***

Хорошо, когда у человека есть сестра.

Хорошо, когда у человека есть брат.

Это древняя магия, замешанная на сходстве нутра,

это сказка простая про семерых козлят.

И болит похожее, и похожее не болит.

Умер давно отец. Бедная мать чудит.

Сидишь на балконе, плачешь, телефон в кармане звонит.

Здравствуй, брат мой Алёнушка,

зубик, косточка, лимфоцит.

***

Гадаю годами:

Зачем, зачем меня носил отец внизу живота?

Зачем, зачем внутри живота меня мать носила?

Какого корня во мне слабость и доброта,

какого древа во мне злоба и сила?

С какого бока дурацкой истории гены мои торчат,

с какого припёка турчанки рожают курчавых

светлоглазых носатеньких казачат —

то за белых они, то за красных, а то за чалых.

Долго-долго живу, а отец мой в земле лежит

долго-долго. Не помню о нём ни грана.

Видимо, крестиком вышит-зашит

тот отдел головы, где из гроба рама

для портрета.

Думать годы, понять:

не откроются смыслы ни здесь, ни за гранью сна,

ни в рисунке ветвей, ни в земле, поднятόй корнями.

Написать на снегу под небом однажды: "Ну как ты, па?",

И сойти с ума, если ветер ответит: "Нормально, Таня!"

***

Д — девочки

Дочка втайне от всех кропает стишата.

Бесстыдно рифмует в них кровь с любовью —

Ей десять лет.

В животе у неё не бабочки, а лягушата.

Скачут, сердешные, рвутся на волю.

Ей десять лет.

Её беспощадна ясность.

Красота и сила спелёнуты почкой тугою.

Расцвела бы нежным, да дикие лягушата

месят нутро, испытать хотят кровь с любовью.

2.

Дитя моё — яблочко наливное,

скоро с ветки падать, по земле катиться.

(Близко ли, далеко ли?)

Прорастать, цвести и плодиться.

А я всё мечтаю, любуясь тобою:

хорошо бы не яблоком, хорошо бы птицей.

***

Холодно

1.

Сентябрь. Первая половина. Пахнет морозом. Странно.

Никогда б не подумала. Первозданный

дух сентября во фруктах: яблоках и малине

ремонтантной.

А этот дикий, бестолковый и неуклюжий

босоногой цыганской девчонкой

скачет по стылым лужам,

напевает. В драном пальтишке

жизнь забавней, чем в норковой шубке.

Ближе, сентябрь, ближе…

                                   Целует в надутые губки.

2.

Уже зима. И будет ли весна ещё не ясно —

из-под снега солнце не прорастает,

ибо снега нет. И будет ли — не ясно.

Если нет, помёрзнет и клубника, и петрушка,

и виноград, который сладко спит,

а спал бы слаще, если б одеяло…

И прочие растения погибнут,

за исключеньем, разве, сорняков

и роз. И роз, и роз, и роз.

Ведь розы мы с тобой не посадили.

3.

Стоит январь,

едва ль не лучший в жизни.

Ну за последние пятнадцать лет —

так точно.

И Питер Брейгель за плечом моим,

за правым,

Питер Брейгель Старший

стоит и наблюдает. И молчит.

Стоит и смотрит,

щёлкает затвором

неведомой мне камеры, она

рисует мальчиков,

бегущих по колено

в снегу январском,

ветви — белым, чёрным,

и птиц с кормушки, уходящих в воздух.

Да, кстати, птиц.

Пойду насыплю корму.

***

Не плачь, ибо жизнь сильнее.

Скоро травы задышат.

Цветы оголили шеи

и слушают что-то. И слышат

крик перелётной птицы.

Видишь, как рыба скачет

высокой дугою в небо.

Видишь, никто не плачет,

кроме тебя и снега.

***

Рыба, рыба, верни нам время.

В тишине его знаю много.

Ты же всех молчаливей на свете,

носишь время ты под чешуйкой,

два-три века под каждой, правда?

Если, взяв тебя, рыба, за жабры,

при светиле полночном чистить,

будет слышно, как время плачет

и течёт вместе с кровью на пол.

Рыба, рыба, холодная, злая,

из железных иголок перья

плавников твоих, позвоночник

твой из тех же иголок сделан,

я люблю тебя, рыба, слышишь? —

и тебя я чистить не буду,

отпущу тебя, рыба, в реку,

собирай наше время дальше.

Но когда Пришествия трубы

затрубят, и времён не станет,

помоги нам, холодная, злая,

помоги нам, верни нам время.

***

Спит под небом снег,

Спит под снегом лёд.

Подо льдом вода

Не спит никогда.

Спит под небом снег,

Спит под снегом лес,

Спит под лесом ёж,

Нору не найдешь.

Спит под небом снег,

Спит под снегом дом.

В доме человек.

Странный человек.

То водой журчит,

То ежом храпит,

То в окно глядит,

Что и как там спит.

***

Вчера во сне мне рассказали

Вчера во сне мне показали

Что был один

Что был ещё ребёнок

Что у меня ещё один ребёнок

Что у меня ещё один ребёнок был

Младенец был

И он однажды умер

Во сне я знала: это правда, правда,

Он был, он был, и он однажды умер.

Ни глаз его не помнила, ни ручек,

Ни запаха молочного макушки,

Но главное — мне не сказали имя.

Васятка? Маша? Леночка? Григорий?

Данила? Мила? Сашенька? Андрейка?

Вторые сутки выкликаю имя,

Которое мне так и не сказали,

Как будто тьма отдаст того Мишаню,

Как будто тьма вернёт мне эту Дашу,

Как будто выступит на свет Алёша,

Как будто имя пересилит смерть

И даст мне вспомнить запахи и крики,

Бессонницу, цветные погремушки,

И даст мне вспомнить что-то кроме горя.

Васятка? Мила? Дашенька? Андрей?

***

Приходила смертушка

и просила кровушки,

детушек и дедушек

белые головушки.

Для голодной смертушки

у меня есть курочка,

уточка,

коровушка,

два десятка пряничков,

поросёнок розовый

да капустка белая.

Забирай-ка, смертушка,

да с добром проваливай,

подобру проваливай,

без скандала смертного,

тихо да на цыпочках:

спят уж наши детушки,

спят уж наши дедушки.

Татьяна Пушкарёва родилась в 1976 году. Выпускница Ростовского Государственного университета (ныне ЮФУ), филолог, поэт. Стихи и рассказы публиковались в коллективных сборниках. Живёт в Москве.