литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Анна Гедымин

Вера в счастье

22.11.2023
Вход через соц сети:
08.08.201915 988
Автор: Павел Матвеев Категория: Литературная кухня

Гроза над Москвой. Ещё раз о смерти Михаила Булгакова

Михаил Булгаков с третьей женой Еленой Шиловской

 

Памяти булгаковеда Леонида Паршина (1944 - 2010)

 

Четыре года назад я написал эссе «Смерть Булгакова». Публикация его была приурочена к исполнившемуся тогда 75-летию со дня кончины этого всемирно известного российского литератора, человека с донельзя трагической судьбой и неимоверной, фантастической посмертной писательской славой. В этом сочинении я попробовал проанализировать обстоятельства жизни Булгакова, предшествовавшие возникновению у него смертельного заболевания, а также высказал предположение о том, что именно — какое событие в творческой биографии автора «Дьяволиады» и «Мастера и Маргариты» — явилось подлинной причиной его болезни и последующей смерти.

За прошедшие с тех пор годы у меня неоднократно возникало ощущение, что данная тема не является исчерпанной и нуждается в развитии. Следствием этого ощущения стало ещё одно эссе, которое можно рассматривать как логическое продолжение предшествующего. Его я и предлагаю вашему вниманию, предварительно выразив искреннюю благодарность редакции журнала «Этажи» за публикацию.

П. М.

 

* * * * *

 

Гроза омыла Москву <…> и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось.

Михаил Булгаков

 

Когда Миша в то лето писал «Батум», он читал отдельные картины друзьям, приходившим к нам в гости. И каждый раз была гроза. Потом его пригласили на читку в Комитет по делам искусств — для начальства. Повёз нас туда директор МХАТа на машине. Была жара, июль, я в лёгком воздушном платье без рукавов… Как только приехали и он стал читать — началась сильнейшая гроза.

Елена Булгакова

 

Вот — Булгаков пьесу написал. Про молодого Сталина. Хорошая пьеса, интересно читать. Но ставить нельзя. Потому что не так всё было. Совсем не так…

Приписывается Иосифу Сталину

 

Писатель Михаил Булгаков умер 10 марта 1940 года в 16 часов 39 минут по московскому времени. Умер у себя дома, в квартире № 44 дома № 3/5 на улице Фурманова — то есть в Нащокинском переулке[1].

Принимая во внимание особенности той исторической эпохи, можно безо всякого ёрничества сказать, что писателю Булгакову неимоверно повезло. В отличие от множества коллег по перу смерть настигла его не в расстрельном подвале НКВД, как Владимира Зазубрина или Бориса Пильняка-Вогау, и не в тифозном гулагерном бараке, как Осипа Мандельштама, а в собственной постели. По тем временам это было событием почти экстраординарным — принимая во внимание личность умершего и особенно репутацию, которой он обладал. (Из разговора 1937 года: «Позвольте! Вы даже не были в попутчиках! Вы были ещё хуже!..» — «Ну, что может быть хуже попутчиков…»[2])

Покойный писатель был удостоен сочувственных некрологов в советском официозе[3], а его останкам нашлось место на престижном столичном кладбище. Не забыл коммунистический режим о Булгакове и после его смерти. В начавшем выходить в 1950 году новом издании Большой советской энциклопедии была помещена небольшая статейка (без портрета); Булгаков был назван в ней русским драматургом и беллетристом, который «не понял новых общественных отношений, сложившихся в стране после победы советской власти», а посему «клеветнически изображал советскую действительность» и «пытался идеализировать белогвардейцев»[4]. Сочинения непонятливого беллетриста в Советском Союзе, правда, не издавались, но пьесы шли — две из десяти им написанных. Остальные пребывали под цензурным запретом до начала хрущёвской Оттепели.

Исходя из всего изложенного — для того чтобы обвинять в смерти Булгакова советский тоталитарный режим, формально оснований вроде бы не имеется. Писатель умер от тяжёлой неизлечимой болезни, а не от пули в голову и не под колёсами неожиданно взбесившегося грузовика; болезнь же — дело житейское, с каждым случиться может. Ну, а то, что данного литератора на протяжении многих лет сначала ожесточённо травили, а потом, лишив возможности публиковаться, просто вычеркнули из профессии — так что ж тут поделаешь, ежели такова была суровая эпоха. Да и не помирают ведь от травли обычно люди — разве что какой особо впечатлительный, неврастеничный гражданин, чаще всего молодой поэт, от огорчения впадёт в жуткую ипохондрию да и наложит на себя руки… Но советские люди, как известно, толстокожие и ко всему привычные — и не такое за годы построения социализма в одной отдельно взятой стране проходили.

То, что Михаил Булгаков советским — ни человеком, ни тем более писателем — не был, в расчёт не принималось. Это было его самоощущение, которое им же самим от окружавших его тщательно скрывалось. Однако жить в обществе и быть свободным от него — невозможно, даже если жизнь проходит в тюрьме. Именно в таком качестве — арестанта, находящегося в клетке, — Михаил Булгаков себя и воспринимал. И, если бы ему были известны слова из песни Владимира Высоцкого, который называл свою роскошную — по советским понятиям 1970-х годов — московскую квартиру «трёхкомнатной камерой», он наверняка бы под ними подписался. У него, кстати, тоже была трёхкомнатная, хотя и малопригодная для нормальной жизни — когда у соседа выше этажом, драматурга Константина Финна, начиналась очередная пьянка-гулянка, в булгаковской квартире тряслись не только хрустальные подвески на люстре, но и стёкла в оконных рамах.

 

* * *

 

Квартирка эта, кстати, была ещё та. Мало того, что за время возведения надстройки дома № 3/5 в Нащокинском переулке она самопроизвольно уменьшилась на 13 квадратных метров по площади (вследствие ошибки проектировщика), так ещё и жить в ней оказалось вовсе не так замечательно, как это представлялось. Поначалу, правда, едва туда вселившись в феврале 1934 года, Булгаков был поистине счастлив и писал — с обычным для него лёгким сарказмом — своему старшему другу и коллеге Викентию Вересаеву:

 

«Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, и сбоку. <…> Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течёт на пол из бака и, наверное, будут ещё какие-нибудь неполадки, но всё же я счастлив. Лишь бы только стоял дом»[5].

 

Год спустя, пообвыкнув на новом месте, он сообщал проживающему в Париже брату Николаю:

 

«Квартира средненькая, <…> она нам мала, конечно, но после Пироговской блаженствуем! Светло, сухо, у нас есть газ. Боже, какая прелесть! Благословляю того, кто придумал газ в квартирах. Каждое утро воссылаю моленья о том, чтобы этот надстроенный дом простоял бы как можно дольше — качество постройки несколько смущает»[6].

 

Однако когда Булгаков наконец понял — куда он попал и что представляет собой дом, в котором ему суждено жить, первоначальные восторги испарились как по мановению волшебной палочки. Вернее, сменились глухим раздражением, которое, по мере всё более и более проявлявшего свою мерзкую сущность «халтурного злого жилья»[7], неуклонно нарастало — и на пятом году жизни в «нехорошей» квартире превратилось в откровенную ненависть. Елена Булгакова чувства мужа полностью разделяла:

 

«У нас действительно стройка отвратительная — всё слышно сверху, снизу, сбоку. А когда наверху танцуют — это бедствие. Работать М<ихаилу> А<фанасьевичу> очень трудно»[8].

 

И констатировала:

 

«Для М<ихаила> А<фанасьевича> есть одно магическое слово — “квартира”. “Ничему на свете не завидую — только хорошей квартире”»[9].

 

Бедствия выше этажом происходили с задушевной регулярностью. Одно из них, случившееся 29 ноября 1938 года, вызвало у обитателей квартиры № 44 особенно болезненную реакцию:

 

«Над нами — очередной бал, люстра качается, лампочки тухнут, работать невозможно. М<ихаил> А<фанасьевич> впадает в ярость.

— Если мы отсюда не уберёмся, я ничего не буду больше делать! Это издевательство — писательский дом называется! Войлок! Перекрытия!

А правда, когда строился дом, строители говорили, что над кабинетами писателей будут особые перекрытия, войлок, — так что обещали полную тишину. А на самом деле...»[10]

 

На самом деле жить в писательском доме в Нащокинском было не просто тяжело — невыносимо. Соседи сверху грохотали каблукам в пол, отплясывая «Кукарачу», у соседей снизу постоянно орало радио, по ночам сквозь стены проникали оргастические вопли… Но деваться было некуда. И приходилось терпеть. Так что стоит ли удивляться тому, что после истории про войлочные перекрытия в той же дневниковой записи Елена Булгакова привела слова мужа — как прямую речь. Совершенно осатаневший от грохота и звона Михаил Афанасьевич заявил: «Я не то что МХАТу, я дьяволу готов продаться за квартиру!..»[11]

Слово было произнесено. Желание высказано. Оставалось только ждать того момента, когда поступит предложение оказать содействие в разрешении квартирного вопроса. В том, что такое предложение поступит, мистический писатель Михаил Булгаков мог даже не сомневаться. Сомневаться он мог только в одном — в его цене.

 

* * *

 

Писатель Михаил Булгаков обладал одной довольно необычной — для жителя атеистического государства — чертой характера: он любил поговорить о своей смерти.

В апреле 1967 года, давая интервью корреспондентке радиостанции «Голос Родины» (советская пропаганда для русскоязычной аудитории на Западе) М. Матюшиной, говоря об этой странной — с точки зрения обывательского представления — черте характера покойного мужа, Елена Булгакова рассказала:

 

«У нас был небольшой круг друзей, очень хороший, очень интересный круг. <…> они у нас собирались почти каждый день. Мы сидели весело за нашим круглым столом, и у Михаила Афанасьевича появилась манера вдруг, среди самого веселья, говорить: “Да, вам хорошо, вы все будете жить, а я скоро умру”. И он начинал говорить о своей предстоящей смерти. Причём говорил до того в комических, юмористических тонах, что первая хохотала я. А за мной и все, потому что удержаться нельзя было. Он показывал это вовсе не как трагедию, а подчёркивал всё смешное, что может сопутствовать такому моменту. И все мы так привыкли к этим рассказам, что, если попадался какой-нибудь новый человек, он смотрел на нас с изумлением. А мы-то все думали, что это всего один из тех смешных булгаковских рассказов, настолько он выглядел здоровым и полным жизни. <…> А когда наступил тридцать девятый год, он стал говорить: “Ну вот, пришёл мой последний год”. И это он обычно говорил собравшимся»[12].

 

В числе множества актёрских суеверий одним из самых известных является боязнь изображать покойника, тем более — лежащего в незакрытом гробу. Редкий актёр согласится на такую роль. Драматург Булгаков, в течение многих лет имевший роман с театром, об этом, разумеется, прекрасно знал. Как знал и о том, что ещё более нехорошей приметой в актёрской среде является поминание смерти всуе или ради хохмы — так, как делал это он сам. Знал — и делал.

Возникает естественный вопрос: для чего? с какой целью?

Ответов может быть два, и они противоположны по значению.

Первый: Булгаков был уверен в том, что его лично эта примета не касается. Потому что знал, что будет жить долго. Второй: Булгаков был уверен в том, что действительно скоро умрёт, и такими разговорами готовил своих близких и друзей к тому, что им предстоит вскоре пережить. В том случае, если второй вариант принять за наиболее вероятную гипотезу, получается, что писатель Булгаков заранее знал свою судьбу и, как всякий фаталист (а в том, что он был именно фаталистом, сомневаться не приходится), существовал, руководствуясь принципом «делай, что должно, и будь, что будет».

Однако гипотеза эта, какой бы привлекательной она ни выглядела, имеет весьма существенный изъян. А именно: если предположить, что Михаил Булгаков действительно был человеком, наперёд знающим свою земную судьбу и верящим в то, что её невозможно обмануть, — не получается дать вразумительный ответ на вопрос, для чего он тогда написал пьесу о Сталине. Или, выражаясь более образно, зачем он сел играть в шашки с Сатаной. Поскольку, будучи человеком весьма неглупым, не мог не знать того, что проигрыш в этой игре гарантирован ещё до начала партии.

Последняя фотография М. Булгакова. 27 февраля 1940 г.

* * *

 

Я не стану повторно приводить хронологию создания Михаилом Булгаковым его последнего сочинения, а также акцентировать внимание на зловещих знаках, этому процессу сопутствовавших. Не стану и снова привлекать внимание к тому, каким образом Булгаков подпал под власть манихейских чар. И как захлопнулись за его спиной дверцы этого дьявольского капкана, вырваться из которого ему было не суждено. Всё это было в эссе «Смерть Булгакова» — и все желающие могут его прочитать, если не делали этого прежде. Но я не могу избежать того, чтобы ещё раз не привлечь внимание к тому, как именно было совершено Михаилом Булгаковым это предательство — своей в этом мире миссии и Бога. Который эту миссию на него возложил и заодно предоставил абсолютную защиту от сил Зла, хотя и не дал защиты от измены самому себе. В этом утверждении никакого парадокса нет — воля человека всегда выше воли Бога и Он не может её отменить и принудить человека поступать вопреки его стремлению, к каким бы трагическим последствиям такое поведение не приводило. Тем паче Бог не может запретить человеку садиться играть в шашки с Дьяволом, если тому так уж этого хочется.

 

* * *

 

Булгакова предупреждали до самого конца — вплоть до 24 июля 1939 года, когда в манускрипте пьесы «Батум» была поставлена последняя точка и три её копии, отпечатанные Еленой Булгаковой под диктовку мужа, не были отданы исполняющему обязанности директора МХАТа Григорию Калишьяну — для ознакомления актёров и подачи «в инстанцию» (так на тогдашнем новоязе именовались и цензура, и секретариат главного персонажа — всё сразу). С этого момента писатель был обречён. Предательство свершилось, миссия была провалена, дальнейшее его пребывание в этом мире было признано нецелесообразным. Включился механизм самоуничтожения.

Понимал ли сам Булгаков то, что с ним происходит?

Ответить на этот вопрос однозначно — «да» или «нет» — не представляется возможным, поскольку никаких исходных данных — кроме дневниковых записей его жены и немногочисленных написанных им самим в те дни писем — для анализа этой ситуации нет. А этого явно недостаточно. Кроме того, следует помнить и о том, что дневники свои Елена Булгакова четверть века спустя подвергла тщательной самоцензуре, и опубликованный в 1990 году их текст является текстом именно цензурированным, а не оригинальным. Однако и оригинальный текст этого дневника в плане описания событий лета 1939 года никаких сенсационных откровений не содержит. Из него можно понять только то, что, сочиняя пьесу о Сталине, Булгаков продолжал пребывать в угнетённом состоянии духа, тогда как его жена была очень оживлена, полна радужных надежд на будущее и гордилась своим неимоверно талантливым мужем («Мы сидели на балконе и мечтали, что сейчас приблизилась полоса везения нашей маленькой компании»[13]).

Разделял ли муж Елены её надежды? Возможно, да. А возможно, и нет. Иначе чем можно объяснить появление в её дневнике фразы: «Настроение у Миши убийственное»[14]. Однако никакого пояснения к этой записи там нет, и понять, чем именно было обусловлено убийственное настроение у её мужа 13 июня 1939 года, невозможно. Было — зафиксировано — и всё. И только один-единственный раз.

Обратив внимание на эту же фразу, покойный литературовед Бенедикт Сарнов в сочинении «Сталин и Булгаков» (входящем в цикл «Сталин и писатели») высказал предположение, что «убийственное настроение» было у Булгакова в тот момент вызвано омрачающими его сознание нехорошими предчувствиями; что потому было писателю так плохо душевно, что его ни на минуту не оставлял страх — вызванный тем, что все усилия напрасны и «ничего хорошего из этого его насилия над собой всё равно не выйдет, всё кончится недобром»[15]. Объяснение, что и говорить, самое логичное, первым делом на ум приходящее. И если признать его верным, то что же получается: Булгаков чувствовал, что ничего хорошего из его затеи с пьесой для Сталина не выйдет — и продолжал её писать. Продолжал себя самого насиловать. А во имя чего, позвольте полюбопытствовать?

Самый простой ответ — во имя изменения своего персонального статуса: социального, материального и профессионального. Ради того, чтобы перестать быть изгоем, лишённым права публиковать написанное. Ради получения положенной мирской славы. Ради денег и новой квартиры, в конце концов. (И то и другое входило в контракт с Дья.. то есть с Калишьяном: первое — на бумаге, согласно заключённому 15 июня 1939 года договора на пьесу о Сталине; второе — на словах, в виде обещания, которое могло быть выполнено, а могло и не быть.)

Самые простые ответы чаще всего оказываются и самыми верными.

Проблема лишь в том — какой ценой.

 

Директор Большого театра В. Федоров, В. Молотов, В. Владимиров, К. Тренев, М. Горький, И. Сталин, Е. Пешкова, В. Масалитинова и др. в кабинете директора Малого театра. Москва. 1928

* * *

 

Поклонники романа «Мастер и Маргарита» обожают цитировать знаковые слова, которые произносит Воланд, обращаясь к Маргарите, — про то, что не надо ни у кого ничего просить, особенно у того, кто сильнее вас. Потому как сами всё предложат и сами дадут.

Это очень красиво выглядит, но это не работает. Вернее, это работает, но только в одном месте — в пятом измерении, куда была временно перемещена «нехорошая квартира» вместе со всеми её временными жильцами и Маргаритой. Вне пределов данного измерения эта формула совершенно не активна. Михаилу Булгакову это было очень хорошо известно — как и абсолютному большинству его современников из числа коллег по профессии. Для того чтобы вышибить из большевистского режима хоть что-нибудь в плане материальных благ, советскому подданному требовалось быть готовым пролить семь потов и съесть не меньше пуда соли — и всё это без малейшей уверенности, что удастся хоть чего-то добиться. Потому как большевистский режим относился к порабощённым им людям как к двуногому безрогому скоту и был озабочен только одним — выжать из этого скота как можно больше энергии. Те, кто не принадлежал к числу самих большевиков, рассматривались ими как одноразовые элементы питания, которые после потери заряда подлежат утилизации. Местами утилизации были Воркута, Колыма, Караганда, многочисленные расстрельные полигоны вокруг крупных городов и топки крематория, устроенного в Донском монастыре. То, что оставалось после утилизации, погружалось в недра вечной мерзлоты и ссыпалось в яму с названием «Могила для невостребованных прахов № 1». Когда яма заполнялась до краёв, её засыпали и выкапывали рядом вторую — точно такую же.

Булгаков (сознательно или бессознательно, не суть важно) изобразил этот процесс в пародийно-ёрническом виде в «Мастере и Маргарите» — в эпизоде с извлечением из сумасшедшего дома Мастера и одновременным выпиливанием из присвоенной тем чужой квартиры Алоизия Могарыча. Совершающий эти манипуляции Коровьев издевательски их комментирует фразой: «Нет документа — нет и человека!»[16] После чего Мастер обретает любимую женщину, рукопись им же сожжённого в печке романа, увитый плющом дом и вечный покой в безвременьи, а Алоизий Могарыч обнаруживает себя в вагоне поезда, идущего где-то возле Вятки, причём в одних подштанниках. Как говорится, каждому да по делам его дано будет.

Однако роман — на то и роман, чтобы в нём могли происходить вещи, в реальности совершено невозможные. В реальности автору «Мастера и Маргариты», измученному непрекращающейся ни на мгновение вокруг него разрухой в головах, истерзанному хроническим безденежьем и квартирным вопросом, надеяться на «сами предложат и сами всё дадут» — не приходилось. Дать могли только взамен — за что-то очень для него самого существенное, за что-то такое, чем он безусловно дорожил.

 

М.А. Булгаков

* * *

 

Катастрофа, разразившаяся днём 14 августа 1939 года в вагоне № 8 поезда Москва — Тбилиси, ненадолго остановившемся на вокзале в Серпухове, имела вид тётки-почтальонши. Войдя в вагонный коридор, тётка крикнула: «Булгахтеру телеграмма!» То, что произошло дальше, известно по воспоминаниям двоих из четверых действующих лиц этой драмы — Елены Булгаковой и Виталия Виленкина. Они очень похожи одно на другое. Но помощник мхатовского завлита описал произошедшее всё же более образно, что было вполне естественно для человека его профессии:

 

«Михаил Афанасьевич сидел в углу у окна, и я вдруг увидел, что лицо его сделалось серым. Он тихо сказал: “Это не булгахтеру, а Булгакову”. Он прочитал телеграмму вслух: “Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву <Калишьян>”. После первой минуты растерянности Елена Сергеевна сказала твёрдо: “Мы едем дальше. Поедем просто отдыхать”. Мы с Лесли (режиссёр-ассистент из МХАТа. — П. М.) едва успели выкинуть в окно прямо на пути свои вещи, как поезд тронулся. Не забыть мне их лица в окне!..»[17]

 

Уехали супруги Булгаковы недалеко. Как только поезд остановился на вокзале в Туле, в их вагон вошла точно такая же тётка-почтальонша и заорала: «Булгакину телеграмма!» Поняв, что сатанинские силы не оставят его в покое до тех пор, пока он не подчинится их воле, Булгаков сказал жене: «Выходим. Возвращаемся».

Тут же, словно по мановению волшебной палочки, возник шофёр-калымщик на шикарном «ЗИСе», набирающий пассажиров для поездки в Москву. Заплатив за все места, Булгаковы отправились на этой машине вдвоём, без посторонних.

О чём думал автор пьесы «Батум» в течение трёх часов этой «бешеной», как записала его жена в дневнике, езды по советскому бездорожью? Быть может, о том, как не хотелось ему вообще отправляться в эту поездку — в город, с которым у него были связаны столь неприятные воспоминания лета 1921 года, когда он торчал в нём неделю за неделей, подыхая от голода и надеясь только на одно — что свершится чудо и ему удастся пробраться на борт какого-нибудь иностранного парохода и спрятаться там, чтобы сбежать из ненавистной ему Совдепии?.. Когда это ему наконец удалось, чуда не произошло: его обнаружили и, взяв за шиворот, выкинули с корабля на причал — пинком под зад. Или о том, как в том же 1921-м, месяц спустя, где-то возле этого проклятого Серпухова его выкинули из идущего в Москву эшелона — как «зайца», не имеющего чем заплатить за проезд, — и он, проклиная и этот поезд, и этот город, и весь этот чудовищный бардак, в котором ему теперь предстояло жить, плёлся ночью по шпалам, механически переставляя ноги и не утирая рукавом злые едкие слёзы — в Москву, в Москву?.. Или о том, как подло поступил этот мелкий грузинский Сатана, которому он продал «за так» свою душу, а тот и такой ничтожной цены платить не пожелал?.. Узнать об этом никому и никогда не удастся. Всё, что ещё известно о том страшном для Михаила Булгакова дне, — только то, как, оказавшись наконец у себя в квартире, он бесцельно бродил по ней, трогая разные вещи, принюхиваясь и приговаривая: «Покойником пахнет...»[18]

До того, как в квартире № 44 действительно запахло покойником, оставалось ещё почти семь месяцев. Но Булгаков чувствовал этот сладковатый запашок уже сейчас. И знал, что исходит он от него самого.

 

* * *

 

Вне всяких сомнений, Булгакова чрезвычайно тревожил вопрос, по какой причине Сталин зарезал его пьесу. Понимая, что от самого диктатора ответа он не получит никогда, писатель рассчитывал на то, что хоть что-нибудь сообщит администрация МХАТа — то есть тот же Григорий Калишьян. Но Калишьян, чувствуя себя в сложившейся ситуации крайне некомфортно, сам идти к Булгакову побоялся, отправив вместо себя Виленкина и режиссёра Сахновского, который должен был ставить «Батум» на сцене. Встреча, состоявшаяся днём 16 августа, была описана в дневнике Елены Булгаковой следующим образом:

 

«Речь Сахновского сводилась к тому, в первой своей части, что М<ихаил> А<фанасьевич> должен знать, что Театр ни в коем случае не меняет ни своего отношения к М<ихаилу> А<фанасьевичу>, ни своего мнения о пьесе, что Театр выполнит все свои обещания, то есть — о квартире, и выплатит всё по договору.

Потом стал сообщать: пьеса получила наверху (в ЦК, наверно) резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как И. В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать.

Второе — что наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе»[19].

 

Далее — через пробел с отчёркиванием — следовал её комментарий, полный с трудом сдерживаемой ярости:

 

«Это такое же бездоказательное обвинение, как бездоказательно оправдание. Как можно доказать, что никакого моста М<ихаил> А<фанасьевич> не думал перебрасывать, а просто хотел, как драматург, написать пьесу — интересную для него по материалу, с героем, — и чтобы пьеса эта не лежала в письменном столе, а шла на сцене?!»[20]

 

Можно ли верить этим словам жены Михаила Булгакова? — Можно, отчего ж нельзя. Но следует ли им верить? — Нет, не следует. Потому что слова эти — явная и заведомая неправда. Написанная или для самооправдания, или — что более вероятно — в расчёте на то, что её дневник без разрешения попадёт в чьи-то чужие руки.

Елена Булгакова, урождённая Нюренберг, была женщиной не просто умной — она была умной чрезвычайно. И спустя очень короткое время после случившейся катастрофы она уже не думала ни о новой четырёхкомнатной квартире, ни о новых платьях и туфлях, ни о том, как будут завидовать её мужу все эти ничтожные афиногеновы, катаевы, олеши и прочие алкоголики, называющие себя писателями и драматургами. Теперь она думала только о том, как спасти репутацию своего мужа от дискредитации и оградить его от наветов со стороны всей этой публики. А в том, на что эта публика способна, она хорошо убедилась за семь лет пребывания в статусе жены писателя, на чьё имя был наложен неофициальный, но действенный запрет. По этой причине она и заняла такую линию обороны: Михаил Булгаков ни к кому не подлизывался, нигде не холуйствовал, ни у кого ничего не клянчил, он хотел только одного — того, что написано в её комментарии к словам Сахновского про «перебросить мост» и «наладить отношение».

Было ли это её собственной реакцией или же она записала то, что было высказано после ухода мхатчиков её мужем, выдав его слова за свои? И что, слушая Сахновского, должен был чувствовать сам Михаил Булгаков? — Этого тоже никто и никогда не узнает. Хотя очень даже может быть, что чувствовал он себя примерно так же, как буфетчик Театра Варьете Соков — когда тот, ответив на вопрос Воланда: «Вы когда умрёте?», что это никому не известно и никого не касается, услышал из соседней комнаты глумливый голос Коровьева: «Подумаешь, бином Ньютона!..» С той лишь разницей, что умереть ему предстояло не через девять месяцев, а через семь, и не от рака печени, а от нефрита, и не в клинике Первого МГУ, а у себя дома. Это называется — поправка на реальность.

 

Иосиф Сталин и героиня трактористка Мария Демченко на десятом съезде комсомола. Фото Ивана Шагина (18 апреля 1936)

* * *

 

Председателя МАССОЛИТа Берлиоза зарезала трамваем безымянная комсомолка на Патриарших.

Барона Майгеля застрелил демон Азазелло на балу у Сатаны.

Придумавшего их обоих писателя Булгакова убила пьеса «Батум». Пьеса, которую он не имел права писать, но которую он написал — вопреки всем предостережениям и знакам, во множестве посылавшимся ему свыше.

Умирающий Михаил Булгаков, впадая в помрачение рассудка, требовал от жены, Елены, чтобы она собрала все его рукописи и зарыла их в лесу. Он был уверен, что вот прямо сейчас к ним ворвутся люди с собачьими сердцами и отнимут его книги, а его самого куда-то уволокут — не то в больницу, не то в тюрьму. И она, стремясь его успокоить, обещала. Но он не успокаивался и кричал всё громче и отчаяннее. Тогда она принесла рукописи, увязала их у него на глазах, надела пальто и, взяв связку, вышла из комнаты. А потом, громко хлопнув входной дверью, и из квартиры. После чего, выждав время на лестнице, осторожно вошла обратно и, оставив рукописи в тамбуре между двумя дверьми, вернулась к мужу и сказала, что его распоряжение выполнено. Но он не услышал её — он был уже без сознания. Через четыре дня Михаил Булгаков умер.

Десятого марта 1940 года над Москвой прогремела зимняя гроза.

 

10 марта Булгаков умер. На следующий день прошла панихида в здании Союза писателей. Также была сделана посмертная маска писателя, а тело Михаила Афанасьевича предали огнюНеобходимое послесловие

 

В этой истории до сих пор остаётся несколько важных вопросов, на которые нет ответов. Важнейшими из них являются следующие.

Первое. Что именно — какие ещё пункты помимо обязательств по части гонорара за пьесу «Батум» и обещаний посодействовать в предоставлении её автору новой квартиры — содержал договор, заключённый Михаилом Булгаковым с исполняющим обязанности директора МХАТа Григорием Калишьяном? Подчёркиваю: заключённый, а не подписанный — в данном случае это не одно и то же.

Второе. Где находится копия пьесы «Батум», которая не позднее 1 августа 1939 года была отправлена дирекцией МХАТа в секретариат Сталина (то есть тем же Григорием Калишьяном — Александру Поскрёбышеву)? С очень высокой долей вероятности на этой машинописи могут находиться рукописные пометки Сталина, по которым можно проследить то, как им было принято решение пьесу к постановке не допускать. Никаких сведений о том, что эта копия была возвращена из Кремля в дирекцию МХАТа, нет. Где же она находится? По логике — вероятнее всего, в Президентском архиве РФ. Так надо вынимать её оттуда. Товарищи булгаковеды! К вам обращаюсь я, друзья мои! Требуйте рассекречивания этого документа! Восемьдесят лет прошло, в конце концов.

Третье. До сих пор совершенно неясно — какую именно роль в истории с «Батумом» играла Елена Булгакова. Была ли она, наряду с мхатчиками Павлом Марковым и Виталием Виленкиным, в числе тех, кто настойчиво уговаривал Михаила Булгакова написать пьесу о Сталине — несмотря на то, что он интуитивно чувствовал, что делать этого нельзя, что это может обернуться для него большим несчастьем[21]. Осознавала ли она после того как произошла катастрофа 14 августа 1939 года, что несёт прямую ответственность за то, что произошло с её мужем? Понимала ли она, наконец, что в его болезни и смерти имеется и её собственная вина, и вина эта весьма существенна?

Четвёртое. Очень бы хотелось понять — на какие средства существовала семья драматурга Михаила Булгакова в течение последних трёх с половиной лет его жизни. То есть на чьём финансировании драматург Булгаков всё это время находился. Официальных источников денежных поступлений у него было всего два — бухгалтерия Большого театра, где он служил в специально для него придуманной должности либреттиста-консультанта, и касса Всероскомдрама, через которую он получал авторские отчисления от шедшего на сцене МХАТа спектакля «Дни Турбиных». И это — всё. При этом драматург Булгаков имел на содержании неработающую жену и школьного возраста пасынка, а его жена имела приходящую домработницу и бонну-гувернантку для своего сына. И домработницы в доме Булгаковых менялись в буквальном смысле как перчатки — настолько жена драматурга была придирчива и взыскательна к их работе. Кроме того, чуть ли не каждый второй день у Булгаковых собирались дружеские компании — по четыре, по пять, по шесть человек, — которые не только с увлечением беседовали о высоком искусстве, но также умеренно выпивали и изрядно закусывали. И закусывали отнюдь не макаронами по-флотски и не кильками в томате — на булгаковском столе можно было обнаружить и буженину, и лососину, а иногда и кетовую икру.

Тем, кто не понимает, где здесь чорт, в каких он прячется деталях, можно порекомендовать сначала узнать размер оклада консультанта-либреттиста Булгакова в Большом театре, а затем то, сколько в СССР в 1937 году стоил килограмм сливочного масла. И поделить первую цифру на вторую. А если какой-нибудь шутник выскажет предположение, что драматург Булгаков спекулировал валютой, которую ему тайно присылал из Парижа его средний брат Николай, бывший его литературным агентом на Западе и получавший процент от сборов с заграничных постановок его пьес, — этого шутника придётся огорчить: никаких сведений о том, что Булгаков нелегально получал из-за границы валюту, не имеется. А если бы он её даже и получил — хотя бы один раз — и, движимый вполне естественным в его положении чувством, завернул привезённые каким-нибудь шпионским курьером франки или фунты в газетную бумагу и засунул в вентиляционную отдушину в сортире, то не прошло бы и суток, как в дверной звонок его квартиры начали настойчиво звонить люди в фуражках с василькового цвета околышами[22]. И не миновать бы ему тогда оказаться в числе зрителей того самого камерного театра, в котором уже привелось побывать Никанору Ивановичу Босому, столь неосмотрительно пошедшему на сделку с мелким бесом Коровьевым…

 

Ни на мгновение не сомневаюсь в том, что рано или поздно все эти вопросы будут разъяснены, причём самым тщательным, не оставляющим места ни для каких сомнений и неверных трактовок, образом. Ведь не бином же это Ньютона, как утверждал, хотя и по иному поводу, тот же Коровьев, и не теорема Ферма. И уж тем паче не Евангелие от Воланда. 

 

[1] Вскоре после вселения М. Булгаков в этот дом переулок был переименован в улицу Фурманова — в честь покойного большевистского комиссара, считавшего себя тоже писателем. Однако новое название, как это сплошь и рядом случается, не прижилось, и местные жители его игнорировали в течение многих десятилетий.

[2] Дневник Елены Булгаковой. М.: Книжная палата, 1990. С. 164–165.

[3] См.: Памяти М. А. Булгакова // Известия (Москва). 1940. № 59. 12 марта; М. А. Булгаков [Некролог] // Литературная газета (Москва). 1940. № 15. 15 марта.

[4] Булгаков Михаил Афанасьевич // БСЭ. Изд. 2-е. М., 1951. Т. 6. С. 259.

[5] Письмо М. Булгакова — В. Вересаеву от 6 марта 1934 г. // Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. С. 278–279.

[6] Письмо М. Булгакова — Н. Булгакову от 13 мая 1935 г. // Там же. С. 327. Пироговская — квартира в доме № 35а на Большой Пироговской улице, где Булгаковы жили до переезда в Нащокинский переулок.

[7] Из стихотворения Осипа Мандельштама «Квартира» (1933). О. Мандельштам в 1933–1934 гг. проживал в доме № 6 в Нащокинском переулке, рядом с домом М. Булгакова, в столь же плохо сделнной кватире.

[8] Дневник Елены Булгаковой. С. 220–221. Запись за 13 ноября 1938 г.

[9] Там же. С. 220.

[10] Там же. С. 226. Запись за 29 ноября 1938 г.

[11] Там же.

[12] Цит. по: Булгакова Е. О пьесе «Бег» и её авторе // Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 388–389.

[13] Дневник Елены Булгаковой. С. 266. См. также: Там же. С. 260, 265, 273.

[14] Там же. С. 266.

[15] Сарнов Б. Сталин и Булгаков // Сарнов Б. Сталин и писатели: В 4 т. М.: Эксмо, 2008. Т. 2. С. 575.

[16] Булгаков М. Мастер и Маргарита. С. 366.

[17] Виленкин В. Незабываемые встречи // Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 305.

[18] Дневник Елены Булгаковой. С. 277.

[19] Там же. С. 278–279.

[20] Там же. С. 279.

[21] 9 сентября 1938 г. П. Марков и В. Виленкин пришли к М. Булгакову и принялись уговаривать его написать для МХАТа (отношения с которым у него были разорваны уже два года) пьесу — чтобы её можно было поставить в следующем году к 60-летию Иосифа Сталина. В начале разговора М. Булгаков категорически отказывался от такого предложения, заявив: «Я никогда не пойду на это, мне это невыгодно делать, это опасно для меня» (Дневник Елены Булгаковой. С. 200). Но мхатчикам удалось его уговорить, и на следующий день работа над пьесой о молодом Сталине (первоначально М. Булгаков назвал её «Пастырь») была начата.

[22] М. Булгаков был взят «в разработку» на Лубянке ещё в конце 1922 г. В 1930-е гг. он находился под неусыпным контролем советской тайной полиции. Агенты-провокаторы НКВД (Эммануил Жуховицкий, Казимир Добраницкий) были вхожи в его дом; постоянный осведомитель «органов» принадлежал к числу ближайшего окружения писателя. Одни булгаковеды подозревают в стукачестве его свояка — актёра МХАТа Евгения Калужского, другие — приятеля, драматурга Сергея Ермолинского (якобы послужившего прототипом доносчика Алоизия Могарыча из романа «Мастер и Маргарита»). Сами супруги Булгаковы считали одним из внедрённых к ним агентов актёра МХАТа Григория Конского (см. Дневник Елены Булгаковой. С. 175, 254, 257). Эта тема требует проведения детального исследования.

 

Павел Матвеев — литературовед, эссеист, публицист, редактор. Сферой его интересов является деятельность советской цензуры эпохи СССР, история преследования тайной политической полицией коммунистического режима советских писателей, литература Русского Зарубежья периода 1920–1980-х годов. Эссеистика и литературоведческие статьи публиковались в журналах «Время и место» (Нью-Йорк), «Новая Польша» (Варшава), «Русское слово» (Прага) и др., в России — только в интернет-изданиях. Как редактор сотрудничает со многими литераторами, проживающими как в России, так и за её пределами — в странах Западной Европы, Соединённых Штатах Америки и в Израиле.

08.08.201915 988
  • 34
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Коллектив авторов Самое важное — в нюансах
Галина Калинкина Текст найдёт писателя и задушит
Михаил Эпштейн Зияние, или Заклятие кистью
Николай Грозни Признак Будды
Юлия Медведева Роман с Индией
Александр Курапцев Кумаровские россказни
Ефим Бершин С чистого листа
Дмитрий В. Новиков Волканы
Марат Баскин Жили-были
Павел Матвеев Встреча двух разумов, или Искусство парадокса
Ефим Бершин Чистый ангел
Наталья Рапопорт Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи
Алёна Рычкова-Закаблуковская Взошла глубинная вода
Анна Агнич Та самая женщина
Юрий Анненков (1889 – 1974) Воспоминания о Ленине
Елизавета Евстигнеева Яблочные кольца
Владимир Гуга Миноги с шампанским
Этажи Лауреаты премии журнала «Этажи» за 2023 год
Галина Калинкина Ольга Балла: «Критика — это служба понимания»
Михаил Эпштейн Лаборатория чувств. Рассказы о любви.
Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться