Все врут. Первушин сидел на корточках в правом углу реанимационного стола, маленький, ростом не больше суриката, и с усталым равнодушием пялился на лежащее рядом собственное огромное тело, вокруг которого роилось несколько врачей в зелёных пижамах и голубых намордниках. Кто там придумал, что есть некий тоннель, а в конце свет? Наврали.

Никакого тоннеля не было, он помнил лишь малиновую вспышку, чернильные пятна и вырастающие прямо перед глазами оранжевые дырявые зонтики, похожие на мухоморы.

Свое тело ему не понравилось. Какие-то нескладные тощие ноги с большими серыми ступнями, точно у мультяшного Братца-Кролика, худые руки, лежащие вдоль туловища, как корабельные канаты. На лице была пластиковая маска, что придавало ему сходство с приматом, из неё торчал короткий шланг с мешком, раздувающимся и сдувающимся, как рыбьи жабры. Впрочем, зрелище это воспринимал Первушин без каких-либо эмоций, будто не он лежал сейчас в холодном реанимационном блоке, весь утыканный трубками, а другой, чужой дядька.

— Разряд! Ещё разряд! — услышал Первушин. Не было никакого киношного «Мы его теряем». Молоденькая сестричка с «утюгами» дефибриллятора склонилась над телом, он со своего ракурса полюбовался её гибкой грацией. Кардиомонитор неприятно пищал и показывал сплошную зелёную линию. От манипуляций сестрички линия подрагивала, звук менял тональность, врачи начинали шевелиться активней.

Первушин зевнул, по привычке закрыв ладонью рот, и сам себе удивился: кто его зяв здесь увидит?

— Качаем! — басил доктор, видимо старший. — Хлористый кальций, адреналин!

— Пал Саныч, адреналина последняя ампула!

— Атрофин! И второй катетер в бедро, живо!

«Молодцы, — подумал Первушин, — стараются. Хотя глупо всё, суета».

Гибкая сестричка дрожащими руками передавала Пал Санычу какие-то штуковины, потом отошла на пару шагов, прислонилась к белой стене, закрыла глаза. Первушин заметил, как краешек голубой бумажной маски окрасили два чёрных каракуля — у девочки потекла тушь.

«Я, наверное, первый у неё, — подумал он. — Жаль девку. С первым покойничком тебя, милая!»

Первушин засмеялся, и ему показалось, что он услышал собственный хрипловатый смех. От неожиданности он привстал, вытянулся во весь малый рост и тут заметил Ксению...

Она лежала на соседней каталке, и вокруг происходил такой же спектакль. Первушин нашёл, что Ксения по-прежнему красива, её не портила ни обезьянья пластиковая маска с «дышащим» мешком, ни катетер, торчащий из-под ключицы, ни мятая бумажная шапочка со слабой резинкой, из-под которой выбился клок её вьющихся пшеничных волос.

Он вспомнил весь сегодняшний день и всю многолетнюю историю их болезненной любви.

***

Автомобиль летел по загородному шоссе, давящая тишина в салоне шинковала воспалённый мозг. Надо было как-то начать разговор. Он хотел включить радио, но Ксю остановила руку Первушина, продолговатые пальчики сжали его ладонь. Нет, она не даст ему уйти и на этот раз. Первушин не без труда выдернул руку и схватился за спасительный руль. Два года он задыхался от любви к этой женщине, два безумных года! Мог ли подумать он тогда, что одно её прикосновение станет для него нестерпимым — все последующие дни! Он краем глаза взглянул на Ксю и ещё раз поймал себя на том, что ненавидит каждую чёрточку её красивого холёного лица. Когда это произошло? Первушин не мог ответить. Был любимый человек, да весь кончился, это чужая женщина сидит сейчас в пассажирском кресле, скрестив точёные острые колени, о которых он когда-то грезил.

— Ксю, нам надо что-то решить. Я больше не могу так.

— Не надо, Максим. Оставим всё, как есть.

Он тряпка, тряпка! Через неделю ему стукнет сорок, а так и остался безвольным Максимкой. Внутренний голос шептал ему: «Ну давай же, скажи ей, как она тебе противна, что борешься с брезгливостью, когда вынужден делить с ней постель!» Но другой, ласковый тенорок вторил первому: «Нельзя так с женщинами. Она ничего плохого не сделала. Ты просто разлюбил, не её в этом вина».

Но первый шептун подначивал: «Её, её вина, женщина всегда виновата!»

Первушин резко вошёл в поворот и Ксения с опаской посмотрела на него.

— Осторожней, любимый, мы можем перевернуться.

Перевернуться? Смешно... Вся его жизнь перевёрнута. Он ненавидел себя больше, чем Ксю, ненавидел за слабость, неспособность раз и навсегда поставить точку.

Первушин пытался уйти от Ксю два раза. Первый раз она выплакала его возвращение. Он подумал тогда: ну, чего тебе ещё надо, дурак, вот девушка красивая, любит тебя, жить без тебя не может. Это «жить без тебя не может» он прочувствовал на собственной шкуре, когда уходил во второй раз. Ксю наглоталась таблеток, с трудом откачали. Разумеется, он остался с ней. Что будет сейчас?

Их ждали на шашлыки друзья, оставалось проехать ещё минут двадцать до загородного дома. За окном автомобиля мелькал осенний лес, грейпфрутово-красный в своём последнем предсмертном дефиле. Первушин подумал о том, что образы смерти подозрительно часто стали доминировать в череде киноплёнок, которые крутили у него в голове.

Ксю что-то говорила. Он давно воспринимал это как фон, сегодня же задумался: а за что можно любить его так сильно? И не нашёл ответа.

Финальный разговор он запланировал на вечер, когда она по-привычке обовьёт его руку, словно ядовитый плющ, уложит голову на его плечо и впервые за вечер замолчит. Хозяйка дома, куда они направлялись, была её ближайшей подругой, более того, как он подозревал, очень его недолюбливающей, и Первушин делал на это большую ставку. Он скажет Ксю всё, что хотел сказать, — для успеха предприятия он даже несколько раз в блокноте писал и переписывал текст, стараясь выверить каждое слово, чтобы она не заистерила сразу и дала ему закончить, — и большие надежды возлагались на подругу, которая утешит и в своём презрении к нему будет остаток вечера проводить с Ксю спасительную терапию: мол, туда ему, козлу, и дорога, всё к лучшему, пусть катится.

Ксю смотрела на бегущее полотно шоссе и теребила подаренный им в первую неделю знакомства простенький медальон: кусок янтаря, в прозрачной золочёной бездне которого застыла маленькая чёрная муха. Он чувствовал себя этим глупым насекомышем, увязшим в губительной смоле неистощимой, вязкой любви когда-то боготворимой им женщины. И точно так же, как несчастная муха, ощущал он свою неподвижность, скованность лапок и тела, немощность в очередной своей грядущей попытке вырваться на свободу.

«Она не отпустит меня, не отпустит», — стучало в висках. Руки вдруг перестали слушаться, пальцы одеревенели, и под оглушительный визг Ксении словно в рапиде увидел он приближающийся к лобовому стеклу бетонный ствол придорожного фонаря и удивился, как медленно протекали сотые доли секунды: вот бетонная сосна поглотила его, крохотного насекомого, запаковала навечно в свою разноцветную смолу, изолировала от враждебной среды, принесла долгожданное успокоение и покой...

***

Первушин таращился на тело, лежащее на соседней каталке, и вдруг заметил саму Ксению, такую же маленькую, как и он, сутуло сидящую на корточках рядом со своими большими ступнями. Она неотрывно смотрела на собственную белую тонкую шею, туда, где подпрыгивал от манипуляций реаниматоров янтарный медальончик с насекомым внутри. Шнурок кожаный, никакого металла, врачи не стали тратить время, чтобы сорвать его, не до того. Казалось, она не замечала никого, только водила носиком из стороны в сторону, словно принюхиваясь.

Возле тела Первушина Пал Саныч, глядя на ровную зелёную линию на мониторе и вслушиваясь в мерзкий писк аппарата, устало снял свою бумажную маску. «Кажется, всё. Не успели».

Первушин пожал плечами и вздохнул: ну, и ладненько.

Над Ксю суета продолжалась. Полная женщина-врач подгоняла сестричек, наскоро давала непонятные Первушину указания. Он бросил взгляд на её монитор. Изумрудная линия скакала, то выпрямляясь, то горбясь. «У неё ещё шансы есть».

Но взглянув на безразличное личико её малого существа, на позу, в которой она сидела на каталке, покачиваясь, на полное отсутствие интереса к собственному телу, он вдруг с ужасом осознал: она «туда» не вернётся. Она будет с ним вечно. Вечно...

Нет!!! Нет!!! Только не это! Он жил в аду рядом с навязчивым нелюбимым существом, но быть рядом в Вечности — это посильнее ада!

— Давай же, Ксюха! Не дури! — заорал он ей в ухо. — Марш назад!

Она повернула к нему вытянутую мордочку, взглянула отрешённо, но Первушин не уверен был, что она его поняла.

— Живее, Ксю! У них минуты две на тебя осталось!

— Милый, — она вяло потянула к нему крохотные ручонки, — я тебя не оставлю, Максимушка!

Первушин вскочил, пытался потрясти её за плечи, но ладони проходили сквозь них. Ксю улыбалась ему, пыталась приобнять, но руки также проскальзывали. Её монитор запел фальцетом и показал прямую линию горизонта.

Всё. Они теперь вместе навечно! Словно острое портновское шило эта мысль пронзила крохотное «я» Первушина, разлилась горячим глинтвейном по его невидимым венам, взорвало голову. «Я поклялся себе, что сегодня мы расстанемся навсегда. Н-А-В-С-Е-Г-Д-А!». Ксю танцевала на носочках по краю каталки, перепрыгивая через свои же большие матово-белые ноги, и казалась неимоверно счастливой. Сёстры снимали с её тела катетеры.

Сжавшись в кулак, превратившись в сгусток неизвестной плотной субстанции, Первушин, будто теннисный мяч, с размаху влетел в собственный череп, распрямился там, растёкся по артериям, принялся пинать собственное сердце двумя ногами, словно упавшую боксёрскую грушу. «Навсегда! Расстаёмся навсегда!» — билось у него где-то в темени, и пульс этот медленно передавался остывающему телу. Стрелка на первушинском мониторе дрогнула и встала буквой «Л».

— Чёрт! — взревел где-то над ухом докторский бас. — Живой! Работаем, девочки!

Девочки заработали. Он почувствовал, как профессионально завели его сердце, ощутил острые запахи препаратов, холод приборов на замёрзшей грудине. Ещё оставаясь маленьким, где-то в собственной голове, Первушин вновь взглянул туда, где лежала неживая Ксю. Её крохотное некрасивое существо порхало над красивым её телом, билось, как русалка о люк закрытого иллюминатора, искало ходы. Но сил не было. Все силы свои она истратила на то, чтобы удержать его, живого, неблагодарного, отравить собою его жизнь. Её тело отсоединили от щупалец аппаратуры, маленький медальончик хрустнул, раздавленный качнувшейся каталкой о металлический штырь капельницы, кусочек его отломился и с едва уловимым звуком брякнул о блестящий кафельный пол. В осколке этом маленькой запятой чернела доисторическая муха.

— Прощай, подруга. Сегодня мы, наконец, расстались!

… Но, балансируя на грани сознания, Первушин вдруг ясно увидел её улыбку.

— До встречи, любимый. Я умею ждать.

Светлана Волкова. Писатель, переводчик, сценарист. Член Союза писателей России. Уроженка Ленинграда. Живёт и работает в Санкт-Петербурге. Окончила филологический факультет Санкт-Петербургского Государственного Университета, специализируется в области романо-германской филологии. Имеет второе высшее бизнес-образование. Выпускница литературных и сценарных курсов (Астрель-СПб). Пишет в жанре реалистической и иронической прозы. Автор романа «Подсказок больше нет» (АСТ, 2015), получившем национальную литературную премию «Рукопись года» на Х Международном книжном салоне в Санкт-Петербурге и вошедшего в шорт лист литературной премии КНИГУРУ в 2015 г. Финалист конкурса им. Сергея Михалкова (2016). Лауреат литературной премии им. Александра Куприна - 2013. Золотой лауреат в номинации «Проза» - конкурс Русский Stil (Германия) 2014 и 2015 гг. Серебряный лауреат конкурса прозы «За далью даль» им. А.Т. Твардовского (2015). Серебряный лауреат конкурса прозы «Волошинский сентябрь» (2015). Призёр III и  IV Международных конкурсов рассказов им. В.Г.Короленко. Печаталась в журналах «Октябрь», «Нева», «Аврора», «Крым», «Берега», «Балтика», альманахах «Молодой Петербург», «Невская Перспектива», «Свидетельства времени» и «Русский Стиль».