* * *

Матери и отцу

Еще мой день так дивно молод —

ему еще нет сотни лет.

Зной спал. И не тревожит холод.

И светел в памяти далекий след

Зимы…. Без абажура лампа,

и стол накрыт богатым яством книг.

Слова, как молоко, я выпивала залпом.

И стол был щедр. И мир велик.

Была еще соломенною крыша,

поленья в печке знали ворожбу.

И ничего потом я не встречала выше

тех книжных зим, проложенных в судьбу,

когда я знала только: мама, папа,

их — плоть от плоти — Да и Нет.

И потому еще горит без абажура лампа

поверх моих посеребренных лет.

* * *

                                 Shelter this candle from the wind

                                                 Edna St. Vincent Millay

Защити свечу,

защити от ветра.

Пусть не горит так ярко,

пусть ее будто нету.

Нам не надо, не надо

так много света.

Защити ее,

защити от ветра.

Пусть на руку твою

она оплывает тихо.

Ветер стих. И гроза

почти уже стихла.

Это капает воск,

а не слезы твои,

не мои слезы.

Это мой стих,

это твой стих,

а не слова

мертвой прозы.

Если спросишь ты

и не получишь ответа —

это значит — свеча

погасла от ветра.

Пусть она обожжет

мою руку,

но не гаснет. Темнота

предвещает разлуку.

Предвещает ничто.

Ни грозу. Ни солнце.

Ни ветер...

Защити свечу, защити —

покуда мы вместе.

* * *

Что сказать о своем житье?

Да, к небоскребам привыкла.

И даже в русском моем нытье

чужестранная нота выпукла.

Я чужбинную ноту пою —

насквозь, надрывно и томно

в небоскребно-бетонном раю —

птицей на ветке темной.

Так пою, что не знаю сама —

где я? Откуда я?

Только пыль, да ковыль,

на дорогу сума…

Эх, не сойти бы с ума

в русский платок плечи кутая.

РАЗМОЛВКА

На дворе за окном холод и ветер.

Мы с тобою снова не вместе —

я в феврале, ты в весне или лете.

Дни у тебя те, у меня эти.

Я сижу и пишу стихи тихо,

ты на колесах мчишься лихо.

Ты на колесах мчишься мимо.

Я говорю: счастье — ты говоришь: мнимо.

Я говорю: холод — ты говоришь: лето.

Я говорю: песнь — ты говоришь: спета.

Я думаю тихо, ты думаешь громко…

И оба на льдине тонкой, тонкой.

МУЗЫКАНТ И МЕЛОДИЯ

Кто этот, похожий на Брамса,

музыкант из Калифорнии,

не написавший ни одной симфонии,

ни одного романса?

Задумчиво перышком чистит он флейту,

задумчиво на ней он играет,

ему задумчиво зал внимает,

вслушиваясь в мелодию эту.

Музыкант сживает ее со свету —

она же отчаянно рвется к жизни.

Что ей делать в этой тризне

с музыкантом этим? — другого нету.

Отбивается она от смерти,

прячется в стенах зала,

знает — жить ей осталось мало —

временны стены эти.

Стало жарко в зале и тесно.

Музыкант в свою флейту дышит.

И поэт тяжело и нервно пишет:

так погибают песни.

ПАМЯТИ ОЛЕНЯ

Шли облака. И было индейское лето

с просинью, проседью — красного цвета

терпкий глоток янтарного лета.

Под ногами шуршал вопрос без ответа:

зачем в багряный наряд наряжено лето?

Дай мне, охотник, ружье,

чтобы чаще

олени скрывались бы в чаще.

Дай мне, охотник, ружье.

Под копытом индейское лето хрустит,

в голову втесаны ветви сильные,

ветры сильные пулей бьют на пути.

Не бежать ему, не идти.

Дай, охотник, ружье.

Видел ты, как умирая, плачет олень?

Стань, охотник, перед ним на колени —

умирает оленем индейского лета день,

теплой кровью сочится раненый бег.

Наступает холодная тьма.

Скоро будет зима.

Скоро выпадет снег.

Дай, охотник, ружье.

* * *

Никто не скажет: пора…

И музыка пляшет вокруг костра,

и нету смычков, и можно без клавиш,

и уже ничего не исправишь,

и сердце стучит под ритм барабана,

и голос звучит тяжело и пьяно,

и руки кричат под стуки стакана,

и тень пролегла великана…

И карлик над тенью стоит.

* * *

Дай мне силу прожить этот год!

Каждый день опускаюсь под лед

глубже. Глуше гул голосов.

Над покровами льда

дай мне силу всплывать иногда.

Дай мне силу для вздоха,

дай мне, как хлеба, воздуха,

голубую райскую вспышку,

подари, как детям дарили книжку.

Кто сказал, что пора на вокзал?

К телефонам бежать — кто сказал —

по крутым небоскребам,

разлучившим меня и с землею,

и с небом.

Дай мне силу прожить этот год!

КАК ЭТО БЫЛО

Весь вечер деревья знобило,

и било кусты в лихорадке,

и утренний чай был несладким

напитком тревожным,

обои маячили сложным

дождливым узором,

врывалось назойливым хором

несвязно-пустое,

и нас было двое

в расплывчатом мире,

нас двое — не в мире

с землею и небом.

Ты вышел — как не был.

Дождливый узор на обоях

в мире, где было нас двое.

* * *

Пусть скажут сейчас музыкантам

сыграть какой-нибудь вальс…

Будто зал, будто бал. — Я была там,

на этом балу — только для вас.

Будто платье, скрепленное бантом,

ожерелье и камни колец.

Будто быль, будто пыль фолиантов

и красивой эпохи конец.

И начало эпохи без вальса,

без балов, без меня и без вас.

Будто сон, будто стон, будто…

сыгранный кем-то вальс.

* * *
В тот первый ряд — нет, не иду.

Другие за меня прильнут к светилам.

Тружусь я в одиноком, но своем саду —

всё остальное не по силам.

Да, этот первый ряд — каприз и спесь

в стихе развязном и убогом.

А я ведь яблоневый цвет и песнь

прошу у сада, и у Бога.

Воспоминания о Валентине Синкевич:

"Благословляю свою судьбу". Автор Елена Дубровина

Валентина Синкевич  (1926 — 2018) — русская поэтесса, эссеист и переводчик, критик. Родилась в Киеве, в конце 20-х её родители переехали в г. Остёр на Украине. В 1942 была депортирована в Германию в качестве «остарбайтера» (вывезена в трудовой концлагерь). После окончания войны до 1950 находилась в лагерях для перемещённых лиц во Фленсбурге и Гамбурге. С 1950 г. жила в США, в Филадельфии, работала библиографом. Начала писать стихи ещё в детстве, но опубликовалась впервые только в 1972 году. Главный редактор альманаха «Встречи» (до 1983 — «Перекрёстки»). Составитель антологии русских поэтов второй волны эмиграции «Берега» (Филадельфия, 1992). Один из авторов-составителей «Словаря поэтов русского зарубежья» (СПб., 1999), автор более 300 очерков, рецензий и критических статей.