Умер Милан Кундера.

Мы жили в Англии, и уже пятнадцать лет я ничего не переводила, кроме скучных технических текстов с английского на русский… И вдруг, с голливудской щедростью судьба прислала мне письмо из петербургского издательства «Азбука» с предложением перевести с французского книгу Милана Кундеры «Нарушенные завещания». Я была потрясена, что кто-то еще помнит мои переводы и, разумеется, ответила утвердительно. Но я не знала предысторию — как написала редактор этой книги Галина Соловьева: «Кундера отбирал переводчиков, будто им предстояло отправиться в космос»… Его главным требованием было дословное следование тексту, об этом он говорил в четвертой главе книги, которую мне предстояло перевести, но я тогда еще ее не читала.

Пятнадцать лет вынужденного молчания сделали своё дело: потеряв легкость обращения с текстом, я, действительно, перевела посланный на пробу отрывок почти буквально, сохранив даже редкие в русском языке авторские точки с запятой. Но тем самым, как выяснилось, подкупила автора. Оказалось, он отверг нескольких кандидатов «за самоуправство», и ко мне обратились только потому, что уже иссяк запас переводчиков. К тому же кандидат должен был свободно говорить по-французски, хотя бывает, что даже блестящие переводчики разговорной речью владеют ограниченно. Он позвонил мне по телефону, говорил он, хотя и на безупречном «классическом» французском (как кто-то сказал, как у учителя лицея), но с сильным чешским акцентом, поэтому я не так робела и экзамен выдержала.

Началась работа над книгой. Он часто звонил мне, но предупредил, что сам к телефону никогда не подходит: нужно было оставить сообщение на автоответчике, и он сразу же перезванивал. Всеми делами ведала его жена Вера, она была его менеджером, договаривалась с издательствами, следила абсолютно за всеми аспектами переводческого процесса вплоть до публикации книги. Я посылала главы по факсу, а он очень быстро присылал их назад с рукописной правкой. Он придавал большое значение этой книге эссе, — истории происхождения романа, его связи с музыкой — требовал от издательства, чтобы ее напечатали первой при переиздании его сочинений, и был особенно придирчив. Главное — не отступать от текста. Переводчик — тень автора, не имеет права на самодеятельность, должен слепо следовать за оригиналом. Иногда доходило до комичного: «Почему вы пишете в одном случае „лет“, в другом — „год“? Пишите одинаково, я же по-французски употребляю одно слово». Несмотря на то, что, как он сказал, русский и немецкий он старался забыть по политическим причинам, текст он чувствовал очень хорошо, поскольку знал его почти наизусть, и сразу видел расхождения или переводческое самоволие. Больше всего споров вызвало сочетание «русская армия» по отношению к вторжению в Чехословакию в 1968 году: я полагала, что разумнее заменить прилагательное на «советская», что в ту пору больше соответствовало действительности, но он не слушал никаких возражений. Мы вообще подолгу разговаривали, и не только о книге: он очень много расспрашивал обо мне, выяснял, почему я уехала из России. Эта тема возникала часто и казалась очень личной и болезненной, как и тема «малых наций». Еще он часто говорил, как об огромном достижении, о способности литератора писать на языке новой родины. Расспрашивал меня о сыне, о муже; у меня вообще сложилось ощущение, что он настолько изолирован от жизни, что общение со мной было немного даже прорывом в реальность.

Я закончила перевод, и неожиданно он предложил, чтобы готовую рукопись мы посмотрели вместе в Париже и устранили все шероховатости. Я была потрясена, поскольку знала, что он никогда не дает интервью, не ходит ни на какие публичные собрания, живет отшельником. Я полетела в Париж, замирая от страха, не спала всю ночь в маленьком гостиничном номере возле церкви Св. Роха. Утром 31 октября 2003 года Кундера встретил меня около своего дома на улице Рекамье, недалеко от бульвара Распай. Честно говоря, я представляла его как-то крупнее и выше и немного боялась, сумеем ли мы общаться вживую. Но он смотрел такими добрыми и дружелюбными глазами, что сразу стало как-то необыкновенно легко. Особенно поражал его интерес к собеседнику, он слушал так внимательно, был настолько увлечен разговором! Наверное, так должны держаться исповедники, чтобы было не страшно распахнуть им душу. Такой же талант общения я встречала только у одного человека, близкого знакомого нашей семьи — актера Михаила Александровича Ульянова — они с Кундерой даже внешне чем-то похожи. Мы просидели полдня в его рабочем кабинете, маленькой квартирке на верхнем этаже дома, где ниже находилась их просторная квартира. Огромная прихожая с пола до потолка была заставлена высокими стеллажами с его книгами, переведенными на все существующие языки. Я как-то мгновенно ощутила себя каплей в этом океане Кундеры. Потом втроем с Верой пошли в ресторан Le Recamier в соседнем доме, где, как он мне объяснил, обедает все издательство Gallimard, в котором он печатался, и даже кому-то меня торжественно представил. Во время обеда у меня зазвонил мобильный, вместо звонка он играл российский гимн (двадцать лет назад это никого не напрягало и к тому же эта была инициатива моих английских студентов…). Тут же с криками: «Хоккей, хоккей!!!» набежали официанты, а Кундера долго хохотал. Потом мы вернулись к работе. Когда мы просмотрели всю рукопись, он сказал, что надо отметить это событие — долго искал бутылку, но так и не нашел и огорчился.

Я собралась уходить, на улице было довольно холодно, осень, а его пальто висело в нижней квартире, но он не стал за ним спускаться, вышел из дома в пиджаке, накинув на шею теплый шарф. Я очень волновалась, что он простудится, но ускорить шаг не решалась — он немного прихрамывал. Ему было тогда 74 года, но стариком он в памяти не остался. Скорее, очень мудрым и, казалось, крепким и вечным. Он, действительно, прожил еще целых двадцать лет после нашей встречи, до глубокой старости, ушел в 94. Когда мы начали прощаться у остановки метро, мне вдруг стало ужасно грустно, до слез, я понимала, что больше никогда его не увижу. Я не спустилась в метро, а долго ходила пешком, наверное, только тогда осознав, с личностью какого масштаба мне посчастливилось так тесно общаться почти целый год: как оказалось, этого хватит на всю жизнь.

Цитаты из книги «Нарушенные завещания», «Азбука-классика», 2004, перевод Марианны Таймановой

«Когда я был молодым писателем в Праге, я ненавидел слово „поколение“, от которого попахивало стадностью. Ощущение, что я как-то связан с другими, впервые возникло у меня, когда позднее, во Франции, я прочел Terra nostra Карлоса Фуэнтеса. Как это возможно, чтобы человек, живущий на другом континенте, отдаленный от меня и расстоянием, и культурой, был одержим той же эстетической idee fixe соединить в романе разные исторические эпохи, я-то наивно полагал, что эта одержимость присуща мне одному».

«Эти все новые исторические ситуации (с новым экзистенциальным содержанием) один раз возникают во Франции, один раз — в России, потом где-то в другом месте и опять в другом, они-то и приводят в действие искусство романа, вносят в него новое вдохновение, предлагают новые эстетические решения. Словно история романа на своем пути пробуждала ото сна одну за другой различные части Европы, подтверждая их уникальность и одновременно интегрируя их в единое европейское сознание».

«Юмор; Божественная вспышка, обнажающая мир в его нравственной двусмысленности и человека в его полной некомпетентности вершить суд над другими; юмор: опьянение относительностью всего присущего человеку; странное удовольствие, проистекающее из уверенности, что уверенности не существует».

«Владимир Набоков прожил двадцать лет в России, двадцать один год в Европе (Англии, Германии, Франции), двадцать лет в Америке, шестнадцать в Швейцарии. Он сделал английский языком, на котором писал, но в меньшей мере воспринял американскую тематику; в его романах действует много русских персонажей. Однако недвусмысленно и настойчиво он называл себя американским гражданином и писателем. Его тело покоится в Монтрё, в Швейцарии. Казимир Брандыс прожил в Польше шестьдесят пять лет, после путча Ярузельского в 1981 году обосновался в Париже. Он писал только по-польски, на польские темы, и тем не менее, несмотря на то что с 1989 года нет больше политических причин оставаться за границей, он не возвращается назад в Польшу (что дает мне радостную возможность время от времени встречаться с ним).

