой посадил дочку. На коленях я держал Максика. Не прошло и трех минут, как Максик заверещал и отклячил зад. Я заорал на водителя, чтобы он немедленно остановился. Мы еле успели выскочить из машины. Когда мы снова тронулись, дочку стошнило. Потом нужно было опять останавливаться и выбегать с Максиком. Все время было очень неудобно перед таксистом. За время пути он ни разу не обернулся и не проронил ни звука. Я видел только его бритый затылок и оттопыренные уши. Уши были ярко красные, а жировые складки на затылке двигались вверх-вниз. Как будто волны. Когда мы приехали на вокзал, он молча помог донести чемоданы до платформы, молча взял деньги и ушел, не сказав ни слова. Наверное, сдерживал себя...

Платформа была заполнена народом. Поезд останавливался на три минуты, все волновались, что не успеют сесть. К этому времени дочка уже перестала плакать от усталости, кошка скрестись в коробке, и только Максик дважды наделал на платформу, так что мы стояли от всех отдельно – к нам никто не подходил. Меня это вполне устраивало. Я лихорадочно решал задачу о волке, козе и капусте. Если оставить ребенка на платформе и затащить в вагон собаку, что с ней делать, пока я буду потом бегать обратно за ребенком. Если грузить первым ребенка, с кем оставить на платформе собаку? Как быть с чемоданами и кошкой? Кошка и чемоданы представляли для меня наименьшую ценность. Поезд подошел к перрону. Снаружи было видно, что один из вагонов пуст. Именно в него все и ломанулись. Я сделал глубокий вдох, подхватил в одну руку дочку, в другую собаку и врезался в толпу.

Когда нас сжало со всех сторон, Максик залаял и лязгнул зубами. Толпа раздвинулась, и мы первые влезли в вагон. Я положил насмерть перепуганного ребенка на нижнюю полку, а Максика бросил на верхнюю. Он продолжал лаять, но боялся спрыгнуть. Я начал пробиваться наружу, на встречу быстро заполняющим вагон пассажирам. Меня пропускали. Я успел выскочить из вагона, забросить в тамбур чемоданы и коробку с кошкой и вскочить на подножку отходящего поезда. Когда я вернулся в вагон, Максик уже не лаял, а только скулил и снова подозрительно оттопыривал заднюю часть своего длинного туловища.

Я снял его с верхней полки, и, держа перед собой на вытянутых руках, понес в тамбур. В течение последующих нескольких часов мне пришлось преодолеть с ним этот маршрут раз пять. Тяжелее всего было даже не стоять с ним в проходе между вагонами, где надо было держать его на весу между гремящими вагонными стыками и ждать, когда он преодолеет естественный собачий страх, и его в очередной раз пронесет. Самое трудное было проходить с ним мимо открытой настежь двери купе проводников, где три девушки стройотрядовки встретили первое наше появление удивленным сочувствием, а каждое последующее приветствовали все возрастающими взрывами хохота, переходящего в животный визг.

Наконец мы с Максиком выбились из сил. Максик свернулся на верхней полке в теплый клубок совсем рядом с моим лицом и задремал. Когда поезд встряхивало на поворотах, я утыкался носом в его шерсть. Колеса стучали. И я чувствовал, что поезд едет очень быстро. Так быстро, что иногда мне казалось, что его давно уже снесло с рельсов, что он летит куда-то по черному ночному небу, оставляя позади реки, города, границы, континент…

Дальше я не знаю что точно произошло... Возможно, я просто очень устал, и у меня что-то случилось с головой. Хотя я скорее склонен подозревать программную ошибку. Небольшую неполадку в коде. Маленький человечек, который раскрывает над нами зонтики по ночам, что-то перепутал и выбрал неправильный зонтик из припасенной для нас с Максиком пары. Так или иначе, мне каким-то образом приснился сон моей таксы.

Это был абсолютно горизонтальный сон. Как если бы я лежал на животе в высокой зеленой траве, смотрел бы вперед, вытянув шею, и при этом очень быстро двигался. Просто бежал, старательно перебирая у себя под животом чем-то, чего у меня было очень много. Мне обязательно нужно было успеть схватиться зубами за нечто очень важное, из-за чего у меня так отчаянно текла слюна изо рта, успеть пока кто-то другой, который вот так же раскрыв свою зубастую пасть сейчас мчался на этот запах, сладкий, острый, невыносимый. И я задыхался от этого бега, а вокруг меня поднимался, нарастал, страшный звук, все громче и громче, он не давал мне спать, он мешал моему бегу, я не успевал, этот звук был криком, страшным, нечеловеческим, нет все-таки человеческим, женским, нет, детским криком. «Господи, да это же мой ребенок так страшно кричит на нижней полке!» - пронеслось у меня в голове, пока я открывал глаза.

Максик по-прежнему спал рядом со мной, тяжело дыша и перебирая лапами во сне. Я посмотрел вниз. Дочка лежала на нижней полке, засунув в рот большой палец. Вид у ней был измученный, но спокойный. Она спала. Прямо под ней кто-то громко кричал. Голос был женский, испуганный и пронзительный. Что-то среднее между «У-УУУ» и «А-ААА». А она бедная так измучилась за ночь, что даже не просыпалась. Зато просыпались соседи по вагону. Они испуганно протирали глаза и озирались вокруг. Я спрыгнул вниз и заглянул под нижнюю полку, куда я поставил коробку с кошкой. За ночь кошка прогрызла в коробке дырку, в которую она могла просунуть голову, но не все остальное. Голова торчала из дырки, и кошка истошно орала. Я посмотрел на часы. До Москвы оставалось еще четыре часа езды. До нашего отлета в Америку - две недели.

Рисунок Риммы Мустафиной

Борис Локшин - эссеист, кинокритик, блогер, постоянный автор журнала «Искусство Кино». Публиковался в журналах «Новый Мир», «Театр», «Интерпоэзия», «Контрапункт», на сайтах Colta.ru, "Сноб" и Openspace.ru. Половину жизни прожил в России, другую половину в США. Живет в Нью-Йорке