Одна из ожидаемых кинопремьер 2018 — фильм режиссера Кирилла Серебренникова «Лето». Сюжет основан на малоизвестных фактах биографии Цоя, а именно, любовном треугольнике: музыкант Майк Науменко — его жена Наташа — Виктор Цой.

Сценарий для «Лета» написали Михаил Идов и его жена Лили. Одновременно в этом же году Михаил Идов будет дебютировать в качестве режиссера с фильмом «Юморист».

В феврале в печать вышла его новая, третья книга «Dressed up for a Riot. Misadventures in Putin's Moscow» («Нарядившись на бунт. Злоключения в путинской Москве»), написанная им на английском и рассказывающая о двух с половиной годах, проведенных им в столице России в качестве главного редактора российской версии мужского журнала GQ. Рижанин по рождению, в юном возрасте он с семьей эмигрировал в США, был успешным журналистом в Нью-Йорке, но, живя в Москве, вернулся к более любимому делу, которым всегда мечтал заниматься, — созданию сценариев для кино и телесериалов.

Недавно стало известно, что, находясь под домашним арестом, Кириллу Серебренникову все-таки удалось закончить монтаж фильма «Лето», сценарий которого написали вы и ваша жена Лили. Вам уже удалось посмотреть конечный результат?

Я видел один из промежуточных вариантов фильма. На мой взгляд, это огромный прорыв для всех, связанных с этим фильмом. Все, что я могу сказать сейчас: жду не дождусь момента, когда его наконец сможет увидеть широкая публика в России и за рубежом. Единственное, чего хотелось бы больше, чем дождаться выхода фильма, это увидеть Кирилла Серебренникова на свободе.

Ваша карьера сценариста началась в России, но сценарное образование вы получили в США. Намного ли отличается то, чему вас учили, от того, как все это на самом деле складывается в реале?

Разумеется, да. Но из-за разницы не между Россией и Америкой, а между теорией и практикой. Я, действительно, изучал теорию кино и сценарную драматургию в Мичиганском университете. Но потом, переехав в Нью-Йорк, струсил. Вместо того, чтобы попытаться пробиться в сценаристы, я начал писать рецензии на фильмы. И меня засосало в журналистику, которой я посвятил двадцать лет. Для того, чтобы стать сценаристом, мне понадобилось оказаться в России, в полной депрессии и безнадежности, где, чтобы просто не сойти с ума, я начал писать сценарии в стол. Как ни странно, именно это, окольным путем, вывело меня обратно, к моей реальной специальности.

И вы никогда не пожалели, что оставили успешную карьеру журналиста в Нью-Йорке?

Конечно, нет. Сейчас я занимаюсь настолько интересными проектами, и это больше соответствует моим нуждам рассказчика историй, что сравнения с журналистикой не может быть.

Знаю, что до того, как вы стали главным редактором российской версии журнала GQ в 2012 году , вы никогда не жили в Москве, но бывали там в командировках. Вы также писали колонки и статьи для Сноба, Большого города, для GQ. Трудно было стать частью гламурного московского мира или вы так в него и не вписались?

Не то что трудно, а невозможно. В своей новой книге я как раз описываю попытки как-то сосуществовать с этим миром, которые ничем хорошим для меня не закончились. Принимая должность главреда, я представлял себе что-то совсем другое. Я не рассчитывал на публичность и постоянную необходимость общения с высшим московским светом.

Я просмотрела и прочитала многие ваши интервью, вы дали их немало за два с половиной года жизни в Москве. И у меня создалось впечатление, что некоторые журналисты вас провоцировали, пытаясь вызвать агрессию или злобу. Вам так не казалось? Если да, то в чем была причина?

Я их прекрасно понимаю. Я был заносчивым чуваком, приехавшим на их территорию и пытавшимся что-то сделать в их пространстве. Я был туристом. У меня на лбу было написано, что как только мне перестанет нравиться то, что я делаю, я могу развернуться и уехать обратно. Это роскошь, которой у большинства прекрасных журналистов, работающих в России, элементарно нет. Поэтому я абсолютно понимаю, что моя фигура в тот момент могла вызывать определенное раздражение.

Вас там воспринимали как иностранца и вы себя тоже чувствовали чужим?

У меня, к сожалению, самоидентификация от противного. Где бы я ни был, я занимаю позицию, которая позволяет мне чувствовать себя наиболее чужим. Просто черта характера такая, наверное.

Я знаю, что вы разделяете журналистику на два типа, американскую и европейскую. Российскую причисляете к европейской. Тем не менее, существует ли какая-то специфика российской журналистики?

Нет. Для нее характерны черты европейской школы журналистики. Понятно, что чем дальше, тем больше на нее оказывается политическое давление и так далее. Главная российская беда — это навязчивое ощущение уникальности всего происходящего в России. Как будто процессы, происходящие в России, не происходят параллельно с этим в Венгрии, в Польше, в Греции, где угодно — а теперь еще и Америка проходит через некоторые этапы, которые уже имели место в России. Но вот эта неспособность видеть себя в других очень печальна. Она приводит к ложному ощущению для патриотов, что в России все уникально хорошо, а для оппозиционеров — что в России все уникально плохо. Уникально плохая литература, кино и прочее. Но это абсолютно не так.

Но тем не менее, были какие-то случаи, которые вас шокировали в отношениях с коллегами, и я думаю, они специфические для российской журналистики. Например, наши акулы пера писали статьи по заказу для вашего журнала и в то же время печатали их потом в других. Или, скажем, какой-то журналист ехал в командировку на деньги от журнала, потом писал статью на ту же тему и для другого издания.

Это не относится к школе журналистики, к школе письма. Про взаимоотношения, возможно, вы правы, в России довольно легкое отношение к эксклюзиву.

Это все проистекает от ощущения, что все, чем занимаются в России, в том числе и журналистика, существует как бы не взаправду. В России есть ощущение игрушечности всего происходящего. Игрушечные выборы, игрушечная демократия, игрушечные суды, игрушечные партии. Почему бы тогда понятиям эксклюзивности, коллегиальности или конкуренции в журналистике тоже не быть игрушечными?

Есть какие-то договоренности об эксклюзиве, но их никто, в принципе, не соблюдает. Я приехал из США, где к этому относятся как к Библии. Может, по наивности своей, я все эти договоренности пытался соблюдать и в Москве. Когда, например, один человек, ушедший из журнала и перешедший в конкурирующий, вернулся к нам в редакцию просто пообщаться с друзьями, мне абсолютно не казалось странным попросить охрану его вывести. Потому что он не может находиться в помещении, где видны обложки наших номеров на следующие месяцы. Но россиянам это казалось каким-то безумием и тиранией с моей стороны. Какая разница, если кто-то увидит твою обложку? Мне потребовалось некоторое время, чтобы увидеть и понять, что всерьез никто эти договоренности не соблюдает.

Были ли какие-то положительные моменты в вашей долгой московской командировке?

В Москве живут лучшие мои друзья и там мои самые интересные проекты. И со всеми этими друзьями мне посчастливилось еще и работать. Сначала в GQ, потом, с большинством из них, над сценариями. Это довольно забавно, но в какой-то момент, почти вся моя когорта из GQ превратилась в коллектив сценаристов и режиссеров. В моих кругах был совершен почти поголовный переход из журналистики на телевидение и в кинематограф. И отчасти, для меня это было огромным удовольствием.

Вас лично как-то изменила жизнь в Москве? Стали по характеру более жестким, может быть?

Я был в довольно сильной депрессии весь первый год в Москве. И это, конечно, сказывалось на личной жизни в том плане, что я стал более резок, более нетерпелив. Моей жене, Лиле, было очень тяжело вписываться в московский свет в роли жены редактора. И это создавало какие-то проблемы дома. Конечно, все это как дурной сон сейчас вспоминается.

Каким вы мечтали сделать GQ и многое ли из этих пожеланий реализовалось?

