***
лист, светящийся подарок
на поверхности воды,
прогорает, как огарок
пошатнувшейся звезды,
золотистая горелка
в память летних лепестков,
над раздавленною белкой
кружит птица-смердяков,
ищет снеди — влажных перьев
глянцевитая зола,
и чадит его веселье
в небе, стертом добела.
***
от ботинок александра блока
остается узкий след,
кажется, что пробивает током,
не высоким, а таким, что взгляд
застилает желтоватым млеком
искажений, и не всё ль равно
в этой пылкой случке света с тенью,
где крутили тусклое кино,
где застопорилось на мгновенье,
отраженным взглядом зажжено.
***
огонь напоминающий — была
одна такая, не давалась в руки,
а я за ней до яузы бежал;
дома кривели, обливаясь пóтом
фонарным; возле яузы кружил,
снежок, снежок, он тоже под углом
носился над асфальтом и дрожал.
она, что утка в полынье, взлетев,
давилась воздухом и билась оземь,
и, если прикоснувшись, обожгла,
то лишь чуть-чуть, как разве что зола
одновременно хладом и теплом
дышать способна, истончая образ
соснового полена, жизнь — светла,
пока воспоминание мгновенно
сгорает, сумасшедшее, дотла.
персефона
так выглядит утро, поверхность
облеплена камнем, одежда
на ней, восходящей, — тугая вода,
мешает шагам, засоряет движение
вправо, там факел горит без огня
и брат его, факел другой, и фигура,
нет — две: одна — провожатая,
глиняный шепот, и плечи в наклоне
(так выглядит диагональ непокоя),
вторая, что справа, застыла и ждет
возвращения.
***
выселить сердце, которому некуда деться,
из угловой комнатенки, где жизнь — полотенце —
тусклыми волнами льется и льется.
как вам темнеется, серые стулья и вещи?
слышится, сонные, как? погадать бы на гуще
черного хлеба — казалось бы, проще
быть не могло бы; вольфрамовым жженьем
ночь перетянута, будто коробка с печеньем,
что-там-сегодня-случилось спросить с отвращеньем.
сводки крутить новостные, и слизывать пенки
радио-радостей, всех этих выспренне-звонких
уполномоченных ртов волновые объедки.
но проскользнуть сквозь волну, и другую, и третью —
в гуще осиных словес — узнаванью навстречу,
высветлив воздух ночной угловатою речью.
***
камень теплым не бывает,
золотая теплота
от погоды убывает,
оплывает, уплывает,
прикоснешься — нет, не та,
что гнездилась в черных жилах,
как в размахе птичьих крыл,
зерна мрут в граните стылом, —
по камням, как по кораллам,
я ладонью проводил,
дело было летом, свиток
лета — тихий самолет;
веществом паучьих ниток
осень — кремовый напиток —
по кривым губам ползет.
***
ты хотела скользить по ленивой речной воде,
поднимая голову к фиолетовым облакам,
теплою ночью гореть высоко
мириадами точечных угольков.
солнце мое, ты зовешься не-всё-ль-равно,
жалостью листьев запрела земная часть,
пчелы живут на дне головы твоей,
в холодеющем сумраке шевелясь,
остывает медленно деревянная чаша-ночь,
фиолетовый свет, не доставшийся никому.
тянется веточка, как шерстяная нить,
обмотай вокруг, утишь головную тьму.
***
можно не помнить, — нет, не было
свежести, рассматриваемой на свет;
валяется, выдранная с корнем
нежитая, темная, заоконная,
которую не помыслить вслух.
но иногда отматывается назад
время с корочкой ледяной, —
кристаллообразный смех
конькобежцев, летящих над
тем, что могло быть твоей водой.
Григорий Стариковский – поэт, переводчик, эссеист. Родился (1971) и вырос в Москве. В США с 1992 года. Закончил Колумбийский Университет (кафедра классической филологии). Стихи печатались в журналах «Дружба народов», «Волга» «Новая Юность», «Новая Камера Хранения», «Новый Журнал», «Интерпоэзия» и др. Переводил оды Пиндара («Пифийсие оды», изд. Стороны Света, 2009), любовные элегии Проперция («Третья книга элегий», изд. Русский Гулливер, 2011), «Буколики» Вергилия (изд. Айтерна, 2013), сатиры Авла Персия (изд. Айтерна, 2013), «Одиссею», песни 9-12 (изд. Bagriy @ Co., 2015, книга вошла в шорт-лист премии «Мастер» за 2015 г.), а также стихи Патрика Каванаха, Луиса Макниса, Луи Арагона, Дерека Уолкотта, Шеймуса Хини и др. Сборники стихов «Левиты и певцы» (2013) и «Автономный источник» (2017). Эссе публиковались в журналах «Иностранная литература», «Новая Юность» и др. Живет в пригороде Нью-Йорка. Преподает латынь и мифологию.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи