. . .

Местность лежит, как запавшая клавиша.

Местность ли, женщина… Бублик

хочу, бублик, – бубнит, отлетев, душа. А сам – камешек 

где-то в ее ботинке.

Алеша говорит: как змеиный мозг, этот камешек в пустыне.

А еще: мы помним, когда очнулись, а не когда утратили.

А ты что помнишь? 

Лес надевал тебя куклой на руку, вёл к братьям

меньшим, ладони твои прижимал к лицу, чтоб не остыли.

Надо б совсем от любви оглохнуть,

как за соломинку ухватившись за эту клавишу, 

как-то вывернуться из себя, говорящего, отлетающего

с камешком под пятой.

. . .

Все потихонечку сойдут с ума

на кровушку, на черную, на нет,

и наконец останется сама

с собой природа, и вздохнет,

и улыбнется – этот день

она ждала от сотворенья,

и чуть пригубит за людей,

не чокаясь, два-три мгновенья

пригубит. И проветрит дом

от неземного выспреннего смрада

их дел волшебных, чувств, и дум,

и перепрячет деревце из сада.

. . .

Радуйся, суслик, радуйся, Иов, радуйся, полевая кашка,

и ты, лунная дорожка позвоночника, и ты, полукровка-

жизнь, и ты, левиафан в голове моей, как в посудной лавке,

радуйся, мужское и женское, вас могло и не быть вовсе,

радуйся, ослик несотворенного и ты, икающая пустота,

радуйся, желтое чувство смерти, как на ветру колосья,

Богородица-Дева, радуйся, евангелие твоего живота,

радуйся, радость моя, что ж ты одна сидишь в темноте,

ни души в тебе.

. . .

Подумать только, она говорит, весь человек –

со всей его цивилизацией, религией и культурой –

не более чем история знания им о своей смерти.

Не будь этого – похоже, ничего бы не началось.

А ребенку не нужен бог, он просто идет, как снег.

Я в общем-то тоже шла счастливой такой дурой –

почти что до сорока, не типа «будьте, как дети»,

и не в клиническом смысле пребывания врозь

с интеллектом, а что называется – так срослось

еще до того как сломалось. То есть, конечно,

все это будоражило, да, но как бы тебе сказать,

не более чем прогулка воображения, душа в теле,

или беседа с деревом, например, о хлорофилле.

Ну не то чтобы все это как за щекой леденчик,

но и не так чтоб чернело в сердце – мол, гроза,

гром и молнии там… или, тихонькая, смертельно

ноет, подсасывает, и вдруг распахивает как филин,

очи желтые: угу-угу, будет смерть тебе, тили-тили…

То есть, да, и гроза, и леденчик, и круглы оченьки,

но от другого – жизни, а смерть – как буколики

инфернальные: интересен пейзаж, коллизии, косы

в руках, поле… барышни на покосе. И не очень-то

задевали, перешагивая через голову, эти коники

апокалипсиса, стоило чуть пригнуться или позу

слегка сменить, но не от экзистенциального ужаса,

и вообще не от ума и сердца, а как у нас с тобой,

или «мороз и солнце»… Что же оно так кружится,

и всё летишь, летишь… захлебываясь землей.

. . .

Чем речь томится? Тем,

чтоб разделенной быть

и приумноженной –

как жизнь?

Но есть другое в ней,

она играет,

как свет в воде,

в тебя,

а мысль одна:

бежать, бежать, бежать…

Но как преодолеть

ее приговоренность?

И горизонты

сменяются по сторонам,

как вертухаи.

. . .

Какое чудесное слово «млеччха»,

чужестранец то есть, «вне дома», его уклада.

Помнишь, август до сотворенья, звездная течка

над головой, а в сердце – чуточки лада.

С отсветом ада. С эхом уже ниоткуда и никуда.

Как по-земному это отзывчиво, да?

Ты лежала, голая, и тихонечко так бежала

внутри себя. А я смотрел: как прекрасны

твои черты, варны, касты:

вот голова-брамин, руки-кшатрии, бедра-вайши,

а между ними что – Ом, Ом – ни нашим,

ни вашим? Сами с усами.

И бежали пяточки неприкасаемые.

Далиты – тоже хорошее слово. Лечь бы.

Даль твоя так близка, да любовь – млеччха.

. . .

Хорошо плохо слепленный человек

с устойчивой несовместимостью с самим собой, 

был бы я безударным слогом, говорит, 

только слово это уже не вспомнить.

Может быть, у цветов – свой Христос, 

облетевший как одуванчик. Пух и прах

перелетного воскресенья. Евангелист пророс –

Иван-да-Марья. Свой у моли Яхве, свой у мух Аллах.

Думая, что мы уже начались, 

и срослись в одно, и разбросаны по мирам, 

и теперь не быть и любить тебя, и беречь, но как

это вместе свести, если мы с тобой – как рука

левая, если жизнь – правая, и не ведаем, что.

Если там между ними – ни тьма, ни свет.

Если тоненько так начинают петь брошенные тела.

Если мимо нас, проходя сквозь смерть, 

говорят они: может, были б мы, 

если б она была.

. . .

О чем ты плачешь, мой немой?

Ты думал, двое нас, а мы один.

Теченье звезд над головой,

и маленький тапер в груди.

Не спрашивай, о чем кино,

и где окно, и что за край,

зачем так пусто и светло –

не спрашивай. Оно давно

закончится. Играй, играй…

Ты думал, двое нас, а мы один –

не для людей уже, не для людей:

теченье звезд в твоей груди

и маленький тапер нигде.

. . .

Зелёный, зелёный, здравствуй, здравствуй,

древесный, травный живи-умирай,

станешь ты желтым, станешь красным,

вот и весь облетевший рай.

Зелёный, зелёный, я тебя вижу, вижу,

я – твои живи-умирай глаза,

я – твои человечьи книжные

леса, леса…

Ты, наверно, даже не знаешь, знаешь

о зеленом своем вдвоем-вдвоем,

только взгляд облетающий ощущаешь,

как и я на себе: умирай-живи.

. . .

В тишайшем воздушном окопе

нездешних безлюдных времен

зеленого сумрака бродит окапи –

оборванный на полуслове роман

меж зеброй, жирафом, тапиром

и кем-то, как божье прощай.

Он весь от любви и надежды и веры –

инцеста дитя. Но и что-то еще.

Он сверстник того, чего нету и близко

на свете, и бродит по лесу, как дым

без дня и огня. И земля неуместна,

и несвоевременно небо над ним.

Спи, милая, счастье – как Гоби.

Когда-то с тобою мы были окапи

одним и единым, и пару к любви

мы в речи искали. И вымерли. Спи.

. . .

Надо бы вот что.

Прекратить жить своей жизнью, изживать себя.

Создать паузу, некое воскресенье.

Пусть этот другой ты, оставаясь на общем коште

судьбы, сойдет с твоей карусели.

Пусть попробует то, что тебе не свойственно

или вообще не дано, помоги ему,

оставаясь на расстоянии взгляда, руки, этой выжимки

света… Пусть он потом расскажет – тот, под твоим именем,

тот, кто из вас выживет.

. . .

Проще пиши, говорит роща,

веточки – по Шекспиру.

Так, чтобы я поверил,

говорит дождевой сирый

червячок Алигьери.

Почерк твой неразборчив,

шепчет в глаза осень

влажных от света строчек,

будто она из писем

тех, что уже не пишут.

Некому, да и нечем.

Трогай меня тише,

легче, бесчеловечней.

Что же тебя так водит

сверху, с краев и снизу

одновременно. Видит,

то есть теряет смысл.

Шатким, но без нажима,

богом пиши, словом.

Просто пиши, пиши нам,

дядя всего живого.

Ты ведь один в природе

письменный среди устных.

Ни для чего ради –

домик, окно, чувство.

Легче, как будто вышла

жизнь, ну а те – далече.

Трогает – выше, тише,

легче тебя, легче…

Сергей Соловьев – поэт, один из ярких представителей метареализма. Автор 15 книг прозы, поэзии и эссеистики, среди которых: «Пир», «Книга», «Дитя», «Аморт», «Крымский диван», «Индийская защита», «В стороне», «Адамов мост» и др. Лауреат премии Ивана Бунина и премии «Планета поэта», финалист премии Андрея Белого и студенческого Букера. Член русского Пен-центра.
Родился в Киеве в 1959, окончил филологический факультет Черновицкого университета, работал художником реставратором монументальной живописи в церквях и монастырях Украины. В середине восьмидесятых создал в Киеве авангардный театр «Нольдистанция», в девяностые – периодическое литературно-художественное изделие «Ковчег». К 2000-у году – архитектурный проект метаигрового города-лабиринта (Германия). В середине 2000-х – автор проекта и руководитель клуба свободной мысли «Речевые ландшафты» и гл. редактор альманаха современной литературы «Фигуры речи» (Москва). Живет в Германии.