Я хотел, на самом деле, не так уж много. Планировал повысить качество и количество серьезных, длинных репортажей. И что я, собственно, и сделал. Мы печатали прекрасные материалы с такими авторами, как Олеся Герасименко, Егор Мостовщиков, Максим Мартемьянов и другими первоклассными, совершенно мирового уровня журналистами. Что мне, возможно, не удалось, так это сделать GQ частью ежедневного дискурса для той аудитории, на которую я целился. Потому что, несмотря на все перемены в журнале, люди продолжали его воспринимать как легкомысленный глянец для Рублевки. И я не знал, как с этим бороться. Интересно, что эта проблема не распространялась на сайт GQ — как раз его посещаемость я за полгода увеличил в десять раз. Это одно из моих немногих реальных достижений на этой должности. Но, поскольку сайт на тот момент почти не приносил денег, по сравнению с печатной версией журнала, то и никто особенно конфетти меня не забрасывал по этому поводу.

Как журналист вы лично сделали немало интервью и как редактор были интервьюированы не раз. Вот теперь, примерив на себя обе эти роли, можете сказать, что уяснили для себя какие-то уроки. Что, быть может, теперь вы никогда и ни при каких обстоятельствах не поставите своего героя в какую-то ситуацию, или наоборот, будете его провоцировать?

Я очень плохой интервьюер. Мне удается хорошо работать с набранным во время интервью материалом и превращать его в хороший текст от третьего лица. Но в процессе разговора мне свойственна главная болезнь плохих интервьюеров — я очень хочу понравиться собеседнику. Я труслив и не задаю жесткие вопросы. А это практически гарантирует плохое интервью. Ведь интервью ценится не тем, какие чувства ты вызываешь у собеседника, а тем, что тебе удалось вытащить из человека любыми средствами. Поэтому я очень рад, что мне больше не нужно это делать.

Вы ощущаете себя ближе к русскоязычной или американской культуре?

Я не мыслю такими категориями. Конечно, мне близка русскоязычная культура. И я близок к англоязычной тоже, но точно также у меня вызывают сентиментальные эмоции город Рига и Латвия.

Вообще, я ассоциирую себя с культурой больших городов по всему миру. Мне трудно сейчас говорить об американской культуре. Мне легче говорить о нью-йоркской. Мне трудно говорить о российской культуре, мне легче говорить о московской. Мне кажется, что и берлинская, и немецкая культуры — это совершенно разные вещи. В каждом из этих случаев, мне легче говорить о городе, чем о стране. Как я уже говорил, у меня есть привычка притворяться чуть более русским, чем я есть, в разговорах с американцами. И чуть более американцем, чем я есть, в разговорах с русскими.

Когда вы общаетесь с американцем, который родился и вырос здесь, вы никогда не ощущаете пробелы какие-то между вами? Ну, вы же не знаете, к примеру, всех мультиков, которые он смотрел в детстве, всех их анекдотов.

Мультфильмы я знаю и шутки понимаю, но спорт для меня — абсолютно закрытая тема. Потому что я не понимаю ни американский футбол, ни бейсбол. Но опять же, мне не кажется, что это связано с тем, что я иностранец. Поверьте, я и в России фанатов американского футбола и университетского баскетбола встречал. Мир сейчас немножко по-другому функционирует. Он не делится на нации, он делится на типажи людей. И этот типаж, эта прослойка почти одинакова во всех странах мира. Каждому человеку представители определенной прослойки во всех странах ближе, чем представители других прослоек в его собственной. Поэтому сейчас, благодаря интернету и общим технологическим и политическим прорывам, наступил период глобализации. Произошло альтернативное расслоение общества. И мне гораздо легче с людьми, похожими на меня. С журналистами, киношниками, фотографами. С людьми, у которых одна нога в ремесле, другая в искусстве. Даже если они живут в Ливане, Таиланде, Латвии, мне с ними легче, чем с представителями других прослоек в моей собственной стране.

Ощущали ли вы на себе российскую цензуру, будучи главредом журнала GQ?

Конечно. Я часто рассказываю о том, что когда в России приняли чудовищный закон против гомосексуальных меньшинств, на меня давили, чтобы я убрал рецензии на фильмы Содерберга «За канделябрами» и Кешиша «Жизнь Адель». Я, конечно, устраивал какие-то скандалы, спорил, в итоге, мы все оставили. Но, с другой стороны, это та еще победа в смысле свободы слова. Я прекрасно понимал, что это бессмысленный жест, который нужен только для успокоения моей совести. Лучше никому от этого не стало.

Но что поразительно, я гораздо меньше цензуры встретил на российском телевидении. У меня нет этому объяснения. Многие мои друзья сталкивались с цензурой на телевидении. Мне очень везло с партнерами. В отношении к обоим моим сериалам, «Лондонграду» и «Оптимистам», было понимание на уровне глав каналов, что это не обычные, поточные проекты, а особенные. И в этом плане мне самому даже неловко, потому что получается, что я как будто утверждаю, что в России нет цензуры. Но я могу основываться только на эмпирическом опыте. Я, действительно, с цензурой, как сценарист, не сталкивался, но знаю, что были проблемы у других. Но значительная часть российской цензуры, не в журналистике, а именно в творчестве, является самоцензурой, по-моему. Люди сами пытаются уловить какие-то флюиды, что можно, а чего нельзя. И это, конечно, очень печально. Потому что они сами все время измеряют границы собственной смелости.

Думаете, они часто зря боятся?

Это тот случай, когда страх становится самосбывающимся пророчеством. То есть, тебе есть чего бояться, потому что ты боишься.

Несмотря на то, что вы уже столько лет прожили в Америке, у вас сохранился очень хороший и грамотный русский язык, вы в курсе всех культурных и политических событий в России. После переезда в Америку в шестнадцать лет все это было уже плодами самообразования?

Я всегда говорил на русском с родителями и друзьями. Но литературный язык — это иное дело, а журналистский — вообще что-то третье. Потому что он опирается на какие-то сиюминутные мемы и жаргон, и все это нужно знать. У меня был довольно долгий период в жизни, где-то с 95-го по 2003-2004 год, когда я почти выпал из контекста русской поп-культуры и литературы. Обратно меня вернул к ним ЖЖ. Я заново открыл для себя происходящее в России через LiveJournal. Именно там меня впервые выцепили московские ребята из журнала «Большой Город» и в 2007-м предложили написать статью на русском языке. Я на тот момент уже более десяти лет вообще ничего не писал на русском языке. И для меня было чудовищным стрессом — написать эту статью. Я кое-как справился, и это придало мне уверенности, что я могу продолжать писать на русском. Поэтому, когда на английском вышла моя первая книга «Ground Up», мы ее с Лилей вместе перевели на русский. Она вышла в России под названием «Кофемолка». Сейчас я могу сказать, что недоволен переводом. И уж точно недоволен предисловием к нему, но это было почти десять лет назад, так что ничего не поделать.

На какие темы вы писали, когда работали журналистом в Нью-Йорке?

Кинорецензии, потом рецензировал музыку, в основном независимую. Позже стал писать для The New York Magazine и был там журналистом-универсалом. У меня есть три премии National Magazine Award, одна из них за статью по экономике, другая за портрет одержимого панка, который делает пиццу в Нью-Йорке, а третья — про мужское обрезание. То есть, из этого, как вы видите, никакой профиль профессиональный не складывается. И в этом, возможно, была моя проблема. При том, что у меня была довольно успешная карьера, я никогда не был звездой журнала, как некоторые из моих коллег. Я всегда был крепким автором второго эшелона, которому всегда можно было поручить статью, которую не хотят писать люди с более четко сложившейся специальностью. За шесть лет работы в газете я так и не выработал себе одну тему, на которую хотел писать. Но это в целом моя проблема. Я периодически напоминаю себе, что вообще-то, пора уже взрослеть и заниматься чем-то одним, но… Особенно, когда еще начинает что-то получаться. Вот я в прошлом году «русскую Грэмми» внезапно выиграл за песню «А я тебя нет», которую написал для сериала «Оптимисты».

Для меня это венец долгой и мучительной карьеры музыканта-неудачника. Ну вот, теперь хотя бы это можно отложить в сторону, сказать, что есть Национальная музыкальная премия. Лучшего, наверное, ничего с моей музыкой не произойдет. (смеется)

Вы рассказывали, что поначалу, когда вы переехали в Нью-Йорк, какое-то время сидели без работы, официантом подрабатывали. А как потом выстрелил успех? Это была просто удача или, как в пословице: терпенье и труд все перетрут?

Да, работал и барменом, и техническими переводами занимался, за что только не брался.

Потом еще как-то взял перерыв от журналистики и устроил себе совершенно не связанное с этим приключение: пытался работать в кафе. А после написал статью, основанную на личных переживаниях и личном опыте. И именно эта статья как раз и выстрелила. Я думаю, что часто, конечно, имеет смысл отойти от профессии, набраться какого-то реального жизненного опыта и потом писать о нем. Потому что читатель сразу чувствует, где проведены просто журналистские исследования, а где человек говорит с позиции настоящего, выстраданного опыта. И второе, конечно, всегда отзывается у читателя гораздо сильнее.

Теперь давайте поговорим немножко про вашу музыкальную карьеру.

О! Давайте! Прекрасный повод для самобичевания. Это, наверное, самая больная для меня тема.

Я не особо какой музыкант, играю на гитаре, моего уровня игры хватает ровно для того, чтобы донести какие-то идеи до других членов группы, скажем так.

Приехав в Нью-Йорк после колледжа, я стал гитаристом в очень смешной группе Interzona. Потом осмелел и начал какие-то песни писать, у меня появилась своя группа Spielerfrau, мы выпустили два альбома, ездили в турне.

И на основе этих приключений вы написали книгу «Чес»?

Это, на самом деле, мои смешанные воспоминания о группах Interzona и Spielerfrau. Еще у меня был электро-поп проект Friends of the Oval, у которого был определенный успех. С этими музыкантами мы ездили играть в Москву на Пикнике «Афиши». Несколько наших песен звучало в разных фильмах. Например, в картине Романа Волобуева «Холодный фронт» и сериале «Лондонград». C композитором Дэвидом Мэйсоном, который был в свое время барабанщиком в Spielerfrau и продюсером Friends of the Oval, я продолжаю работать. И он пишет музыку к моему режиссерскому дебюту «Юморист». Какие-то контакты, наработанные во время всех этих приключений, никуда не ушли и активно используются. А сейчас у меня есть студийный проект ZILBERMAN (это моя настоящая фамилия). Под этот проект мы выпустили несколько песен. Для сериала «Оптимисты» я написал первый свой альбом на русском языке, в нем двенадцать композиций, семь из которых — песни. Мы издали маленький альбом в 2015 году и, наконец, сделали кавер группы «Кино» для альбома Трибьют Кино «Мы вышли из кино». Там звучит наша версия песни «Сюжет для новой песни».

Вы сейчас ни на кого не работаете? В свободном полете?

Да. У меня образовалась очень хорошая творческая коллаборация с продюсером Артемом Васильевым, с которым мы сотрудничали на «Юмористе». Мои два следующих проекта будут связаны с его компанией.

Первым фильмом, вышедшим по вашему сценарию, был «Духless 2». Чем вас привлек проект?

Тем, что меня попросили написать сиквел к самому кассовому российскому фильму 2013 года. И, конечно, возможность взять готового героя первого фильма, и сделать то, что я и мой соавтор Андрей Рывкин изначально хотели сделать — сложно закрученный корпоративный триллер. Сценарий «Духless 2» и по сюжету, и по структуре очень сильно (и на мой взгляд выгодно) отличается от первого фильма.

Сериал «Лондонград. Знай наших» частично основан на истории жизни рэпера Мирона Федорова (Oxxxymiron), написавшего и саундтрек к сериалу. Как вы познакомились с Oxxxymiron? Вы ведь были одним из первых, кто оценил его рэп?

Где-то в начале 2012-го года я вышел на его клип “Я хейтер”, и меня поразило качество рифмовки и текста. Мне, как ньюйоркцу, стало даже обидно, что я двадцать лет жил в мировой столице хип-хопа, и не один русскоязычный человек здесь за это время ничего подобного не сделал. Люди живут в Нью-Йорке, но недостаточно пропитываются хип-хопом. А там горстка ребят во главе с Мироном за считанные годы настолько пропитались британским граймом, что тут же начали выдавать материал на сравнительно высоком уровне. Что-то подобное я и написал в твиттер. В тот момент Мирон еще был «голодающим художником», и его родители не вполне понимали его выбор карьеры. Так что он смог продемонстрировать мой твит отцу в плане «Вот, приличным людям тоже нравится то, что я делаю». Ну мы как-то и познакомились на этой основе. А потом ещё и оба оказались в Москве в похожий момент: у нас у обоих тогда были какие-то терзания по поводу возвращения в русскоязычную среду, по разным, правда, причинам.

А что случилось после первого сезона? Вашу команду уволили?

Да. Второй сезон был уже наспех написан какими-то не очень профессиональными авторами, которые писали по нашим общим наметкам. Я дальше первой серии второго сезона даже не смотрел, потому что слишком больно было за персонажей и за артистов, которые были связаны контрактом и которым приходилось играть тех же персонажей, только внезапно отупевших.

А вот эта фраза к названию «Знай наших!» появилась уже после первого сезона?

Даже до первого! Приставка «Знай наших» появилась, когда, в связи с новой политической ситуацией, канал понял, что сериал либо нужно класть на полку, либо подавать его как будто он не про сосуществование России и Запада, а про некий триумф россиян над Западом. Поэтому это название для меня существует исключительно как маркетинговый лозунг. И это был тот компромисс, на который пришлось пойти, чтобы сериал увидел свет. При этом содержание сериала совершенно не было изменено.

Как возникла тема для сериала «Оптимисты» о молодых советских дипломатах 60-х? Откуда вы брали источники для сценария?

Это самая ранняя моя сценарная наработка, которая предшествует еще даже переезду в Россию. Первый вариант сценария первой серии был написан еще осенью 2010 года. Мне кажется, сериал возник, потому что я и мой тогдашний соавтор Миша Шприц просто были фанатами американского сериала «Безумцы». И мы начали полушутя прикидывать, как выглядело бы что-то подобное на советской основе. А еще я в тот момент писал книгу «Made in Russia.Unsung Icons of Soviet Design» про советских дизайнеров. Меня очень привлекла история молодых дизайнеров, которые придумывали прекрасные проекты, но все они оказывались в мусорном ящике, потому что не было производственных мощностей для того, чтобы их производить. И я сначала хотел сделать сериал про советских дизайнеров шестидесятых. Но Миша Шприц как раз предложил перевести ту же схему в политическую плоскость, и так возник сценарий о дипломатах.

У зрителей, как я понимаю, мнения разделились. Кто-то назвал «Оптимистов» гламуризацией образа советского дипломата, а другие утверждают, что авторы поливали советского человека грязью.

Мне кажется, это верный признак успеха.

Почему был закрыт ваш сериал о приключениях Нью-Йоркского интеллектуала российского происхождения в Москве «Рашкин»? Его сценарий, наверное, был чем-то похож на вашу новую книгу, а значит, и на ваши впечатления о жизни в столице?

Смешно, кстати: я в книге дохожу до момента, когда начинаю писать про работу над «Рашкиным», и понимаю, что если я начну пересказывать его сюжет, то читатель как будто просто начнет читать эту книгу сначала. Это рекурсия такая бесконечная.

Сериал закрыли, потому что сменилось руководство в 2014 году на канале. И новому нужно было что-то принести в жертву. Это был странный, арт-хаусный сериал, вообще не похожий ни на что на российском телевидении. Он был очевидным кандидатом на убой.

Расскажите немного о вашем режиссерском дебюте, фильме «Юморист».

Мы сейчас заканчиваем монтировать фильм. Это драма, действие которой происходит в Риге и Москве летом 1984 года. Это прошлое, но не чужое, как в “Оптимистах”, а пространство моих собственных детских воспоминаний. Главный герой — вымышленный советский юморист Борис Аркадьев, которого на гастролях настигает творческий кризис и даже некоторый распад личности.

Свою последнюю книгу «Нарядившись на бунт» вы писали, полагаясь на память, или были какие-то дневниковые записи?…

Да, я вел дневник, что оказалось моим лучшим решением в 2012 году. Каждый день я приходил домой и записывал все, что со мной в тот день произошло. Это, в принципе, и спасло мои воспоминания, потому что иначе я все забываю.

(Книга «Нарядившись на бунт. Злоключения в путинской Москве» рассказывает о работе Михаила Идова на посту главным редактором российской версии журнала GQ c 2012 по 2014 год, когда он был очевидцем и участником нескольких протестных маршей в столице, организованных, в том числе, его близкими друзьями-журналистами. Абсурдность ситуации, когда после гламурных мероприятий и тусовок в высшем свете он бежал на марш протеста, а потом снова наряжался для вечеринок, знакомство с активистками Pussy Riot, неожиданный поцелуй от Ксении Собчак на сцене во время вручения Премии Писатель года, знаменитая пощечина у колонны Большого Театра бывшему редактору журнала Tatler Эдуарду Дорожкину за антисемитские высказывания, непривычные для ньюйоркского журналиста взаимоотношения с коллегами по журналу и попытки понять происходящее в стране — все это описано с юмором, сарказмом, легким слогом и взглядом «иностранца в России, ред. О. С.)

Беседовала Ольга Смагаринская

Нью-Йорк, февраль 2018

Американский и русский журналист, писатель, сценарист, композитор. Родился и вырос в Риге, в 16-летнем возрасте эмигрировал с родителями в США. Учился теории кино, сценарному мастерству и драматургии в Мичиганском университете. С 1998 по 2012 жил в Нью-Йорке, где с 2006 г работал обозревателем New York Magazine. Публиковался в изданиях The New York Times, The Wall Street Journal, Time и других. Лауреат трех премий National Magazine Award. С 2007 по 2009 являлся главным редактором Russia!, американского журнала о России. С 2012 по 2014 был главным редактором российской версии американского журнала GQ. В 2010 году М.Идов стал “Писателем года” по версии журнала GQ. Автор нескольких книг: Кофемолка (2009), Made in Russia: The Unsung Icons of Soviet Design (2011), Чес (2013), Dressed Up for a Riot:Misadventures in Putin's Moscow (2018). Cоавтор и сценарист нескольких фильмов и сериалов: Духless 2, Лондонград, Рашкин, Оптимисты, Юморист, Лето. Был создателем и участником нескольких музыкальных групп, выпустил несколько альбомов и записал песни к фильму Р.Волобуева “Холодный фронт”, сериалам “Лондонград” и “Оптимисты”. В 2017 году получил “Национальную музыкальную премию за лучшую песню в фильме/сериале” за песню “Я тебя тоже нет” к сериалу “Оптимисты”. В настоящее время живет в Берлине.

Ольга Смагаринская. Окончила факультет журналистики МГУ. В годы студенчества сотрудничала с различными (на тот момент еще советскими) изданиями. Жила в Чикаго, Лондоне, Сингапуре, в настоящее время обосновалась в Нью-Йорке с мужем и двумя детьми. Публикуется в Elle Russia, Elegant New York, Ballet Insider, RUNYweb.com, Этажи, Музыкальные сезоны. Лауреат премии литературно-художественного журнала "Этажи" в номинации "Лучшее интервью года 2017".