* * *
Степь, бесконечная, как смерть. Живи в степи!
Учись на суржике трындеть, страдай, копи:
За каждый нажитый пятак — расплаты пуд.
От Евпатории до Сак один маршрут.
В кафе, в тарелке на столе — кальмар зачах.
Ты одинок на сей земле на всех путях.
Коньяк, раздавленный, как клоп — неконгруэнт…
Тоска — как непременный троп. И Крым — как бренд.
И по дороге в Черноморск под шорох шин
В наушниках играет «Doors»: то «Doors», то «Queen».
И если есть на свете Крым, то он — иной,
Где мне явился серафим и вырвал мой…
Баллада
Когда с откляченной губой, черней, чем уголь и сурьма,
С москвичкой стройной, молодой заходит негр в синема
И покупает ей попкорн, и нежно за руку берёт,
Я, как сторонник строгих норм, не одобряю… это вот.
И грусть, похожая на боль, моих касается основ,
И словно паспортный контроль (обогащающий ментов) —
Меня, МЕНЯ!!! В моем дому — тоска берёт за удила,
Чтоб я в дверях спросил жену: «Ты паспорт, милая, взяла»?
Да, русский корень наш ослаб; когда по улицам брожу,
Я вижу тут и там — хиджаб, лет через десять паранджу
На фоне древнего Кремля, у дорогих великих стен,
Скорей всего, увижу я. И разрыдаюсь… как нацмен.
Нас были тьмы. Осталась — тьма. В которой мы — уже не мы…
Мне хочется сойти с ума, когда домой из синемы
Шагает черный силуэт, москвичку под руку ведя;
Как говорил один поэт: «Такая вышла з а п и н д я,
что запятой не заменить!» И сокращая текст на треть:
…………………………………………………………
Москвичку хочется убить! А негра взять да пожалеть.
Как он намучается с ней; какого лиха хватит и
В горниле расовых страстей, бесплодных споров посреди,
Среди скинхедов и опричь; средь понуканий бесперечь;
Он будет жить, как черный сыч; и слушать нашу злую речь.
К чему? Зачем? Какой ценой — преодоленного дерьма?
Мой негр с беременной женой, белей, чем русская зима,
Поставив накануне штамп в цветастом паспорте своем,
Поймет, что значит слово «вамп», но будет поздно, и потом
Дожив до старческих седин, осилив тысячи проблем,
Не осознав первопричин, он ласты склеит, прежде чем —
Не фунт изюму в нифелях, — как на духу, как по канве,
Напишет правнук на полях: «Я помню чудное мгнове…»
* * *
Закат в Киммерии. Над городом пыль.
Скрывая похмельную робость,
Сойди на платформу, себя пересиль
И сядь на вокзале в автобус.
За окнами переместятся дома,
И перекупавшийся в море
Курортник, от скуки сошедший с ума,
Пройдет через двор в санаторий.
И свет на домах, как пришедший извне,
Как будто описанный в сказках, —
Блуждает огонь в голубой вышине
Среди переулков татарских.
И пригород тот, что являлся во снах,
Покуда ты значился в списках,
Мелькнет за окном, исчезая впотьмах
В пологих холмах киммерийских.
Отсюда твоя начинается быль:
Ни чести, ни славы, ни денег;
Лишь ходит по степи волнами ковыль —
Устойчивый крымский эндемик.
Как будто с Отчизной не порвана связь
И только с годами крепчает…
И та, что тебя так и не дождалась,
Стоит на перроне, встречает.
Как будто бы ты не погиб на войне,
А вышел, как все горожане,
На свет, где огонь разгребают во тьме
Татарские дети ножами.
1989 год
Это тело обтянуто платьем,
как тело у жрицы Кибелы обтянуто сетью,
оттого-то заколка в твоих волосах
мне и напоминает кинжал.
Если верить Флоберу,
то в русских жестокость и гнев
вызываются плетью.
Мы являемся третьей империей,
что бы он там ни сказал.
В этой третьей империи ты мне никто и ничто,
и не можешь быть кем-то и чем-то,
потому что и сам я
в империи этой никто и ничто.
Остается слагать эти вирши тебе
и, взирая с тоской импотента,
обретаться в столице твоей,
что по цвету подходит к пальто.
Если будет то названо жизнью,
то что будет названо смертью?
Когда я перекинусь,
забудусь,
отъеду,
навек замолчу.
Это тело имеет предел
и кончается там, где кончается всё
круговертью,
на которую, как ни крути,
я напрасно уже не ропщу.
В этой падшей, как дева, стране,
но по-прежнему верящей в целость,
где республик свободных пятнадцать
сплотила великая Русь,
я, как древние римляне,
спьяну на овощи целясь,
зацепился за сало,
да так за него и держусь.
В этой падшей стране
среди сленга, арго и отборного мата
до сих пор, как ни странно, в ходу
чисто русская речь,
и, куда ни взгляни, —
выходя из себя,
возвращаются тут же обратно,
и, как жили, живут
и по-прежнему мыслят —
сиречь,
если будет то названо жизнью,
то названо будет как надо —
с расстановкой и чувством,
с апломбом,
в святой простоте,
это тело обтянуто платьем,
и ты в нём — Менада.
Ты почти что без сил.
Ты танцуешь одна
в темноте.
* * *
Когда в сознании пологом
Светильник разума угас, —
Еврей, единожды став Богом,
Записан в паспорте, как Спас.
И во Владимирском соборе,
До Рождества, среди зимы,
За спины встав в церковном хоре,
Пою и я Ему псалмы.
Марине
Напечатай меня еще раз в этом странном журнале,
Напиши обо мне, что отыщет дорогу талант.
Проходя сквозь меня по неведомой диагонали,
Эти строки замрут на свету электрических ламп.
Ничего-то в ней нет, в зарыдавшей от скорби Психее,
И какая там скорбь, если нет для печали угла
В той обширной душе, что когда-то была посвежее,
Помоложе, бодрей и, должно быть, богаче была.
Напиши пару фраз о моём неудавшемся жесте,
О моей неудавшейся паре ритмических па,
О свободе писать… Но свобода танцует на месте,
И, порою, лишь там, где танцует на месте толпа.
Уходящая вглубь, оживает под кожным покровом
Вся венозная сеть, и сетчатка не чувствует свет.
Всё, что было во мне, всё, что будет, останется…
Словом,
Напечатай меня
Так, как будто меня уже нет.
Эта подборка стихов напечатана в "Этажи" №3 июль 2016
Максим Жуков родился в 1968 году в Москве. Поэт, прозаик, журналист. Постоянно живет в Евпатории. Выбрал "провинцию у моря". Выпустил в московских издательствах три книги. Но, как ни странно, столица его не особо жаловала в плане литературных наград, а вот Санкт-Петербург — напротив; здесь он стал лауреатом конкурса Таmizdat (2007), победителем конкурса "Заблудившийся трамвай" (2012) и обладателем Григорьевской поэтической премии (2013). По логике вещей, следовало бы осесть на благосклонных к нему берегах Невы, а он верен Крыму. В интервью обычно сетует на то, что любовь к инвективной лексике препятствует публикации его лучших стихов в российских СМИ.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи