литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Анна Гедымин

Вера в счастье

22.11.2023
Вход через соц сети:
11.11.202128 518
Автор: Юлия Лукшина Категория: Проза

Кясму

Рисунок Геннадия Карабинского 

Январь. Робкий снег прошел четыре дня назад. С тех пор солнце. Тротуарная плитка на площади кампуса сухая. В новой кофейне, кроме Кевина, еще человек пять — ровно столько, чтобы в заведении ощущалось оживление.

Поджарая азиатка лет пятидесяти с нитяными браслетами на обеих руках делит с дочкой завтрак на двоих: гора овощей и хлеба на деревянной доске. У обеих блестящие черные волосы. Завтраки здесь подают весь день.

На Кевине льняная рубашка цвета какао, самая дорогая, подаренная Барбарой на Рождество. В ней он почти сливается с обивкой дивана. Кевин не ходит в сетевые заведения. Поддерживать монополистов не в его правилах. В этом кафе он второй раз. Оно называется Lowkal. Говорят, его хозяин — бывший голливудский актер.

Вчера Кевин отпраздновал день рождения в баре у дома в компании Родни. Наутро в голове шумело так, как будто там пылесосили.

Кевин с завистью поглядывает на таек. Те, не спеша, мажут пористый хлеб хумусом. Наверняка это бездрожжевой хлеб прямо из печи. Но Кевин не ест хлеб. Барбара отучила. Он заказал какао — стопроцентный кенийский с соевым молоком. Полезно и питательно. Семь долларов за стандартную порцию.

Официант ставит перед ним керамическую кружку. К ней льнет печенье размером с ноготь.

— Как жизнь? — интересуется Кевин.

Парень кивает. Он рыж и высок.

— Ты откуда? — спрашивает Кевин. Горячий какао и простой, понятный обмен репликами — это то, что вернет миру устойчивость, хотя бы ненадолго. Тем более, ему кажется, что официант родом из его мест — бостонский или с окраины Гарварда.

— Таллин. Меню оставить?

Кевин не знает, что такое Таллин. Вероятно, Средний Запад.

— Таллин?

— Эстония.

Кевин пытается припомнить штат, в котором водится Эстония.

— А что еще есть в Эстонии?

— Кясму, лучшее место на земле, — говорит официант и идет к тайкам, похоже, дозревшим до десерта после своей горы хлеба, овощей и хумуса. Действительно, Кевин слышит, как дочка заказала шоколадный маффин (домашнее сливочное масло, рисовая мука, тростниковый сахар), а мать — бескофеиновый капучино.

Кевин думает: «Кясму. Звучит по-японски. Но не японское. Но за границей, конечно, за границей. Расспрашивать официанта пока больше не хочется. Можно, например, съесть маленькое печенье».

Кевин не был за границей. А вот Барбара много ездила. Теперь она работала в фонде, который сводил европейских деятелей культуры с американскими партнерами. Ей нравилось путешествовать.

У них был лабрадор Никки. Кевин обратил внимание, что волосы на животе Никки в последнее время стали желтыми, как моча. Барбара ездила, а Кевин и Никки сидели дома.

Когда-то Кевин был подающим надежды, а потом почти совсем модным фотографом. Пиком его карьеры стала выставка «Сто один парусник» из ста одного полароида.

Он ждал, что будет быстро расти, и в первое время все действительно двигалось: одна банковская сеть с юга заказала ему семь парусников три на три — для украшения холла в новом бостонском офисе. Затем Кевин сменил технику, увлекся мокрой коллоидной печатью, получил грант для издания каталога. И встретил Барбару.

Она пришла на открытие групповой выставки, где он выставлял портреты друзей в маскарадных костюмах. Возможно, он бы не обратил на нее внимания, если бы не наступил ей на ногу. Тогда, тринадцать лет назад, Барбара стилизовала себя под лайт-версию эмо в диковатом сочетании с хиппи.

У Барбары была аллергия почти на все. Поэтому первое, что случилось в их доме, когда они стали жить вместе — прощание с химикатами. Отныне жидкости и порошки вокруг них были экологически чистыми. И шампуни, и стиральный порошок, и дезодоранты. Фотографические химикаты Кевину пришлось перетащить сначала в гараж, затем в мастерскую, которую нашла для него Барбара.

Она была очень осознанной. На все у нее была «соответствующая процедура». Барбара верила в незыблемость личного пространства, в таинства женской психики, в астрологию и в прогресс. Она пекла лепешки без муки, презирала глянец и, конечно, все массовое. На крайний случай массовое должно было уравновешиваться штучным: стандартная майка ручными шароварами. Мозг ее работал напряженно и постоянно. Она жадно просеивала реальность, делала выводы, думала, снова просеивала, верила, отрицала, полемизировала с тем, во что верила вчера. «Любая медийность обманывает», — любила повторять она. Барбара ценила красоту речи.

— Зачем ты говоришь так сложно? — спрашивал ее Кевин. Она смотрела снисходительно. — Язык меняется, язык уже почти везде стал новым, не надо этого бояться.

Самым сложным в Кевине была камера, и он надеялся на нее. Ну и на Барбару, конечно. Она умела радоваться. Она могла позвать друзей в шесть вечера и устроить чудесный ужин с вином и лазаньей. Она могла вытащить Кевина в горы. Или найти фильм из программы женского кино в подвальном кинотеатре, мимо которого он ходил годами и принимал за тухлый стрип-клуб. Ее работающая, как реостат, башка не мешала ей быть спонтанной. Это было удобно: оставалось просто следовать.

Сначала Барбара пиарила благотворительную историю для азиатских женщин, потом поработала в банке, навсегда возненавидев корпоративный фашизм. Отныне так и говорила: «Он (она) работает в системе корпоративного фашизма». Она все время двигалась. Меняла работы, приятелей, цели прогулок. Потом попала в фонд, занимающийся развитием современного танца. Работа ее мечты. После четырех лет на работе мечты ее перекупил теперешний фонд. В их жизни появился пол из венге, агрессивно плоский телевизор со слишком ярким изображением и лабрадор Никки. А Кевин продолжал дрейфовать.

Старшая сестра Барбары Нина — они были из старой бостонской семьи, где уважали европейские имена — называла Кевина «амортизатором». «Ты идеальный амортизатор для атомного реактора». Нина и Барбара знали русский (русские со стороны одной прабабки), польский (со стороны другой) и голландский. Их мама была наполовину голландкой по фамилии Рувенаар. Поэтому Барбара оставила за собой фамилию матери — Барбара Рувенаар, а не Паркер, по отцу.

Отец Кевина держал велосипедную мастерскую, пил — спасибо, что умеренно, мог бы и сильнее — а по выходным водил Кевина в тир. В его семье мало знали про Европу.

Вернувшись из кафе, Кевин полез в гугл-карты и долго елозил мышью по Эстонии. Он нашел и рассмотрел Таллин, затем высмотрел Кясму.

Потом — как-то само собой получилось — открыл билетный сайт-агрегатор, выбрал и оплатил поездку в Таллин на десять дней. С чего-то же надо было начинать новую жизнь. Эстония для этой цели подходила не хуже, как, впрочем, и не лучше, чем любая другая страна. Вообще-то они с Барбарой как раз собирались в Россию, затем в Стокгольм, Венецию и Лиссабон. Для этого ему пришлось даже получать российскую визу с помощью секретаря Барбариного фонда — сам бы он не справился. Это Барбара придумала тематическое путешествие: турне по городам у воды. В Бостоне вроде как тоже воды хватало. «Но не так, — утверждала она. — После Венеции и Лиссабона невозможно жить по-прежнему. Ты будешь всегда искать глазами воду». «Я и так ее ищу», — отвечал он. «Не спорь, — говорила она. — Когда увидишь, поймешь».

Когда она командовала, он раздражался и восхищался одновременно. Вместить две противоположные эмоции было сложно, и, вероятно, от этого Кевин начал толстеть. На прошлый новый год она подарила ему абонемент в спортзал — камерный, с деревянными полами и свежевыжатыми соками, входящими в стоимость посещений. Барбара всегда была щедрой.

Таллин тоже оказался городом у воды. Маленьким и снежным. Удивительно, сколько телодвижений надо было проделать, чтобы сидеть сейчас на ратушной площади в кофейне, почти такой же, как дома, на гарвардской площади. Люди здесь, в Таллине были красивыми и молчаливыми. Официанты даже не пытались завести разговор.

В самолете Кевин рассматривал облака. Это было замечательно. По-эстонски pilv, как подсказывал гугл-переводчик. На середине пути он понял, что не заказал гостиницу. Пришлось заняться этим прямо в аэропорту.

Кевин погулял по городу и съездил на обзорную экскурсию на маленьком автобусе. Фотографировал, пил кофе. Надо было придумать новый проект. В голове художника должны быть тысячи идей. Его голове и душе должно быть тесно от идей. И жизни не может хватить на их воплощение. Но у него идей не было. Город оказался почти игрушечным. Так прошло два дня. Темнело рано.

В путеводителе было написано, что Кясму — место отдыха творческой интеллигенции, жемчужина природы и культуры, одна из самых красивых эстонских прибрежных деревень, с романтическими ледниковыми валунами, что бы это ни значило.

Девушка с рецепции отеля объяснила, где найти автобус на север. Сама она там не была. Она приехала в Таллин два года назад из Москвы. Когда-то, когда Кевин только мечтал стать «настоящим фотографом» и работал продавцом в круглосуточном книжном, он знал одну русскую. Они случайно познакомились на кампусе, даже ездили один раз на океан. Она была странной, та русская, все время говорила о муже — какой он умный у нее и замечательный. Кажется, муж учился по какой-то международной программе. В памяти Кевина та девушка осталась белым пятном, подсвеченным по контуру солнцем и водяными брызгами. Он не мог ее забыть и не мог толком вспомнить.

Кевин выписался из гостиницы, снова совершил круг по центру Таллина и в четыре первым сел на междугородний автобус. К половине пятого Кевин был в салоне по-прежнему один. Автобус тронулся. За окном мелькал снег. Он падал не отвесно и не наискосок, а под каким-то нетипичным углом градусов в двадцать. Кевин приник к путеводителю, который чуть что норовил захлопнуться. Все фото были летними. Зелень, камни, вода, низкая квадратная часовня. Надо было принять предложение Родни и погостить у них на Кейп-коде. У них там был огромный ветхий домина, доставшийся Родни от бабки. Родни вообще не понимал, как ему везло. Он все ворчал, что его жена Нэтали не дает ему жить спокойно, что вечно ей что-то надо, и Кевин этого не понимал. Нэтали была классной, она занималась дрессировкой собак, а в свободное время работала в гончарной мастерской и раз в неделю дежурила в приюте для бездомных. Кевину всегда нравилась активность Барбары. Он ей гордился. А Родни про Нэтали ворчал. Но они жили вместе уже восемнадцать лет, и Кевин знал, что они не расстанутся.

Автобус выгрузил его на остановке посреди заснеженной аллеи. Когда автобус скрылся, Кевин понял, что не знает обратного расписания.

Он пошел туда, где, как ему казалось, должен быть центр деревни-жемчужины Кясму. Быстро темнело. Людей не наблюдалось. Из вещей у него был только рюкзак и штатив. Руки замерзли. Уши тоже.

Наконец, показались низкие строения. Минут через двадцать он вышел на площадь. Трехэтажное здание с надписью «отель» выглядело нежилым. Все остальное — ему под стать. Фонари освещали снег, где-то сбоку вдали, по-видимому, был залив. Кевин замер. Он смутно представлял себе что-то типа лыжного курорта с уютно работающими барами, а это было чужое, мертвое и сонное место. Противно заныли колени.

Он раскрыл путеводитель и подсветил его фонариком смартфона, заряда в котором осталось вполовину. В качестве заведений питания там значились ресторан отеля «Кясму» — здания-мертвеца, перед которым он сейчас стоял — ресторан «Эстонская роза» по некоему адресу, который ничего ему не говорил, и бар «У воды». Кевин решил найти сначала воду, а потом бар или «Розу» — Кясму не мог быть большим.

Свободную от штатива руку он сунул в карман и побрел по единственной асфальтированной дороге. Здесь не было ясных направлений. В нескольких частных домах горели окна. Проехал грузовик с фургоном. Минут за семь Кевин достиг воды. Мимо него прошел парень, похожий на привидение. Бара не было, ресторана тоже не наблюдалось. Изо рта вырвалось облачко пара.

Кевин развернулся и зашагал назад. Были бы силы, вероятно, стоило бы вернуться к остановке, где его высадил автобус, и ждать обратного рейса. Половина девятого вечера. Темень. Вот Родни четко полагал путешествия пустой тратой нервной энергии. Теперь Кевин его понимал.

На Новый год Барбара подарила ему ту самую льняную рубашку цвета какао. Они обсуждали предстоящее турне по европейским водам. Барбара предложила выучить ему несколько слов на русском, шведском и итальянском. Потом сказала, что Кевину нужен новый агент. И что едут они, главным образом, ради него — что он застоялся и должен открыться новым энергиям. Вероятно, она была права. Он пытался повторить успех выставки с парусником и сделал проект «Девяносто три груши» с картинками разных груш, лежащих на молочном фоне раковины в его мастерской. Затем «Четыре месяца закатов». Некоторые закаты были потрясающие, карточки расходились, но все же этого было мало.

Если до начала весны не будет продаж, придется идти работать. Барбара предложила поговорить с друзьями и устроить его в библиотеку частного художественного музея — некрупного, но уважаемого: «Приятное место среди людей своего круга». Действительно, лучше, чем снова в официанты или продавцом в книжный — он и так занимался этим долгие годы. Кевин радовался, что у него есть Барбара. Кем бы он без нее был. Вот только спали они все реже.

Кевин вконец задубел. Телефон садился. Вокруг искрился открыточный равнодушный снег. Он вдруг понял весь ужас своего положения: голод, холод, ночь. Он вновь топтался на площади у мертвого отеля без малейшего понимания, как можно исправить положение. Когда из-за угла здания показалась пожилая женщина, он ринулся к ней, не успев подумать об условностях.

— Я турист. Мне нужен отель. Где у вас можно поесть и переночевать?

Женщина не остановилась и даже не посмотрела в его сторону, просто покачала головой на ходу. Ее суровое лицо не выражало ни симпатии, ни антипатии. Ему пришлось остановить ее за руку.

— Замерзаю.

Кевин обхватил себя за плечи и стал демонстративно притопывать. Уронил штатив, поднял.

— Где у вас можно поесть и поспать? — Все это он изобразил пантомимой.

На лице женщины не дрогнул ни один мускул. Жестом она велела следовать ему за собой. Это была победа. Они пересекли площадь и подошли к угловому трехэтажному деревянному дому цвета снега. Женщина достала ключ, отперла парадное, и Кевин последовал за ней по узкой лестнице с узкими перилами. К этому моменту наблюдательность Кевина окончательно притупилась, он просто рассматривал носки своих снегоступов. При каждом шаге лестница натужно, почти карикатурно скрипела.

На лестничной площадке второго этажа они повернули налево и оказались в душном коридоре. Женщина остановилась у двери на левой стороне коридора и открыла ее одним из ключей в большой связке. Они оказались в комнате-пенале с узкой кроватью и тумбой. Окно смотрело на заснеженную площадь.

— Туалет — там, — женщина показала в конец коридора. — Десять евро, — произнесла она по-английски. Это были, как выяснилось, ее первые и единственные слова.

Кевин поспешно достал купюру, пальцы болели от мороза и слушались плохо. Женщина забрала купюру и, не проронив более ни слова, развернулась. О том, что женщина — не плод его воображения, Кевину подсказала новая порция лестничного скрипа.

Спасен. Кевин скинул рюкзак на кровать и сел. На самом деле он ждал, что сейчас его спасительница вернется с кофе, полотенцами или предложением еды. Но вместо этого увидел, как она пересекает площадь и скрывается в темноте.

Здесь, по крайней мере, имелась розетка. Он воткнул в сеть купленный в аэропорту переходник и начал заряжать телефон. Он смотрел, как мигает значок зарядки на телефоне. Ни с точки зрения сервиса, ни с точки зрения выгоды, ни с точки зрения сострадания он не мог объяснить себе поведение своей безымянной хозяйки. Кажется, он начал засыпать.

Вдруг телефон завибрировал. Кевин изумленно смотрел на монитор. Звонил его агент.

— Ты где, подкаблучник?

— В Кясму.

— Колорадо?

— Эстония.

— Короче, через два дня ты нужен мне в Нью-Йорке, свежий как альпийская роза. Попроси Барбару одеть тебя поприличнее.

— Барбара ушла.

— Куда?

— К подруге.

Его агент Роджер был не из тех, кого легко удивить. Но он сделал паузу.

— Короче, друг, тебя хотят в программу года фотографии в Гугенхайме. Просрать это нельзя, ты понял. Скажу честно — если ты ждал шанса, вот он. Последний жирный шанс, мать его. Так что выбирайся из своего Колорадо, забудь про баб, я тут в «Санрайз» на сорок первой. Жду. Где бы ты там ни застрял — выбирайся, меняй билеты, что хочешь делай. И да — нужно много, много идей. Готовься фонтанировать, готовься блевать идеями.

На этой выразительной ноте Роджер отключился также внезапно, как и возник. Значок зарядки на телефоне показывал полную — его телефона — готовность. Затем экран погас и стало очень тихо.

Вообще, Кевин, вероятно, не решился бы соединить жизнь с Барбарой — уж слишком эксцентричной она показалась ему на открытии. Но каким-то образом они начали встречаться. Само собой, приятно-необязательно, от случая к случаю. На пятом, наверное, свидании он оказался у нее. Страсти между ними не было, в постель они не рухнули. Почему-то рассматривали фотоальбом — была еще эпоха фотоальбомов. Из альбома выпала газетная вырезка. На вырезке двухлетняя Барбара с родителями и сестрой оказались в объективе камеры в Диснейленде. Барбара в коляске, Нина за руку с отцом и их белокурая, нежная мать. Вырезка как вырезка — тонкая и выцветшая, как ветхий шелк. Если бы не одно обстоятельство. Кевин заметил на ней себя. Он, четырех лет от роду, с отцом. Отец держит мороженое. Кевин держит отца за руку. Точнее его рука тонет в здоровенной отцовской ладони. Левый задний угол вырезки.

Он сказал Барбаре: «Смотри, это я, а это мой отец».

Она, конечно, не поверила. Он сказал: «Я могу доказать. Мы были в Диснейленде, когда мне было четыре. У моей матери еще, возможно, хранятся билеты. Мне купили плюшевого Микки Мауса. Он хранится у матери. Один глаз все время отклеивался. Я разбил на него яйцо и от страха оставил на лавке у дома. Было жарко, и вечером, когда мы с матерью стали его отстирывать, было уже поздно. С тех пор Маус посерел, свалялся, и кое-где в него навсегда въелись прижаренные кусочки желтка. Моя самая любимая игрушка».

Не решить после этого, что они с Барбарой предназначены друг другу судьбой, было невозможно.

 

***

Есть хотелось чудовищно. В комнате было холодно и душно, пыль отдавала приторно сладким. «Дешевая, неэкологичная отдушка», — подумал Кевин. Не раздеваясь, он забрался под тонкое одеяло на узкой кушетке. Большой и указательный пальцы на правой руке потеряли чувствительность.

Он попытался представить: вот его тело лежит в каком-то доме на площади в Кясму, и Кясму тонет в снегу, и снежный путь вдоль воды отделяет его от Таллина, и маленькая Эстония в уголке довольно маленькой Европы, а потом океан, и аэропорты Филадельфии, Бостона, Нью-Йорка, водные глади, посадочные линии, его запертая пустая квартира, его запертая пустая мастерская, все еще очень красивая мать Барбары — более красивая, чем дочь, коль уж на то пошло, — где-то в своем светлом, элегантном доме, парусники и рыбацкие лодки в заливе.

За окном скреблась и качалась ветка. Он понял, что плачет, когда по щекам потекли теплые слезы. Он хотел держать отца за руку. Он хотел на кухню матери. Он хотел пить пиво с Родни. Он хотел шума Нью-Йорка. Он хотел слишком многого и от этого чувствовал себя живым и несчастным. Так чувствуют себя дети, потерявшиеся в супермаркете, и взрослые, потерявшиеся в жизни. Очевидно, сопротивление было бессмысленным, пора было сдаться. Он утонул в объятиях одиночества, как тонут в объятиях старого верного друга. Он перевернул подушку, чтобы не спать на мокром.

 

***

Кевин проснулся от голода. Восемь утра. За окном светло и по-зимнему тускло.

Надо выбираться. Он достаточно побыл персонажем третьесортного фильма ужасов, в котором герой приезжает в заброшенную деревню, где все население оказывается призраками или вампирами.

В рюкзаке мог заваляться сникерс. Он начал рыться по карманам и отделениям: экологичная ткань из переработанных холстов с водонепроницаемой пропиткой, тринадцать карманов, петелька для ключей, лимитированное издание, итальянский дизайн, масса карманов с разной дребеденью. Хотелось вытряхнуть все одним махом, но он стал выкладывать предметы на стул: складной нож, пластиковая таблетница, жвачка, чек, сложенные вчетверо, вазелин для губ, подсунутый Барбарой, шариковая ручка. Паспорт положил на подоконник — чтобы не забыть.

Сникерса не было. Оставалось пойти в сортир, хотя бы воды выпить.

***

Сегодня снег бодро похрустывал, а вчера был рассыпчатым и беззвучным. Днем место выглядело не так мрачно, но также пустынно — словно редкие постройки были ошибкой, помехой на фоне скупых природных линий. Природа стремилась остаться в своей первозданной угрюмости, а сюда все равно зачем-то зашвырнули горстку домов.

Чего он не мог понять, так это зачем Барбара устроила такую сцену? Зачем ей понадобилось кричать про эмоциональный вакуум, про полное непонимание ее истинных потребностей, про трамповскую эгоистическую бесчувственность — что было уж совсем нехорошо — и еще много какой-то фигни, как будто она цитировала расхожие статьи про отношения. Барбара не могла быть такой. Но что-то, видно, у нее накипело. Он не знал, что. «Гормоны, — сказал Родни. — Ей пора рожать». Кевин не был в этом уверен. Он терялся. И про гормоны ничего не знал.

Женщину, которая, как считала Барбара, в итоге удовлетворит ее потребности, Кевин пару раз видел: бухгалтер их фонда, худая, немного похожая на грустную птицу додо, лет эдак сорока восьми. Они с Барбарой ходили в один спортивный зал — не тот, который посещал Кевин, а в женский зал с «полностью безопасной средой».

«Женщине нужны чувства», — сказала Барбара, надевая ошейник на Никки. Его она тоже забрала с собой. У ее подруги было две таксы — гладкая и длинношерстная, смешные маленькие тварюги.

 

***

Он прождал автобус всего полчаса. Кроме Кевина, в автобусе на этот раз сидели три женщины и другой водитель.

Кевин смотрел на берег залива, отороченный то лесом, то снегом, и вскоре заснул. На душе почему-то было мягко и радостно. Он подумал, что купит себе хорошие флисовые перчатки и шапку прямо в аэропорту. Они пригодятся в Нью-Йорке и дома. А когда полетит над океаном, усиленно начнет думать над новыми проектами. Что-нибудь камерное и галерейное, и что-нибудь масштабное, музейное. Может быть, портреты животных и детей, может быть нечто этническое, с яркой неординарной фактурой. Может быть, карты на основе линий жизни на ладони. Это мысль. Что-нибудь эмоциональное, физическое и элегантное одновременно. Или руины. Развалины. Недострои. Сумрак и величие распада. Гавана? Мексика?

 

***

На стойке «Дельты» в аэропорту он выяснил, что поменять билеты можно только с доплатой. Он протянул миловидной эстонке банковскую карту, она попросила паспорт. Паспорта не оказалось ни в большом внешнем кармане, ни во внутреннем на молнии, ни в среднем кармашке на липучке.

Кевин не помнил, чтобы его сердце когда-то так билось. Даже перед камерами национального телевидения после открытия его знаменитой парусниковой выставки. Разве что, когда они со странной русской стояли на камнях и смотрели, как на волнах залива трепыхается рыбацкое судно. Черт знает почему он тогда так волновался, но волнение запомнил.

Паспорт, дошло до него, остался на подоконнике комнаты в Кясму.

«Лучшее место на земле», — сказал ему официант в кафе Lowkal. «Жемчужина севера Эстонии», — сообщал путеводитель. Кевин застегнул рюкзак и побрел к прозрачным, раздвижным дверям аэропорта.

Юлия Лукшина родилась и живет в Москве. Прозаик, сценарист. Окончила отделение истории искусства исторического факультета МГУ им. Ломоносова. Автор сборника прозы «Сухое плавание» (Стеклограф, 2021) и книги «Уйти нельзя остаться» (Альпина Нон-Фикшн, 2020). Проза публиковалась в журналах «Знамя», «Новый мир», «Современная драматургия», «Новый берег» и др. Проза и пьесы переведены на английский. Лауреат премии «Золотой орел» за сериал «Оптимисты» (в соавторстве, 2018), номинант на премию «Ника» (2021). 

11.11.202128 518
  • 17
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Коллектив авторов Самое важное — в нюансах
Галина Калинкина Текст найдёт писателя и задушит
Михаил Эпштейн Зияние, или Заклятие кистью
Николай Грозни Признак Будды
Юлия Медведева Роман с Индией
Александр Курапцев Кумаровские россказни
Ефим Бершин С чистого листа
Дмитрий В. Новиков Волканы
Марат Баскин Жили-были
Павел Матвеев Встреча двух разумов, или Искусство парадокса
Ефим Бершин Чистый ангел
Наталья Рапопорт Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи
Алёна Рычкова-Закаблуковская Взошла глубинная вода
Анна Агнич Та самая женщина
Юрий Анненков (1889 – 1974) Воспоминания о Ленине
Елизавета Евстигнеева Яблочные кольца
Владимир Гуга Миноги с шампанским
Этажи Лауреаты премии журнала «Этажи» за 2023 год
Галина Калинкина Ольга Балла: «Критика — это служба понимания»
Михаил Эпштейн Лаборатория чувств. Рассказы о любви.
Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться