В этом рассказе, точнее, пересказе нескольких бесед, ничего не придумано и не преувеличено. Напротив, самые драматичные события оставлены в стороне — вполне хватило не самых драматичных.

О Гале Поляковой я услышала прежде, чем увидела ее. В прошлом году в Киеве на нескольких перекрестках я заметила необычно долгий зеленый свет для пешеходов. Зажигается цифра 70, начинается отсчет: 69, 68… Пока дойдет до нуля, можно трижды перейти улицу туда и обратно. Подруга объяснила: это все Галя, Галя Полякова добилась для своих старичков — поликлиника тут, они дорогу переходят. По городу таких светофоров десятка три.

Когда-то Галя заведовала кафедрой английского языка в бизнес-школе и была, как она говорит, важной леди. Уволилась, пошла работать в благотворительную компанию на зарплату вчетверо меньше. Сейчас она директор организации «Турбота про літніх в Україні»: шестнадцать сотрудников, полторы тысячи волонтеров, центры в девяти городах. Мы познакомились в тот день, когда Галя вернулась из-под Донецка. Вот ее рассказ.

***

— Там всем плохо, а старикам плохо вдвойне. В Авдеевку вот сейчас ездили, на пятьсот человек раздали еду. Это не много, они это съедят, и дальше… я не знаю, что дальше будет. Бабушки более живучие, бабушка из ничего супчик сварит. Ей крупы оставишь мешочек, сухого молока пачку — она себе месяц будет кашку варить. А дедушка не может… Умирают у нас дедушки. У нас быт жестокий.

В августе четырнадцатого года мы получили письмо из Алчевска от ветеранской организации, что у них война и есть случаи смерти от голода. Мы испугались, не ожидали мы этого. Непонятно как-то: вот у нас, в центре Европы — люди умирают от голода. А у меня оставались деньги немецкого фонда для проекта одного, для работы с жертвами нацизма, тысяч восемь евро. Я пишу в проект: «Можно мы купим продукты и отвезем? Там тоже есть жертвы нацизма». А они: «Не-не-не! Нельзя». Я обозлилась, написала прямо в правление фонда, на самый верх: «Вот же люди действительно голодают. Не можем мы эти деньги тратить на никому не нужную дребедень, на какие-то выставки!» Из правления отвечают: «Какие проблемы? Берите».

Купили мы продукты. Купить-то купили — а их же надо отвезти. А там стреляют. Мы тогда на территории возили, в неподконтрольную зону. Вот Антрацит: дорог нет, мостов нет. По одному мосту ехали, вот так вдоль полмоста есть — а полмоста нет. И машины медленно-медленно проползали по половинке моста. Боялись, а ехали. Но это так, это еще не самое страшное. Вот где было страшно, это в Дебальцево. Мы людей эвакуируем, они бегут к автобусам, а им стреляют в спину… Они бегут, а по ним стреляют. Там было много погибших.

Поначалу мы каждый раз сами ездили, это ж продукты. Тушенка там вообще как валюта. Мне говорят: «Старики вашу тушенку продают». Я говорю: «Ну и хорошо». Если бабушка получила пять банок тушенки, она может сама съесть, может кошку покормить, если кошка ей важнее, чем она — это нормально. Или на базаре поменять на яйца — мы же не можем им яйца привезти. Если бабушка пошла продала тушенку и купила себе, скажем, анальгин — вот и хорошо. Я не могу лекарства везти, мне по уставу не положено, нет у меня медицинской деятельности. Но могу привезти тушенку, пусть себе продает.

Тут еще вот какое дело: кому война, кому мать родна. У нас появилась масса жуликов, умудряются делать тушенку, где, скажем, мяса 7% или 20%, остальное — фуфло. Поэтому наши логисты ищут цену приемлемую, звонят и спрашивают, какой процент мяса. Производители говорят: все мясо. Наши приезжают, открывают банку — ешьте. Если те: «Да нет, да я только пообедал…» — значит плохо дело. Если те едят, наши сами пробуют. Все нормально — шлют нам имейл, мы проплачиваем, а они стоят возле ящиков — караулят, чтоб не подменили. Мешки, там, с крупой — наши любой ножом вскрывают: червяки есть? Ешьте сами! Поэтому у нас логисты все крупные ребята. Мы нанимаем ребят крупных и отчаянных. У нас есть один — бывший налоговый милиционер, он знает эту всю технику. Ну, а что делать?

Мы большими упаковками продукты везем, огромными такими мешками. Их тяжело грузить — но и украсть тяжело. Если разложить поменьше, половину не довезем. Там на месте наши партнеры сами развешивают, раздают: кому кило, кому полкило. Еще и делятся с другими бедными-голодными. Скажем, на деньги немецкого фонда мы помогаем жертвам нацизма, но те, кто не жертвы, они тоже есть хотят. Вот получают ветераны письмо из психбольницы: «У нас больные от голода вату из матрасов едят» — делятся и с ними. Психбольница — это вообще! Это страшно...

Мы всегда опрашиваем, что везти, чего вы хотите? Вот тут нам салями привезли — хорошая колбаса, качественная, только как же бабушка ее угрызет? Зубов-то нет. К сожалению, в наших условиях с зубами не сложилось. Бабушки просят шоколадку — когда стреляют, шоколадку хочется. Я у нескольких фондов спросила, они в один голос: нельзя, будет диабет. Господи, да какой там диабет?..

Когда это началось, мы обзвонили дома престарелых на территориях, записали, сколько людей, сколько из них мобильных. С нами тогда еще разговаривали, а сейчас уже нет, сейчас боятся — запрещают им. Так что я знаю только, что тогда было. Вот директор дома престарелых на своей машине ездил в село продукты закупать — и всего один раз в день мог людей кормить. А когда человек старенький, слабый, один раз — это очень мало.

Там их десять тысяч было в домах престарелых. Дело в том, что на той территории оккупированной, там очень плохие семейные связи. Алкоголизм, наркомания — жуткая картина. И вот эта публика, она быстро сбагривает своих стариков.

Из этих домов престарелых примерно шесть с половиной тысяч вывезли, а три с половиной остались: кто-то не захотел ехать, кто-то физически не смог. Вывозила украинская армия, мы их здесь устраивали, распределяли, искали, кто может взять. А для тех, кто остался, возили продукты, одеяла, матрацы. Особенно матрацы сложно возить, они объемные, восемьдесят матрацев — полная фура. Одеяла тоже большие, толстые. Постельное белье возили, стиральные машины — это в дома престарелых. А людям, которые дома — тем гигиену, санитарию, памперсы, влажные салфетки, мыло, шампуни, еду. То есть прежде всего еду. Пирамида Маслоу: прежде еду, а потом уже все остальное.

И вдруг раз — не разрешили нам въезд. Раньше им на нас наплевать было, а теперь говорят: аккредитуйтесь у нас. А как я могу аккредитоваться, если мое государство их не признает? Эти их ЛНР, ДНР — они еще между собой, придурки, делят непонятно что… У них между собой границы. На блокпосте две двери, наши не в ту дверь вошли — так их побили, арестовали фуру с продуктами и держали несколько дней, требовали штраф.

Ну, раз нас не пускают, мы стали партнерам на блокпостах передавать продукты, а те уже на места доставляли. Полулегально. Не на грузовиках, а на небольших таких незаметных машинах с прицепами: стратегия мышки.

Вот Горловка, там стрельба стояла страшная, проехать просто невозможно. Наш партнер, потрясающая женщина, договаривалась с каким-то мужиком, который в свое время отсидел в тюрьме энное количество лет. Он такой… склонный к анархизму. Так он выезжал нам навстречу, перегружал все в свою машину — и заезжал в кусты или посадку, смотрел в бинокль: нет ли там хазар ли, половцев? Никого нет — можно ехать. До других кустов проезжал, снова выходил, смотрел, чистая ли дорога. И такими перебежками добирался до Горловки.

А теперь уже и партнеры наши возить не могут, потому что на каждое получение груза нужно иметь разрешение от этого долбанного ЛНР-ДНР. А они его не дают.

Вот мне звонит Горловка. Я говорю: «Мы не можем, нас не пускают!» Она плачет, я плачу. А у меня как раз были деньги, где-то в апреле я выплакала деньги в Лондоне. И мы ждали, ждали, ждали… может, разрешат. Потом я в Горловку написала: «Все, ребята, не могу ничего привезти». Переписали мы проект и поехали в буферную зону, отвезли им. В буферной зоне, там вообще... Я даже не знала, что такое дрянное положение в буферной зоне. Это полоса вдоль границы с ДНР-ЛНР, воды там нет, электричества нет. Работы у людей нет. Вот половина дома стоит, люди живут — половина развалины. Снаряд попал в офис ветеранов, наших партнеров, убил двух бабушек-волонтеров. Вот письмо оттуда: «…город в осаде, отсутствуют продукты питания, деньги, все магазины закрыты, обстрелы,— каждый человек получает помощь со слезами на глазах…» — читаешь, сердце кровью обливается. Это невозможно, это запредельно…

Из Горловки недавно женщина звонит: «А если я добьюсь, пробью разрешение?» — «Если пробьете, я в лепешку расшибусь, деньги найду. Пойду в посольство, буду там ныть, хныкать, плакать, скандалить… я деньги найду». Но разрешения пока нет. Поэтому мы сейчас ждем, ждем, ждем… как оно будет.

Деньги, конечно, трудно выклянчивать. Я хожу в фонды, в посольства — французы дают понемногу, британцы, в ооновское подразделение по гуманитарной помощи на совещания хожу каждый месяц: клянчу, плачу, ругаюсь. Такая стала скандалистка…

Вот кто стабильно помогает, так это Всемирная еврейская помощь (WJR — World Jewish Relief), дай им Бог здоровья! Все время помогают, как никто другой. Я им честно призналась, что в буферной зоне нет ни одного еврея. Так они на меня как на идиотку посмотрели: «А какая разница?» Они не диктуют, какие продукты покупать: что надо, то и покупайте, шоколад так шоколад — не боятся, что у наших бабушек диабет будет от одной плитки. Еще за что я их люблю, так это за легкую отчетность. Есть такие фонды, что я по пять килограммов бумаги на почту таскаю. А эти простые.

Старикам мало кто помогает. С женщинами, там, с детьми все хотят работать, а со стариками — не интересно. И деньги на них неохотно дают.

Мы волонтеров ищем, уговариваем. Люди в Украине пока не понимают волонтерства, не привычны еще. Приходят: «А что я буду с этого иметь?» Я говорю: «Головную боль, много. Больше ничего». Кто-то пугается, кто-то соглашается. Втягиваются понемножку.

Волонтеры — наши первые бенефицианты. Они сами старенькие, почти всем за шестьдесят. Главная проблема у пожилых людей какая? Одиночество. Хочется, чтоб тебя любили, чтоб ты был нужен. Если ты никому не нужен, чего ты живешь-то? Вот мы в Чернигов ездили, там волонтерская организация, встречали Новый год. И наши дамы, в теле такие дамы, танцевали танец маленьких лебедей. Обычно мы в театр обращаемся, нам дают костюмы, но на эти талии где ты возьмешь балетные пачки? Оказывается, одна дама порезала тюль, который припасла себе на похороны, украсить гроб. Я спрашиваю: «Как же мы теперь вас будем хоронить?» «А я — говорит, — передумала умирать. Нельзя мне умирать, как же без меня?» Так что да, волонтеры — наши первые бенефицианты, они поднимаются над собой: я не зря живу, я что-то могу сделать.

Вот дедушка плохо ходит, с ним в магазин пойти — так он чувствует себя увереннее. Ничего, что его за ручку ведут, все равно он сам покупки делает, ни от кого не зависит. Или слепая бабушка, ей газетку почитать. Или помыть полы, убрать квартиру, просто прийти, похихикать-посмеяться, чаю попить.

Волонтеры у нас по всей Украине: на востоке мало, там отнекиваются: «Мы сами бедные, куда нам...», на западе и в центре много. Мы их поддерживаем, заботимся, чтобы не было выгорания, обучаем. Вот, скажем, идем в медучилище, просим медсестру опытную, чтобы научила переодевать лежачих. Докторов бесполезно приглашать, они не умеют толком, рука не набита. Пришла медсестра, волонтеры приготовили кушетку, простыни, а манекенов нет. Так поначалу на бабушке учились. Она не выдержала, говорит: «Вы мне голову оторвете!» Позвали тогда мальчишку-охранника, и его там уже, бедного, переодевали-перестилали.

С молодыми сложно, их еще нужно вовлечь. Вот наши волонтеры пошли в школу, и дети на уроке труда сделали кормушки для птичек. Если бабушка уже пять лет лежит, к ней птичка под окно прилетает — ей же интересно смотреть. Зимой особенно. Или вот бабушка из дому не выходит, но все равно она женщина — постричь ее надо? Мы договорились с парикмахерским техникумом: студенты приходят — стрижка-завивка, все что нужно, а им это за практику засчитывают.

Есть еще такая тема, как abuse. Штука страшная, тяжелая. По-украински это будет «крывда» — а по-русски и не скажешь, нет подходящего слова. Мы стали ее изучать, стали мы ее мерить. Опросили полторы тысячи человек в пятнадцати городах. Выяснили, что большой процент наших респондентов страдают от этой «крывды». Мы спрашиваем: «Вас обижают в семье?» — «Нет, не обижают»—«А бьют?» — «Ну, бывает». Да, семьи есть неблагополучные, но больше всего жалуются на кого? На чиновников. Чиновники, госслужащие — самые большие стервы. А какая из профессиональных групп самая хорошая, на кого меньше жалуются, знаете? Вот кто у нас любит бабушек больше всего? Нет, не врачи. Правильно, милиционеры! То есть полицейские. У полиции со старенькими женщинами конфликта нет: они не пьют, не хулиганят, не колются. А когда бабушку обидят — дети, там, или соседи, — куда она может пойти? В полицию. Мы в городах сделали такие комиссии, куда вошли заместители мэров, представители здравоохранения, социальной защиты, полиции, и когда возникает какая-то проблема — она решается.

Вот как-то, в общем-то, ни шатко, ни валко, но мы уже работаем — сколько? С девяносто девятого года. Да, в девяносто девятом я сюда пришла, Семен Глузман меня рекомендовал международной благотворительной организации «Age Concern England». «Вот, говорит, — в Украине с нею будете работать» — «Почему с нею?» — «Она не ворует».

Опыт у меня был, я тогда уже занималась социальной работой, тоже Глузман виноват. Позвал меня: «Хочешь посмотреть, с чем я работаю?» — «Хочу.» — «Одно условие — не плакать.» Пришли в детское психиатрическое отделение — я не плакала. Потом дальше: психбольница, тюрьма… Глузман тогда занимался революционным для Украины делом — школой социальных работников, предложил мне стать администратором проекта. Да если б он меня уборщицей позвал, я бы тоже пошла! Возвращаюсь домой, звонят с работы: «Где вы?» ─ «Из тюрьмы вернулась только что. Я вас оставляю, ухожу я от вас.» ─ «В тюрьму?» ─ «Да. Там интересней.»

Видите, стеллажи до потолка? Это все наши проекты. Одна папка — один проект. Мы каждый год объявляем конкурс, неправительственные организации присылают от шестидесяти до ста заявок, потом сидит жюри, выбирает лучших, потом мы заключаем договор, и они нам ухаживают за бабушками старенькими, в основном за жертвами нацизма, потому что деньги дает немецкий федеральный фонд EVZ. Мы создали сеть организаций — у нас их больше ста: вот Харьков, Хмельницкий, Одесса, тут у нас Сокаль, Лубны — что угодно. Вот наша переписка, их отчеты. Мы их обучаем, идеи подаем, знакомим с законами.

Еще книжки издаем: и переводим, и сами делаем. Маленькие книжечки для бабушек, чтобы им доходчиво было и понятно. Вот, скажем, нас попросила скорая помощь: бабушка живет одна, она заходит в туалет, по привычке закрывает дверь на задвижку, а там ломает ногу, падает и дня три лежит. Нужно скотч приклеить на задвижку — прикоснешься и вспомнишь, что не надо закрывать. Или вот пишем, как из ванны пробку вынимать: сначала вынимаешь, потом вылезаешь, потому что нагибаешься — кровь приливает. Забавные вещи, простые. Или, скажем, принимаешь ванну, да? Ну, попроси соседку посидеть дома, пока ты благополучно вылезешь, чтоб не было никаких вот этих ненужностей. И таких вещей, брошюрок таких, у нас великое множество. Вот еще — это министерство попросило — что такое деменция. У нас о ней мало знают... Трудная тема, но нужно.

Здесь переписка — это мы добились снижения цен на лекарства. Вот вообще позорная история: в банке подсовывали бумаги на кредит или страховку, а бабка ж не видит, подписывает — и потом должна выплачивать не нужные ей кредиты. Я писала в Верховну Раду, всем писала, требовала, чтобы не торопили в банке пожилых людей, чтобы объясняли им, чтобы бумаги были крупным шрифтом. Еле добилась, со скандалом.

Вообще такая сделалась скандалистка: хожу, ругаюсь. Нет, ну как иначе? Эвакуировали людей, семьи с детьми, поселили их — где бы вы думали? В лесу. Там летний лагерь был, так они отремонтировали домики, утеплили, отопление сделали — столько денег ушло, можно было новые дома построить в каком угодно поселке. А подумал кто-то, что им в лесу делать? Работы там нет, ничего нет... А зимой как? Я пошла ругаться, мне говорят: «Ничего, мы им школу построим.» Школу они построят... А потом что — потом университет?

Есть еще такое понятие — индивидуальная адвокация. Мы ее у англичан позаимствовали. Американцы ее тоже любят — она работает как часы. Когда человек сам не может свои интересы защитить, приходят наши волонтеры. Вот, скажем, бабушка, она всего боится, не знает ничего, ее залили соседи, нужно, чтобы сделали ремонт. Или документы потеряла — это страшное дело, все эти инстанции. А другая бабушка — такая же, как она — для себя бы не пошла, а для нее пойдет. В очередях посидит, поскандалит где надо — для другого-то можно и поскандалить. И все сделает!

Есть у нас бабушка одна, волонтер, ей 78 лет. Приходит, жалуется: врач послал на флюорографию, а в поликлинике говорят: «Флюорограф сломался, идите в платную, вот вам адрес». А денег же у нее нет. Она ко мне: «Что делать-то?» Я пачку бланков на стол: «Вот, пишите письма». Она села, написала — дали новый флюорограф. А в поликлинике говорят: «Зачем он нам? У нас ставку уже забрали». Я еще пачку бланков на стол: «Пишите!» Вернули ставку, все хорошо — все работает. Она приходит, я ей говорю: «Софья Кузьминична, вы понимаете, вы же их победили?!»

А она: «Я вчера это поняла. Мне главврач позвонил: "Помогите, Софья Кузьминична, у нас теперь маммограф сломался"».

А что, все верно: если главврач пойдет в министерство добиваться, ему скажут: «Знаешь что, парень, тебе на пенсию не пора?» А старушке что? Ее не уволят.

Позавчера получаю письмо — дали маммограф. Уже установили. Фотку вот прислали: Софья Кузьминична с врачами, там вся больница ее обожает. Видите, какая красавица в розовой шляпке на фоне нового маммографа. Победительница!

***

Вот такая Галя. Открытая, эмоциональная, деловая — и очень искренняя. Я понимаю, как ей удается добывать, как она говорит, «выплакивать» сотни тысяч евро и долларов: слезы ее настоящие, подлинные.

Что до того, скандалистка ли Галя — не знаю, я ничего подобного не заметила. Впрочем, раз она так себя называет, нет причин не верить ей на слово. С подчиненными и теми, кого Галя защищает, она ласкова и бережна, это я видела сама.

В тот наш приезд мы с нею провели дважды по полдня — и смеялись вместе, и плакали. Под конец второго дня я задала неприятный, но неизбежный вопрос:

— Сколько из выделенных на продукты денег доходит до подопечных?

— Полностью все! Сто процентов. Что мы получаем, все отвозим. А почему же я сына туда гоняю? Потому что он ничего не возьмет себе. У него своя работа, но когда бывают такие проекты, я его прошу отвезти. Я прошу — и он везет. У него рост 194 и вес порядка 120 килограммов, в самый раз с бандитами разговаривать — это во-первых. Во-вторых, он юрист. Он знает, как с ними говорить, что делать, чего не делать, на что он имеет право, на что не имеет. И это помогает, потому что жизнь у нас такая — неожиданная.

— Еще вопрос: почему у вас на сайте счет не указан? Куда деньги переводить?

— Кто спрашивает, я даю информацию, по имейлу выслать могу. А счет убрала с сайта, а то пенсионеры наши присылают по гривне — по две, стыдно у них брать.

— Галя, вы чем-нибудь занимаетесь, кроме этой работы?

— А что, еще чем-то можно заниматься? Уже ничем. Вот разве что музыку слушаю. Читаю, сейчас увлеклась тамплиерами. Прочла все, что смогла найти — документальные книги, не художественные. Очень, очень интересно! Скажем, кусок мяса подавался тамплиеру, и он должен был так отрезать, чтоб оставался красивый кусочек, чтобы бедному человеку было не стыдно его принять. Чтобы бедному человеку было не обидно.

Анна Агнич — прозаик, родилась в Киеве, жила в Москве и Нью-Йорке, сейчас живет в пригороде Бостона, работает бизнес-аналитиком. Рассказы и повести опубликованы в журналах и сборниках в России, Украине, Израиле, Германии, Канаде и США.