* * *

Вещего птица-лжеца опять приручаю
или смотрю до рассвета бредовые сны –
не убиваема нежность к тебе – ни стыдом, ни печалью…
встретимся после войны?

После войны дни и ночи становятся длинными,
Зреют в саду запустелом ирга, абрикос.
Зреет под зноем и хлёсткими ливнями 
время стрекоз.   
 
Время такое…  красноречивых молчаний,
кресел плетёных, в которых неспешно курить.   
Время зелёного чая  
из чашек ещё довоенной поры.

Встретимся? 
Будет о чем 
говорить 

говори…

* * *

пока отструганный из дуба кровоточащий день молчит
пока вокруг больничных срубов снуют белёсые врачи
пока светило рыбьим жиром плывёт в зияющем зрачке
и тоньше глуше запах мирры от упакованных вещей 

пока [уже] из жизни вычтен завернут выбелен распят
пока по вене методично минуты впрыскивают яд
пока судьба голодной мышью грызет известку со стены
и Бог дитя своё не слышит бродя по заводям весны

покуда девочка в берете и абрикосовом плаще  
идёт к тебе несёт  букет и 
ей чёлку распушает ветер
покуда так – не будет смерти
смерть отменяется
вообще

* * *

вот и поспела осенняя жизнь –
белый инжир, чёрный инжир.
белый надкусишь – солнца ленца, 
чёрный – бессонницы кислиц'а.

глянешь: над пустошью месяц плывёт –
здравствуйте, вечно хандрящий Бальмонт.
как вам оскоминный мой символизм?
щерится месяц, катится вниз,

где на лазоревом блюде лежит
белый инжир
чёрный инжир

* * *

Он вернулся с войны. Дел оказалось не так уж много:
перемыл хрусталь, заделал оконные щели ватой, 
вытер пыль с комода, телевизора, «подсолнухов» Ван Гога,
завел проигрыватель с пластинкой Сьюзи Кватро. 

Принял холодный душ, вскипятил чай на газовой печке, 
позвонил другу. Друг ответил: «вы ошиблись номером».   
Он помолчал немного, набрал номер любимой женщины,
детский голос прошепелявил: «Баба с дедой уехали в санаторий»   

Он вышел на улицу. Дико, но по улице не ездили танки,
под ногами –  трещины, лужи, асфальт, и ни одной  растяжки,
мимо него, улыбаясь, пробегали инопланетянки,
на их лицах не было страха, крови, сажи.

Мир ослеплял –  чистым, иссиня-белым, стерильным, враждебным.
Мир отрезвлял до тошноты, до ступора, до икоты.
Он попытался вспомнить дорогу домой но –  тщетно
и потому решил вернуться на свою войну автостопом. 

Он не доедет два дня –  застрелится в придорожной гостинице, 
где окна засижены мухами, а над кроватью 
фотография Вервольфа – того, что недалеко от Винницы
и картина "девочка с персиками."
На девочке – полосатое платье.

* * *

я в это утро всё присвоила себе:
двух клёнов перехлёстнутые тени,
сорочьи пляски в лиственном огне,
на тротуаре за ночь выросшую лужу, 
и девочку-заику, что хотела спросить меня о чем-то.
замерев, 
она сухими, в трещинках, губами
пыталась слово вымолвить,  
но вырывалось лишь в неловких спотыканиях: «ты-та-та» 
я тоже так бывает, говорю,
когда вдруг грянет нежности моей 
оркестрик духовой,
дыхания сбоя и перехватывая. 

я безраздельно всё присвоила себе:
дорогу через рынок, рыжих псов слюнявые, виляющие орды, 
бомжеватого юнца,
что грецкие орехи продаёт.
нынче 
полным-полно орехов. 
я видела, он собирает их  в  саду больничном.
но мне они горчат 
и пахнут  застарелой болью
настоянной на хлорке и вине.

но как же ловко, демонстрируя прохожим тонкокожесть сорта,
юнец раздавливает в грязной пятерне 
орех, 
одним нажатьем. 

о, грецкий мир мой –
лакомый, больной!
падение и хруст непойманных мгновений…
и сердца мякотная нагота,
когда с улыбкой жалкой на лице
присвоенное снова раздаёшь
ворам, лжецам, пророкам, дилетантам.

* * *

от любви не умирают
даже грустным и седым.
…
бьётся ласточка слепая –
сигаретный дым.

скрипнет жалостно фрамуга.
бравым оловом звеня,
поглотит нас тотчас вьюга –
кресло, 
ласточку, 
меня.

весь мирок – согбенный, тихий
в прах развеет, унесёт!
и не встретиться, не вспыхнуть,
былисплыли. 
нет нас. 
всё.
 ….
это присказка такая.

сказка: 
полночь.
спящий дом.
сигарета дотлевает.  

от любви не умирают.
даже грустной и седой.

* * *

                 «просто слово накануне слома»

Чего у неба попросила бы для всех?
Я попросила бы беспамятства на всех:
И для себя, и для тебя, для этих, тех, того,
Чтоб вышли мы, не помня ничего,
На белый свет – лепеча, жмурясь, трепеща,
С бессмысленной младенческой улыбкой
От прикасания осеннего луча
К виску, щеке, затылку.

Своё лицо, твоё лицо, все лица –
Этих, тех…
 твоё опять,
Ощупывая, не припоминать 
Ни горечи, ни гнева, ни обмана,
И мир открыть, как детскую тетрадь,
Чтоб в разноцветных кляксах угадать
То птицу, то волну, то тень каштана. 

Запечатлеть дыхание и смех –
Мои, твои – единые на всех,
Как сущность бытия, первооснову.

И, сызнова, не ведая пути,
Бок о бок и плечо к плечу – пройти
Жизнь.
Всю.
На сломе 
памяти 
и 
слова. 

 Чернышова Светлана, медик, психолог. Живет и работает в г.Севастополе. Публикации в ЖЗ, коллективных сборниках и альманахах.