Главы из книги Сергея Белякова «Парижские мальчики в сталинской Москве», издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной.

«Наикультурнейшая из школ столицы»

Цветаева долго не хотела отдавать Мура в школу. Надеялась, что и сама его всему научит. Аля же выросла почти без школ и гимназий, училась от случая к случаю.

И всё-таки осенью 1933-го Мура записали в католическую школу[1], которая располагалась тогда в Кламаре на rue de Paris (Парижской улице)[2]. Школа существует и в наши дни, разделённая на две ступени: младшая — частная католическая школа Св. Иосифа (Еcole Privеe Saint-Joseph) и старшая — католический колледж Св. Марии (Collège Sainte Marie).

Цветаевой это очень не нравилось, хотя она сама водила сына в школу и учила с ним уроки: «Целый день, по идиотскому методу франц<узской> школы, отвожу и привожу, а в перерыве учу с ним наизусть, от чего оба тупеем, ибо оба не дураки. Священную Историю и географию, их пресловутые “rеsumе”...» — ворчала она в письме к Вере Николаевне Муромцевой-Буниной.

Католические школы и колледжи тогда, как и в наши дни, считались более престижными, чем простые государственные. И образование давали более основательное, и порядка там было больше. Принимали туда не только католиков, и католицизм ученикам не особенно прививали. По крайней мере, и Мур, и учившийся в католическом колледже Алексей Сеземан выросли атеистами.

В СССР Мур сменит несколько школ. Только за первый год — четыре. Первой была школа в Болшево, куда семиклассник Мур ходил полтора месяца. Самое начало учебного года он пропустил из-за поездок в Москву, когда пытался поступить в художественную школу, а в начале ноября Цветаева с Муром бежали из Болшево.

В Голицыно Мур поступил в железнодорожную школу. Учился он там, как мы помним, немного: две учебные четверти, — причём большую часть уроков пропустил по болезни. Но в перерывах между гриппом и воспалением лёгких, воспалением лёгких и свинкой всё же получил достаточно хороших оценок, чтобы произвести должное впечатление на учителей: «Уроков я не делаю — все слишком легки, я и так получаю хорошие отметки», — писал он в апреле. Трудности были лишь с математикой, но Цветаева позаботилась о репетиторе для Мура: математикой с мальчиком занимался завуч голицынской школы.

В те времена из класса в класс переводили по итогам экзаменов. Мура перевели в восьмой класс без экзаменов. Только иностранный язык он должен был сдать уже в Москве, для чего ему пришлось искать школу. В большинстве школ преподавали немецкий, который Мур немного знал, но не так хорошо, как французский. Двадцать четвёртого августа он поехал в 120-ю школу — сдавать экзамен по французскому. Сдал, разумеется, на отлично. Интересно другое. Сто двадцатая школа находилась тогда в Трёхпрудном переулке. Дом Цветаевых давно разрушили, но всё-таки это были родные для семьи места. Только вот Мур о таких вещах и не вспомнил. Он пишет, что заблудился, пока искал этот Трёхпрудный.

Когда Цветаева с Муром переехали в Москву, Мур, как мы помним, хотел попасть в 167-ю школу. Сначала потому, что туда собирался Митя, затем потому, что она считалась престижной. Цветаева говорила сыну: «Тебя устроят, тебя устроят». Но Мур, не полагаясь на мать (о её непрактичности он писал часто), обратился к Тарасенкову и Пастернаку. На Бориса Леонидовича он не очень надеялся, считая его также непрактичным. Вопреки опасениям Мура, Пастернак достал в правлении Союза писателей (у Павленко) ходатайство о зачислении Мура в 167-ю школу. Анатолий Тарасенков, со своей стороны, принёс Муру ходатайство от журнала «Знамя». Так соединёнными усилиями цель была достигнута: Мура зачислили в 167-ю.

Впервые об этой школе Муру рассказал Митя: «...наикультурнейшая из школ столицы». Он поведал Муру, будто это бывшая образцовая 25-я. Здесь Митя ошибся — образцовая 25-я стала не 167-й, а 175-й. Но судьбы двух соседних школ были в самом деле связаны.

25-ю школу сейчас называли бы элитарной. Там учились внучки Максима Горького, племянник Луначарского, дети Булганина, дочь Молотова Светлана, позднее — сын Лаврентия Берии Серго. Родительский комитет возглавляла Полина Жемчужина, жена Молотова. Школьников водили на экскурсии в Кремль, куда доступ для простых смертных был закрыт вплоть до хрущёвского времени. На школьных вечерах выступали солисты Большого театра. Эту школу окончил Василий Сталин, там училась и Светлана Аллилуева, которая была всего на год моложе Мура.

Здание 175-й стояло в Старопименовском переулке. А в параллельном ему Дегтярном переулке в 1936-м открылась школа № 167. Туда стали переводить детей репрессированных родителей из соседней «образцовой» школы. Но школа тоже была хорошей, вполне подходящей для Мура. Разве что далековато от квартиры на Покровском бульваре: надо проехать половину Бульварного кольца, а потом ещё пешком идти по Малой Дмитровке или по улице Горького. Цветаева очень переживала, что Мур не успевает поесть — боится опоздать к началу уроков.

На трамвае и в метро

Мур ездил в школу на знаменитом трамвае «А» — «Аннушке». Путь занимал, по словам Цветаевой, не больше пятнадцати минут. Но ей казалось, что этот трамвай — «кошмарный». Она боялась общественного транспорта, если ездила, то на метро, а в трамвае — изредка, в сопровождении Мура или друзей. Старалась больше ходить пешком.

Мур же охотно ездил на трамвае. Хотя путь от перекрёстка Герцена и Моховой до Никитских ворот недальний, дорога приятная, но он всё-таки садился на трамвай.

Московский трамвай остался на сотнях фотографий. Вот он — маленький, переполненный народом утром и ранним вечером, с пассажирами, что не поместились в салоне, а потому едут на подножках, нависая над мостовой. Вагоны неуклюжие и неудобные — что старые «фонарные», «мытищинские» и «нюрнбергские», что более новые «коломенские». К моторному вагону цепляли ещё один и даже два вагона. Такие составы в деловой переписке и в служебных документах называли «трамвайными поездами». И в моторных, и в прицепных вагонах стояли жёсткие деревянные скамьи вдоль окон.

До революции стать водителем и даже кондуктором нелегко: принимали мужчин, прошедших специальное обучение. В тридцатые у мужчин были занятия поважнее, поэтому их место заняли женщины, хотя труд водителя был очень нелёгким: чтобы повернуть штурвал трамвайного ручного тормоза, нужна большая сила. Да и таскать тяжеленную кондукторскую сумку с медью и серебром было бы сподручнее крепкому мужику. Многие водители и кондукторы того времени — женщины, часто бывшие деревенские бабы и девки, что бежали в города от голода и коллективизации. Они были привычны к труду, но столичным манерам не обучены. Грубые, крикливые, обозлённые часами изматывающей работы, они добавляли злобы и нервозности в и без того наэлектризованную атмосферу московского трамвая часа пик. И понятен ужас Цветаевой перед трамваем «А»!

Но есть и другой взгляд на трамвай, на долгожданный вечерний трамвай, который ходит реже, чем утром. «Скорее бы подошёл трамвай, залитый светом, звенящий, гремящий, тёплый, с уютной ворчливой кондукторшей и добрыми усталыми пассажирами. Когда в вагоне много свободных мест, пассажиры всегда добрые», — писал Юрий Нагибин в «Московской книге».

В темноте издалека не виден номер, поэтому на московских трамваях была своя система распознавания. В предвоенной Москве трамваи отличались цветом огней. Каждый означал определённую цифру. Красный — один, зелёный — два, малиновый — три, жёлтый — четыре и так далее. Двузначные цифры давали сочетания огоньков. Трамвай № 22 — два зелёных огонька, 23-й — зелёный и малиновый, 24-й — зелёный и жёлтый. Трамвай «А» шёл под красным и голубым огоньками.

Именно «Аннушкой» Мур возвращался домой после прогулок по своим любимым московским улицам. Путешествие по улице Горького обычно заканчивалось на Тверском или на Страстном бульваре, где останавливалась «Аннушка».

В конце сентября Мур ездил на трамвае в свою новую 167-ю школу. Он учился во вторую смену. После уроков, освободившись от скучной математики, тяжкой физкультуры и невыносимой военной подготовки, шёл к трамвайной остановке: «...выхожу вечером из школы, вдыхаю в себя вечерний воздух и гул города, сажусь в трамвай, гляжу на освещённые тротуары и радуюсь жизни».

Линия «А» «была нарядная: театральная и магазинная. По ней ходили только моторные вагоны, и пассажир был иной, чем на линии “Б”, — интеллигентный и чиновный. Расплачивался такой пассажир обыкновенно серебром и бумажками. За открытыми окнами вагона линии “А” шумели листвой бульвары. Вагон медленно кружился по Москве: мимо усталого Гоголя, спокойного Пушкина, мимо Трубного рынка, где никогда не умолкал птичий свист...» — вспоминал Константин Паустовский. Но к 1940 году эта картина отчасти устарела. Птичий свист на Трубной площади умолк ещё в двадцатых, когда был закрыт самый знаменитый в Москве птичий рынок. Да и «Аннушка» давно превратилась в настоящий трамвайный поезд: на большинстве фотографий видим два, а иногда и три вагона. Трамвай и без того был шумным, а уж трамвайные поезда грохотали немилосердно. Лязг, грохот, резкие, вовсе не мелодичные звонки лишали сна даже людей, привыкших к жизни в большом городе. По словам Ромена Роллана, стены гостиницы «Савой», где он остановился, «сотрясает тяжёлый грохот трамваев, продолжающийся до двух часов ночи и возобновляющийся рано утром». Недаром молодой Лев Гумилёв мечтал жить «на бестрамвайной улице».

К 1940 году московский трамвай пережил эпоху своего невиданного расцвета, эпоху легендарную, героическую, когда он был главным, практически единственным доступным видом общественного транспорта.

Ещё на рубеже двадцатых и тридцатых трамвайные пути проходили даже по Красной площади и по площади Манежной. Во второй половине тридцатых трамвайные пути оттуда убрали, как убрали их с набережных Москва-реки в самом центре города. Трамваи на Садовом кольце сменили автобусы и троллейбусы. Так знаменитый трамвайный маршрут «Б» («Букашка») стал троллейбусным.

Старая «Букашка» собирала пассажиров с привокзальных площадей, многие ехали с багажом — тяжёлыми холщовыми мешками, громоздкими самодельными чемоданами и даже сундуками. С таким багажом в салон моторного вагона могли и не пустить, зато без разговоров пускали в прицепные вагоны. Но в 1938-м трамвайные поезда заменили огромные двухэтажные троллейбусы ЯТБ-3. Их собирали на Ярославском автомобильном заводе по образцу знаменитых британских двухэтажных автобусов. Увы, пассажирам старой «Букашки» эти чудеса техники оказались совсем не нужны: карабкаться с чемоданами на второй этаж было неудобно. К тому же у этих троллейбусов была только одна дверь для высадки/посадки, очень низкие потолки (179 см — первый этаж, 177 — второй), и сколько-нибудь высоким людям приходилось всю дорогу ехать согнувшись. Поэтому, выпустив пробные десять «британских» троллейбусов, от дальнейшего производства отказались.

Ходили по Москве и автобусы — маловместительные, вечно переполненные, ненадёжные, распространяющие «едкое зловоние», что неприятно удивило Митю Сеземана ещё в октябре 1937-го, когда он только-только приехал в Москву. К тому же проезд в автобусе и троллейбусе стоил вдвое дороже, чем на трамвае: 20 копеек за проезд и по 10 за каждую остановку. На трамвае, соответственно, 10 и 5 копеек.

Трамваи, автобусы, троллейбусы ходили в Москве с половины пятого утра до часу ночи. Кроме того, были особые ночные автобусы. Елена Булгакова писала, как они 28 июня 1937-го шли из ресторана клуба мастеров искусств «до Страстного, а там сели на ночной автобус». Но в 1940-м ночной автобус на Страстном бульваре уже не останавливался. Осталось всего два ночных маршрута: «Б» (по Садовому кольцу) и № 24 — с площади Свердлова на юго-восток через Театральный проезд, Солянский проезд, Солянку и далее вплоть до завода имени Сталина на очень далёкой Автозаводской улице.

Мур, кажется, никогда этими автобусами не пользовался. Ему не с кем было гулять по ночам, жил он в центре города, на окраинах почти не бывал. В троллейбусах он тоже почти не ездил, только однажды чуть было не попал под троллейбус на Кузнецком Мосту. А вот метро он любил. Даже Цветаева, боявшаяся общественного транспорта, всё-таки ездила на метро. Шла пешком с Покровского бульвара на Чистые пруды, до станции метро «Кировская». Это была сравнительно скромная станция с асфальтовым полом, с бронзовой головой Кирова, которую вряд ли можно считать украшением. Зато радовали глаз пилоны, облицованные южноуральским мрамором: серо-голубым, дымчатым — уфалейским, и светлым сортом коелга, напоминающим каррарский.

Самые первые станции метро, открытые в 1935-м, получились красивыми, богатыми, но без особенных излишеств. Исключением была станция «Дворец Советов», где одно время стояли даже кадки с пальмами. Только в 1938-м появились великолепная «Маяковская» с 35-ю мозаичными панно и «Площадь Революции» с её знаменитыми скульптурами матросов, пограничников, стахановцев, девушек, студентов, собак и кур.

Московское метро моложе парижского на тридцать пять лет. В Москве только строили третью линию, когда в Париже было уже тринадцать. Первая линия московского метро, тогда она называлась Фрунзенско-Кировской, соединила Сокольники с парком имени Горького. Вторая — Курский вокзал с Киевским. И только третью проложили до самого посёлка Сокол. А парижское метро давно уже достигло окраин города и даже парижских предместий, оно — практичное и дешёвое, проложено неглубоко, спуск в метро напоминает спуск в подвал. В сравнении с парижскими станциями московские не только очень красивые, но удивительно чистые — до стерильности. Дмитрий Сеземан много лет будет помнить запах парижского метро. Он особенный даже сейчас, и современные парижане говорят, что по сравнению с парижским метро московское лишено запаха.

Московский метрополитен с его надземными вестибюлями и подземными дворцами Муру понравился: «...я обожаю ездить на метро: чисто, хорошо, быстро, и много видишь людей». Летом он обычно спускался на станцию «Охотный Ряд», чтобы доехать до Смоленской, где на месте бывшего Торгсина уже четвёртый год торговал известный и в наши дни гастроном. Билет стоил 30 копеек, что было дешевле далёкой (больше пяти станций) поездки на трамвае. Бумажные билеты проверял кондуктор. Правда, на станции «Дворец Советов» уже ввели экспериментальные турникеты с жетонами, которые продавались в кассе и стоили те же 30 копеек.

На такси Мур, кажется, не ездил — в 1940-м это был транспорт для людей очень обеспеченных. А вот с электричками был знаком давно: «...едешь час, в вонючем поезде, ни к кому в Москве не успеешь зайти, потому что торопишься не опоздать на обратный поезд в Голицыно...» — записывал он 8 марта 1940-го. Электрички появились на пригородных маршрутах на рубеже двадцатых и тридцатых. В первые годы они выглядели красивыми и необычными. Вагоны были вишнёвые, с серым верхом, изнутри обшиты деревом. Но к 1940 году электрички уже не казались особенно привлекательными, по крайней мере, в глазах парижского мальчика.

 Мур берёт социалистическое обязательство

Первое впечатление Мура от новой школы самое благоприятное: «Школа довольно культурная — как надо». Товарищи — «довольно интеллигентные», некоторые носят заграничные костюмы. Только вот учиться было всё труднее и труднее, хотя Мур был учеником старательным.

В Кламаре он учился великолепно. В те времена в младших классах французских школ была традиция: лучший в классе ученик получал особую награду — Крест чести (Croix d’honeur). Мур становился лучшим в классе неделю за неделей: «Первый ученик, не снимает креста», — с гордостью пишет Цветаева. Учебный год Мур окончил «первым учеником всей школы (курсив Цветаевой. — С. Б.): первым по всем предметам, кроме арифметики». На торжественной церемонии, посвящённой, очевидно, окончанию учебного года, Мура 16 раз называли и 15 раз награждали, дали ему специальный приз «за небывалое в стенах школы рвение. Ему надарили столько красных книг и таких веских, что — еле дотащили. Словом, был полный триумф, такой, какого в моей (курсив Цветаевой. — С. Б.) жизни — не было», — делилась она радостью с издателем Вадимом Рудневым.

В СССР он тоже стремился быть среди лучших. Сначала это было легко. Весной 1940-го в голицынской школе он даже мог себе позволить уйти на каникулы на день раньше класса. В новой московской школе Муру придётся гораздо труднее.

В конце тридцатых пионеры на демонстрациях шли под лозунгом: «Обещаем товарищу Сталину учиться на отлично». В голицынской школе классы участвовали в «социалистическом соревновании». Восьмиклассникам 167-й школы тоже предложили взять на себя социалистические обязательства. И Мур «взял обязательство не иметь в течение года ни одной посредственной отметки», хотя сам не был уверен, что это осуществимо. Уже 10 сентября Мур пожалел об этом.

Он садился за уроки в девять утра и занимался до часа дня, без перерыва. Иногда до половины второго. В два уходил в школу, а возвращался вечером — в половине девятого. Почти двенадцать часов учёбы с перерывами на поездки в школу и обратно: «Да, что мне гораздо более трудно учиться, чем в прошлом году, и что напрягать усилия нужно больше, это факт». Но Мур не унывал. Штудировал учебники день за днём, ради учёбы отказывался и от привычных удовольствий, и от важных дел. Он даже ругал себя, когда отвлекался от уроков на дневник: «Сегодня трудный день: география, алгебра и физика — 3 очень трудные предмета, по которым могут каждую минуту спросить. Да, мне утром придётся здорово поработать. А я теряю время и пишу дневник, вместо того чтобы заниматься...» — записывает он утром 10 сентября.

20 сентября Цветаева пошла в гости к артисту Дмитрию Журавлёву, ученику Елизаветы Яковлевны. Журавлёв был уже знаменитостью. В Московской филармонии он давал сольные концерты, которые правильнее назвать моноспектаклями. Двадцатого он читал дома — для друзей — пушкинскую «Пиковую даму». Это была новинка театрального сезона. В наступающем году Журавлёв будет выступать с нею в филармонии.

Собрались почти все родственники: пришёл Кот (Константин Эфрон), пришли Вера Яковлевна и, разумеется, сама Елизавета Яковлевна — тётя Лиля. Мур охотно ходил слушать Журавлёва, вот только на этот раз не мог пойти: сил после школы не осталось. «Все знакомые говорят, что у меня плохой вид. И немудрено — я почти совсем не выхожу — всё время готовлю уроки, учу их, повторяю... и всё равно учусь не очень хорошо», — писал Мур.

Цветаева была в ужасе. Боялась, что Мур заболеет туберкулёзом, подозревала у него малокровие и заставляла сына пить экстракт «печёночной крови».  Видимо, так они с Муром называли гематоген, который продавался в аптеках в виде сладкой и липкой микстуры. Цветаева не понимала: зачем терять время и силы ради каких-то оценок и социалистических обязательств? Она сама учила только то, что хотела, что было ей интересно. Можно ли «наслаждаться» учёбой даже в университете, «когда есть Италия, Испания, море, весна, золотые поля... <...> Мир очень велик, жизнь безумно коротка...» — писала она Максимилиану Волошину в январе 1912-го, накануне своего свадебного путешествия по Европе.

Сейчас она с грустью смотрела, как Мур тратит лучшие годы жизни, пытаясь выучить совершенно непонятные для него алгебру, геометрию, химию, физику. Сидит за их единственным столом не разгибая спины: «...всё утро — учится. Выглядит — плохо и очень нервен. Мне его бесконечно жаль».

На самом деле Мур был таким старательным и усердным не из тщеславного желания стать отличником, тем более не из-за соцобязательства. Мур — настоящий француз, а значит, прагматик. Его цель — стать советским человеком, интегрироваться в советское общество и преуспеть в нём. А для этого необходимо окончить школу. Всё лето он думает, как и когда сдавать экзамен по французскому, хотя как раз на сей счёт мог быть спокоен: редкий школьный учитель в Москве знал язык лучше. К тому времени учебники и тетради уже не выдавали в школах, как в начале тридцатых. Советским семьям приходилось тратить деньги на подготовку детей к школе, и Мур сам покупал учебники и тетради. Как раз с осени 1940-го ввели платное обучение в старших классах школы — с восьмого по десятый, и Цветаевой придётся потратить ещё 200 рублей за восьмой класс Мура. В ноябре она внесёт 100 рублей, в феврале 1941-го — ещё сотню.

Но образование того стоит. Георгий всегда смотрел на школу как на ступень в его будущей карьере: «...взбираться по общественной лестнице легче при десятилетке».

Мур рад, что учится в престижной школе: выше шанс добиться успеха в жизни. Но школьная рутина, уроки, домашние задания, контрольные — всё это навалились сразу же, с первых недель и даже дней нового учебного года. Мур не привык к такой жизни: «Какая сумма энергии затрачивается в школе! Боишься, что спросят, повторяешь, слушаешь, пишешь... Круговорот уроков, отметок, учителей, тетрадей... Всё в конце дня смешивается в кашу».

При этом Мур не был отличником-вундеркиндом. Как бы он ни старался, но даже по гуманитарным предметам в новой школе у него появлялись отметки «посредственно», то есть тройки. Очевидно, просто не хватало времени и сил после неподъёмных точных наук. Были и оценки «хорошо», и «отлично», но всё это давалось с трудом. В общем его хвалили, но по алгебре и геометрии дела шли всё хуже и хуже. Мур очень боялся, что в школу вызовут Цветаеву. И этот день настал. Марине Ивановне позвонил учитель математики.

Цветаева назвала это «длительной насильственной беседой относительно математики — наследственности — и материнского долга». По словам Цветаевой, учитель заявил: «Тот, кто не понимает математики в размере 10-тигодичного курса — идиот (курсив Цветаевой. — С. Б.)». «Спасибо», — ответила Марина Ивановна, не знавшая ни алгебры, ни геометрии.

Учитель требовал, чтобы Цветаева больше времени уделяла учёбе сына, «настаивал на необходимости материнского контроля». Она отвечала, что сыну, очевидно, передалась по наследству её неспособность к математике. На это учитель ответил, будто «наследственности нет». Идея Шукст слышала фрагмент этого разговора. По её словам, учитель разговаривал с Цветаевой очень почтительно, но она в конце концов резко прервала его, «с вызовом» сказав: «Ну что ж, ему математика совсем и не нужна! Я вообще никогда в ней ничего не понимала и не понимаю, однако мои друзья вовсе не считают меня из-за этого дурой».

Этот разговор стал последней каплей. И хотя Мур не хотел уходить из престижной школы, решение принимала Марина Ивановна. Уже на следующий день Мур пошёл в РОНО и получил направление в 326-ю школу, ближайшую к их дому на Покровском бульваре, а 1 октября он с этим направлением, свидетельством об окончании семи классов и справкой из домкома был уже в новой школе.

Школа на Покровском бульваре

Адрес 326-й школы — Покровский бульвар, дом 8/1А. До революции там находилась женская гимназия Ольги Виноградской, очень известная. В 1940-м это обычная московская школа. Учиться там было легче, и Мур первое время даже по алгебре получал хорошие отметки (видимо, помог опыт 167-й школы, где математика была сложнее). Но математика так и осталась для него истинным мучением.

«Математика казалась нам бескрайним и бездонным морем, в которое нас бросили, чтобы мы утонули или, приложив нечеловеческие усилия, спаслись. Она напоминала нам запутанный лабиринт, в который нас втолкнули, чтобы мы бесцельно бродили по нему, натыкаясь то на одну, то на другую стену». Если бы Мур читал «Автобиографию» сербского писателя Бранислава Нушича, то наверняка оценил бы эти слова. Для неспособного к математике гуманитария такое учение превращается в жестокую и бессмысленную каторгу, где несчастного школьника заставляют ломать голову над совершенно ненужным, неинтересным и бесполезным для него предметом.

Из дневника Георгия Эфрона 10 октября 1940 года:

«...я совершенно не имею понятия, как я исправлю мою контрольную по физике, если я ничего не знаю? Да, трудные времена. Потом я очень боюсь геометрии — опять-таки задач абсолютно не умею решать и не знаю старого материала. Потом боюсь контрольных — как по геометрии, так и по алгебре. Примеры по алгебре я делаю правильно, но делаю их очень долго, буквально потея над ними.
А в контрольной — время ограничено».

Долгое, бессмысленное и беспощадное противостояние с точными науками будет продолжаться из месяца в месяц. Хорошо, что Мур, наученный горьким опытом, больше не давал необдуманных социалистических обязательств. Но и без этих обязательств ему приходилось несладко. Алгебра и геометрия для Мура — два старых врага, от которых он не в силах спастись. Причём с каждой неделей становится ясно, что самый опасный враг — геометрия.

31 октября 1940 года: «У меня — очередная неприятность, чреватая печальными последствиями: в субботу назначена контрольная работа по геометрии, а я в геометрии ни в зуб ногой. <...> Математик говорит, что нужно будет сделать задачи и доказать теоремы. Как я всё это сделаю? Совершенно неизвестно».

1 ноября 1940 года: «Продолжаю беспокойно готовиться к контрольной по геометрии, которая будет завтра. Скучища!»

2 ноября 1940 года: «Сегодня у меня решительная схватка с геометрией».

Схватка окончилась не так плохо — Мур получил «посредственно». В этот же день повезло и на физике. К доске вызвали четырёх или пятерых (Мур точно не помнил) одноклассников, никто не сумел решить задачу, и все получили по двойке. Последним вызвали Мура. Он «начал лепетать неопределённое», но тут прозвенел звонок. Как спасительный петушиный крик дважды выручал Хому Брута и один раз — финдиректора Римского, так звонок спас от расправы несчастного Мура. Но везение — редкость. Обычно Мура выручали его усидчивость и упорство.

Из дневника Георгия Эфрона 5 октября 1940 года: «Масса уроков. У нас в классе большинство почти ничего не делает, а я желаю учиться».

Хотя какой толк был от этого упорства? За часы, потраченные на математику, Мур мог бы прочесть, скажем, учебник по истории литературы для десятого класса, который Цветаева взяла для него у Евгения Борисовича Тагера (он был соавтором этого учебника). Георгий признавал, что школа (и французская, и русская) принесла ему «некоторые знания», но «основной костяк — это костяк не школьный, а личных наблюдений, выводов и стараний». Значит, Цветаева была права, и домашнее образование оказалось для сына самым ценным. Колоссальное количество книг, которые Мур прочитывал за год, никакой школьной программой предусмотрены не были. Более того, школа, скорее всего, только мешала ему читать, углублять свои знания по литературе — русской, французской, немецкой, английской, американской. Летом ему удавалось прочитать больше, чем в разгар учебного года, когда силы и время уходили на в общем-то бессмысленные занятия.

«Сегодня я с трудом выудил посик[3] по геометрии — запутался в бредовых тангенсах, — пишет Мур 12 декабря. — Отвратительное ощущение, когда стоишь в классе у доски и отвечаешь какую-то геометрическую гадость, ничего не понимая».

Мур одержал-таки над математикой победу. За третью четверть он получит «хорошо» и по алгебре, и по геометрии. Но не по физике: «Не переношу физики — и она меня тоже недолюбливает», — напишет он сестре. В дневнике он выразился резче: «Какая гадость эта физика».

Одно время Мура очень пугало черчение. Он даже договорился с одноклассником: тот чертит Муру, а Мур пишет ему сочинение по литературе. Но уже к концу второй четверти Мур освоился с черчением. Для одарённого, пусть и несостоявшегося художника этот предмет оказался не таким сложным. Уже в декабре Мур получает «отлично» за свои чертежи.

Трудным предметом оказалась география. Это удивляет лишь поначалу. География в восьмом классе предвоенной советской школы имеет мало общего с упоительными романтическими странствиями по другим странам, континентам, по далёким океанам и морям. В восьмом классе изучали экономическую географию СССР. Учебник очень скучный, особенно его первая часть — «Общая характеристика народного хозяйства СССР». Много диаграмм, графиков, таблиц. Вопросы и учебные задания способны нагнать тоску на кого угодно:

«Как выросла наша промышленность в результате социалистического строительства?»

«Как изменилось в результате социалистического строительства место, занимаемое нашей страной среди других стран по общим размерам промышленности?»

«Какими чертами отличается наша промышленность от промышленности капиталистических стран?»

Поэтому Мур и внёс географию в число самых нелюбимых предметов: «Я не люблю ни алгебры, ни геометрии, ни физики, ни химии, ни экономической географии — а всё остальное “принимаю”». За приличные отметки по алгебре, геометрии, физике (Мур всё же умудрялся получать за четверть «посредственно», а не «плохо») приходилось жертвовать гуманитарными дисциплинами. По истории он нередко получал «посредственно». Всю осень и зиму он балансирует между тройкой и четвёркой и только весной начинает раз за разом получать «отлично».

Иностранные языки давались Муру легко. В 167-й школе не было французского, преподавали английский, но Мур очень быстро начал делать успехи. Он вообще был способен к языкам. В Ташкенте 1942—1943-го Мур будет получать пятёрки даже по узбекскому и станет в этом предмете одним из лучших учеников (в русской школе, конечно).

В московской 326-й[4] преподавали французский. Мур даже немного огорчился, потому что надеялся продолжать учить английский. Но зато хотя бы с этим предметом было легко. Как легко было и с литературой.

Седьмой класс тогда завершался современной советской литературой[5]. Причём не только стихами Маяковского (15 апреля 1940-го Георгий даже читал о нём доклад в голицынской школе), но и стихами Сулеймана Стальского. Максим Горький однажды назвал этого дагестанского поэта Гомером XX века. Востоковеды спешно сделали подстрочники с лезгинского оригинала, а русские поэты переводили по этим подстрочникам его стихи. Советские школьники потом их читали, учили наизусть. Мур, например, учил стихотворения Сулеймана Стальского ещё в мае 1940-го.

Вот образ — ярче вешних роз.

В суровый год военных гроз

Товарищ Сталин нам привёз

Подарок красный, Дагестан.

В краю ущелий и долин

Раскрыл он свой большой хурджин,

Дал Ленин горцам дар один —

Ты стал советским, Дагестан[6].

Программа восьмого класса возвращала школьников к русской и европейской (Мольер, Байрон) классике. Учебный год начинали с русского фольклора, читали былины, «Слово о полку Игореве» — и резкий скачок в восемнадцатый век: Ломоносов, Кантемир, Фонвизин, Радищев, Державин, Карамзин. Дальше — русский золотой век: от «Светланы» Жуковского до «Евгения Онегина», «Медного всадника» и «Героя нашего времени».

Первые оценки Мура в новой школе — по «Слову о полку...». Чтение Мура показалось учителю невыразительным, и он получил тройку, точнее, «посредственно». Мур был возмущён и даже поспорил с учителем, а потом сожалел, боялся, как бы не испортить пререканиями с начальством свою репутацию. В школе он был дисциплинированным, по поведению (а была и такая оценка) неизменно получал «отлично». И в литературе вскоре реабилитировался, написав сочинение на восемь страниц о том же «Слове...» и его отличии и сходстве с былинами — другие писали по две-три страницы. А 20 ноября Мур получил возможность блеснуть. В школьную программу входил мольеровский «Мещанин во дворянстве», и Мур написал шесть с половиной страниц о пьесе Мольера и о французском классицизме в драматургии. Учитель назвал это сочинение «замечательным и из ряда вон выходящим». Он даже решил, что Георгий Эфрон, должно быть, старше одноклассников, на что Мур с достоинством ответил, что ему только пятнадцать лет. С этого времени Георгий идёт от одной пятёрки к другой. Получает «отлично» и за державинский «Памятник», и за пушкинского «Медного всадника». Ему поручают доклад «Общество столицы в “Евгении Онегине”». Мур долго будет его готовить и прочитает с большим успехом.

Мур несколько опасался занятий по русскому языку, так как не знал правил, но писал грамотно и получал «хорошо» и «отлично». Весной он уже настолько был уверен в себе, что снова поссорился с учителем. Тот решил прокомментировать строчку Пушкина:

Меж сыром лимбургским живым

И ананасом золотым.

Учитель, очевидно, имел очень приблизительное представление о лимбургском сыре и сказал, будто сей продукт «имеет запах портянки». После этого Мур потерял к преподавателю всякое уважение[7]. Когда учитель читал отрывок из «Евгения Онегина», «скандируя его в ритме вальса», Мур заметил, что это похоже на шарманку. Учитель велел Муру помолчать, но каких-либо репрессий против дерзкого ученика не применил. Авторитет Мура в классе был уже нерушим: «Вообще он лучший ученик по русскому языку, к нему обращаются за правильностью ударений», — Цветаева явно гордилась сыном.

К тому же весной 1941-го Мур всё глубже погружается в историю литературы. Начав с Белинского, он переходит к литературоведам XX века — Сиповскому, Кирпотину. Покупает книги по филологии как «необходимые пособия к изучению истории литературы». Мечтает достать сочинения Дьёрдя Лукача и Михаила Лифшица, самых модных тогда литературоведов и неортодоксально мыслящих марксистов, «но эти книги почти невозможно достать, таким успехом они пользуются».

Ещё осенью Мур жаловался, что на уроках математики не понимает того, что легко понимают и усваивают другие школьники. И не только математики. У него уже формировался комплекс неполноценности, о чём он сам написал 18 ноября 1940 года:

«Дело в том, что в школе (на уроках) я всё время осознаю, что в смысле знаний я... того, не очень, il en rèsulte une sorte de complexe d’infеriorité[8]. А на переменах, в общении с людьми, я осознаю мою силу и культуру».

Весной 1941-го Мур уже свысока смотрел на товарищей: «...одно дело настоящий, критический, взрослый обзор произведения, а другое дело — пережёвывание бормотаний преподавателя средней школы незнающими учениками». Восьмой класс Мур закончит успешно, преимущественно на отлично и хорошо.

Вот его оценки за восьмой класс:

Литература —отлично.

Русский язык — отлично.

Французский язык — отлично.

История — отлично.

Черчение — отлично.

Поведение — отлично.

Алгебра — хорошо.

Геометрия — хорошо.

 Химия — хорошо.

География — хорошо.

Анатомия — хорошо.

Физика — посредственно.

Физкультура — посредственно.

«Небывалые для меня результаты!» — будет ликовать Георгий в июне 1941-го.

[1] Правда, Цветаева в письме к Вадиму Рудневу от 16 ноября 1933 года упоминала, что Мур «учится в cole secondaire de Clamart» (средней школе Кламара). Однако Мур в дневнике не раз писал, что школа была католическая).

[2] Не ясно, все ли годы Георгий учился в Кламаре. Осенью 1934-го они с Цветаевой переехали в другой парижский пригород — Ванв. Возможно, Мур сменил школу? Но школа в Ванве Муром не упоминается ни разу. Он пишет только о кламарской школе. Видимо, он продолжал учиться в Кламаре, даже переехав в Ванв. Эти пригороды расположены по соседству, на одной железнодорожной линии. Станция Ванв-Малакофф — следующая за станцией Кламар (по направлению к центру Парижа, точнее, к вокзалу Монпарнас).

[3] Посик — то есть «посредственно», тройка.

[4] Уже с ноября 1940-го 326-я сливается с 335-й школой и принимает её номер.

[5] Обязательный школьный курс тогда заканчивался в седьмом классе, поэтому программа седьмого класса и включала сочинения советских поэтов и прозаиков, а не только русскую и европейскую классику.

[6] Перевод А. Суркова.

[7] Это звучит невероятно, но в предвоенной Москве можно было купить даже лимбургский сыр. Однако стоил он дорого: от 14 рублей 30 копеек за первый сорт до 18 рублей 70 копеек за сорт «экстра». Продавались в Москве и бри, и камамбер, и рокфор. Все эти сыры были советского производства.

[8] «...выходит нечто вроде комплекса неполноценности» (фр.).

Читать рецензию на книгу

Сергей Беляков — кандидат исторических наук, родился в Свердловске (Екатеринбурге). Автор книг «Гумилёв сын Гумилёва», «Тень Мазепы», «Весна народов», «Парижские мальчики в сталинской Москве» и многих публикаций в научных и литературных журналах («Вопросы литературы», «Знамя», «Новый мир», «Урал») и др. Живёт в Екатеринбурге.