Есть явления природы, без которых жизнь невозможна или, по меньшей мере, не обходится: тепло, ветер, песок, пыль и камни, вода, воздух, земля, облака. Не обходится без них и книга стихотворений Владимира Эфроимсона «По Цельсию и по Фаренгейту» («Водолей», Москва, 2018) — именно в таком порядке озаглавлены её разделы. В поэзии упомянутые явления живы. Как укоризненно просвещал нас Фёдор Тютчев, «Не то, что мните вы, природа: / Не слепок, не бездушный лик — / В ней есть душа, в ней есть свобода, / В ней есть любовь, в ней есть язык…»

Лбом ощутить нагретое стекло.

Босой ногой ступить в песок нагретый.

И дров горящих зимнее тепло.

И снова полдень в середине лета.

Точность — одна из добродетелей этой книги. Ничего удивительного в том, что автор по образованию математик.

Математика и поэзия — сёстры хотя бы потому, что для верховных задач и их решений, не имеющих срочного потребительского применения, необходимо вдохновение. И если оно в основе творчества, то знаменитое верленовское определение искусства, «где немножко и точность точно под хмельком», непререкаемо.

Математика и поэзия — сёстры без всяких «хотя бы», потому что они воспроизведение закона, который существовал вне того, кто его однажды распознал и, прочитав по наитию, создал язык для других наук (математика) и для обновлённых и углублённых способов постижения науки жизни (поэзия). «Под хмельком» — это об интуитивном открытии закона и, если сказать рискованно, о религиозно-мистической его окраске. Короче говоря — о вдохновении как о том, что ниспослано свыше.

Грипп с малиной, зелень мяты,

Соль ушаночных шнурков

И прохладные квадраты

Свежевымытых полов.

Воспевание в чистом виде. Величание. В приведённых стихах — в честь жизни и того тепла, в котором она зарождается. В честь младенчества и его яслей, когда так чудесно прославляется «жаркий вес большого одеяла» и так безошибочно выбран для прославления четырёхстопный хорей — размер песенный и «воспевательный».

Здесь начинается отсчёт времени, и потому здесь же, в стихотворении «Счастливое детство», сказано: «Ах, безжалостное детство!» Оно безжалостно странным образом: та любовь и то тепло, которыми тебя когда-то бережно окутали, становятся мучительной памятью об утраченном рае. «По открытым нервам хлещет / Леденящая вода». Время. «Время и запахи — две напасти…» Время — это тик-так, а лучше — тик-тактика, поскольку слово «тактика» по своему древне-греческому происхождению относится к «построению войск». Время, прикидывающееся вечностью в детстве, впоследствии медленно меняет курс и в конце концов, ускоряясь, враждебно надвигается на человека, чьё существо умаляется до памяти, но… — умаляется ли? В каждый данный момент память берёт реванш удесятерённым переживанием прожитого (с запасом на обещанную вечность), и запах — один из вернейших его проводников. «Пахла суббота понедельником (…) Сокольники — банным пропревшим веником...»

Владимир Эфроимсон — по Цельсию — москвич. Город отчётливо присутствует в книге, и это отнюдь не слезливая ностальгия, но подробная и пронзительная картина юности.

Как на ветру горели руки!

И листья липли к рукаву,

И смех в трамвайном перестуке

Через осеннюю Москву,

И очень медленно темнело...

Твердить остывшие слова —

Пребезнадёжнейшее дело.

Препривлекательнейшая черта — ироническая оглядка на себя. Это «сквозное действие» книги, освежающий и отрезвляющий сквозняк с примесью горечи. «Что ж, «до слёз» ... остаётся лишь плакать теперь. / В Шереметьево! Прочь! И назад ни ногою! / — Ты с чего так завёлся?! — Не знаю, поверь... / — Уж никак, ностальгия? — Нет, это другое...»

Владимир Эфроимсон — по Фаренгейту — житель Америки. Не случайно в приведённой цитате времена перепутались. Человек, покидающий свой дом — так пылко расстаются, когда расставание нежеланно и насильственно, — пишет в другом времени, иначе не спросил бы себя: «Уж никак, ностальгия?» Откуда ей взяться, когда он ещё в Шереметьево? Или уже «по Фаренгейту»? Гремучая смесь времён не столько астрономического происхождения, сколько психологического. Человек не может проститься с тем, что вошло в его плоть и кровь в младенчестве, в детстве, в юности — не может и не хочет. Да и зачем прощаться, если оптика такого опыта — перемещения в пространстве — вдвойне целительна? Ты можешь полагаться отныне только на себя, потому что нет больше материальных свидетельств твоих привязанностей (той квартиры, того двора, дерева, магазина…) и всё зависит от силы твоей любви и верности. И во-вторых, изображение приправлено той необходимой капелькой отчаяния, чтобы счастливо запечатлеться и обрести завершённость в душе, а повезёт — и в стихах.

Частью истории человека является история его страны: социальная жизнь, литература, живопись, музыка…

Одно из самых драматичных и пронзительных стихотворений книги — «И словно фото из жизни прошедшей…» В нём личная история соединяется с трагической историей страны, и не случайно оно написано на неровный перебивчатый мотив «Заблудившегося трамвая» Гумилёва, а в эпиграфе — строка Тарковского: «Твой каждый стих — как чаша яда…» И мотив, и эпиграф переносят нас в начало двадцатого века, к поэтам —первым жертвам революции, а тетрадь отца, из которой в жизнь автора влетел «трамвай безумный», — в 60-е годы (кто из нас не помнит первых встреч с репрессированной литературой Серебряного века и строки́ Галича: «”Эрика” берёт четыре копии…»?), и, наконец, само стихотворение — в наше время. «Распалась связь времён», но вот — восстановлена:

Эти тетради шестидесятых —

кем бы я стал, когда б не вы? —

и голоса, будто из-под ваты,

плеск незнакомой ещё Невы.

Хмель ядовитый чужого пира

всё поколенье моё пронзил,

встал между тенью конвоира

и холодильником марки ЗИЛ.

Прошелестели те страницы —

и было всего их, дай бог, полста —

что проросло, что шевелится,

совесть зачем в нас нечиста?

На протяжении всей книги поэт стоит на своём, непреклонно, как камень. Подобно воде, его обтекает время. Вода камень точит. Что ж, но, как сказано в одном замечательном его стихотворении, «молчаливый угрюмый лентяй, / он воде дал язык и повадку». Непреклонность не в торжественной и горделивой жесткости, не в высокомерной неприступности, не в позе — наоборот: в нежной привязанности к обыденному, когда просто осень, дождик и «пахнет безвкусицей всё роковое», когда «Сигаретку раскурил, / посмотрел в окно.../ Может, дорог, может, мил, / может, всё равно». Только под стук этого повседневного поезда и можно вылететь на слепящий свет и не ослепнуть, но оценить и прозреть: «И солнцем по глазам / Сверкающий мороз, / И жизнь в подарок нам / Вся сразу и всерьёз».

Лучшее, на мой вкус, стихотворение книги с избытком содержит в себе то, о чём я сказал, с избытком — и значит много больше.   

Просто сон

Сон. Во сне заглядываю в окно.

За окном почему-то знакомая кухня.

Стол с клеёнкой.

За столом бабушка и отец уже давно.

Разговаривают.

Похоже, разговор у них как-то жухнет.

В глубине видна дверь.

Приоткрыта.

За ней коридор.

То и дело идут какие-то люди.

Всё слева направо.

Я знаю — там дальше выход, а за ним — двор,

а то куда бы делась в квартире такая орава.

На столе бутыль — бабушкина наливка или вино.

— Давай, выпьем, — говорит отец и наполняет стаканы.

Бабушка вдруг оборачивается и смотрит в окно.

Прямо на меня.

— Нет, — говорит, — ещё рано,

подождём его…

Я надеюсь, что читателям поэзии Владимира Эфроимсона его книга станет таким же бесценным подарком, каким она стала мне.

Владимир Гандельсман, апрель 2019

Подборка стихотворений Владимира Эфроимсона "По ржавой осени Москвы"

Владимир Гандельсман родился в 1948 г. в Ленинграде, закончил электротехнический вуз, работал кочегаром, сторожем, гидом, грузчиком и т. д. С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге. Поэт и переводчик, автор полутора десятков стихотворных сборников; многочисленных публикаций в русскоязычных журналах; переводов из Шекспира (сонеты и «Макбет»), Льюиса Кэрролла, Уоллеса Стивенса, Джеймса Меррилла, Ричарда Уилбера, Имона Греннана, Энтони Хекта, Томаса Венцловы.