Этот краткий обзор, прежде всего, выявляет творческую проблему эмигранта: количественно равные блоки жизни имеют разный удельный вес для молодости и зрелости. Если зрелость важнее и богаче как для жизни, так и для творчества, то в отместку подсознание, память, язык, весь фундамент творчества формируется очень рано; для врача это не станет проблемой, но для романиста, для композитора удалиться от мест, с которыми связаны его воображение, его одержимость и отсюда — его главные темы, это может стать причиной своего рода душевного разлома. Он должен мобилизовать все свои силы, все свое хитроумие художника, чтобы превратить недостатки данной ситуации в преимущества. Эмиграция также нелегка с чисто личной точки зрения: постоянно думаешь о боли ностальгии; но что хуже — это боль отчуждения; я подразумеваю: процесс, в ходе которого то, что было нам близко, становится чужим. Отчуждение не распространяется на страну эмиграции: здесь процесс идет в обратном направлении: то, что было чужим, постепенно становится знакомым и дорогим. Отчужденность в ее оскорбляющей, изумляющей форме проявляется не по отношению к женщине, которую пытаешься заарканить, а к той женщине, которая когда-то была твоей. Только возвращение в родную страну после длительного отсутствия способно показать существенную странность мира и бытия».

«Признаем безо всякой иронии: положение переводчика очень щекотливо: он должен быть верным автору и одновременно оставаться самим собой: как быть? Он хочет (сознательно или бессознательно) внести в текст собственное творческое начало; словно приободряя себя, он выбирает слово, которое, по всей очевидности, не является изменой по отношению к автору, но тем не менее относится к личной инициативе переводчика. Я констатирую это именно сейчас, когда пересматриваю перевод небольшого текста, написанного мною: я пишу „автор“, переводчик переводит „писатель“; я пишу „писатель“, он переводит „романист“; я пишу „романист“, он переводит „автор“; когда я говорю „стихи“, он переводит „поэзия“; когда я говорю „поэзия“, он переводит „поэмы“. Кафка говорит „идти“, переводчики — „шагать“. Кафка говорит „ни единая частица“, переводчики: „совсем не было частиц“, „не имел ничего общего“, „ни одной частицы“. Кафка говорит: „было чувство, что… сбился с пути“, два переводчика говорят: „создавалось впечатление…“, тогда как третий (Лортолари) переводит (и правильно) дословно, доказывая таким образом, что подмена „чувства“ „впечатлением“ совсем не обязательна. Эта практика создания синонимов выглядит невинно, но при систематическом употреблений неизбежно притупляет изначальную мысль автора.

Эта тенденция тоже психологически понятна: по каким критериям оценивают переводчика? По верности авторскому стилю? Вот как раз судить об этом читатели его страны и не имеют возможности. И напротив, богатство словаря автоматически будет воспринято читающей публикой как достоинство, как достижение, свидетельство мастерства и профессионализма переводчика.

Однако само по себе богатство словаря не имеет никакой ценности. Объем словаря зависит от эстетических целей, которые организуют произведение».

Марианна Тайманова родилась в Ленинграде. Закончила французское отделение Ленинградского университета, преподавала французский язык, училась в аспирантуре ЛГУ. Художественным переводом начала заниматься со студенческих лет. С 1990 г. жила в Англии, 23 года преподавала русский язык и литературу в Даремском университете. Переводила с французского Ж. де Нерваля, Дюма (отца и сына), П. Валери, С. Жапризо, М. Леблана, Ж. Рони, Ж. Сименона, П. Буля, Ж. Верна, Г. Аполлинера, А. Моруа, современных авторов — Д. Фонкиноса, К. Милле, Р. Пуэртоласа и др. С 2015 г. живет в Атланте, США.