* * *

Я — человек, переходящий поле

на фоне остывающего дня.

Слегка сутулый. Мужеского пола.

Из поезда вы видите меня.

Я частью заурядного пейзажа

в окне возник на несколько секунд,

и вот — исчез. Не велика пропажа.

Мое существованье пресекут, 

сменив картинку — показав овражек

и дальний лес, и ферму вдалеке,

и скучную толпу многоэтажек,

пока томится курица в фольге,

пока, томясь в дорожном разговоре,

вы будете поглядывать в окно

и думать про обещанное море,

и море вдруг появится. Оно

в немолчном плеске, в непрерывной пляске

зальет собой вагонное стекло,

вобрав в себя все линии и краски, 

запомнив всё, что было и прошло.

И всё пребудет в нем — трава и камни,

раскаты грома и гуденье пчел,

и стук колес, и поле с васильками,

и человек, что поле перешел.

*   *   *

Ты сошел с электрички, как сходят обычно с ума.

В этом дымном пейзаже опять ничего не узнав, ты

по платформе прошел, где прошла перед этим зима,

и на землю ступил — как на лунную пыль астронавты.

Одряхлевшего дома несносен открывшийся вид.

Лошадиные ребра теплиц… От унылого взгляда

твоего это всё очень скоро листва заслонит —

для того и придумана вся бутафория сада.

Будет бабочек бал на краю самой черной дыры,

и наполнится слух колокольчиками Птицелова.

Нам природа готовит лоскутные эти дары,

занавески ажурные — за неименьем другого.

Ну а как с остальным? Разговорами, полками книг,

посещением оперы, тяжким запоем работы

ты спасайся, как можешь. Но взор утомленный приник,

непослушный, к стеклу, за которым не виды — пустоты.

Уезжай, уезжай из апреля бездомного прочь,

променяв этот мир на грошовый уют электрички,

и поняв, наконец, что никто нам не сможет помочь.

Долгожданной весне улыбайся во сне по привычке.

* * *

Поближе к сирени, поближе

к листве, где свистят соловьи,

к черемухе этой, бесстыже

раскинувшей кисти свои —

так, чтобы лицо утонуло

в надушенных их кружевах…

Подальше от гуда и гула,

поближе к табличкам Катулла —

оконцам, светящим впотьмах.

К старинным, с истресканным глянцем,

поблекшим в своем далеке

живым флорентийцам, голландцам,

к Венере и Флоре в венке.

Поближе бы к синему морю,

мизинец хотя б окунуть!

Да, всё это рядом, не спорю,

но всё же — поближе б чуть-чуть.

К Тебе бы поближе — о дай же

лицо мне увидеть Твоё!

И только от смерти подальше.

А впрочем, куда без неё?

*   *   *

Жизнь оказалась немного не тем, что казалось.

Вечер на кухне: у воздуха привкус боржоми,

хлеб и кефир на столе, на экране — мерзавец

падает ниц, благородной рукою сраженный.

Переключаешь канал — половецкие пляски.

Где-то в ночи надрывается скорая помощь.

Ты никогда не мечтал о подобной развязке.

Разве не так? Или, всё же, мечтал, но не помнишь?

Брось, дуралей, всё сбылось, даже приступы новой

этой тоски, ты подслушал ее в разговорах

тех, кому за — на такой же вот кухне, готовый

чуть не полжизни отдать за дымок «Беломора»,

за седину в бороде, за все ахи и вздохи,

за раздражаться и сетовать горькое право,

гнать, ненавидеть, терпеть, быть продуктом эпохи

и не зависеть от предупреждений Минздрава.

*   *   *

По улице Потемкинской в потемках

идешь от фонаря до фонаря,

ища фасад в коричневых потеках —

там черной арки рваная ноздря,

там в комнате под музыку плохую

ненужный разговор и водка ждет…

Туда, куда в такую ночь глухую

никто своей охотой не идет,

несешь свою тоску, свою обиду.

А между тем, достаточно свернуть

на улице Таврической — в Тавриду,

в Аркадию, еще куда-нибудь

сквозь облака… Там места нет обидам,

оттуда жизнь, упругая на вид,

твоя тебе покажется Аидом,

где с тенью тень печально говорит.

*   *   *

Мелькают лица в пластиковой раме

и этот мир летит в тартарары.

Но где-то есть — под нами ли, над нами —

иные, параллельные миры.

Никак не оторваться от экрана.

Наверно, там всё так же, как у нас:

ложатся поздно, вскакивают рано,

в подъезде мусор, а в квартире газ…

— Переключи, пожалуйста, нет мочи

всё это слушать… Впрочем, спать пора.

Как хочешь, я пошла. Спокойной ночи.

И не засиживайся до утра.

…«Спокойной но…», — из жизни параллельной

летят слова, я их едва ловлю.

…Но где-то мир сияет во Вселенной,

где я тебя жалею и люблю

не так, как здесь, развинченно и снуло,

с поправкой на давление и быт.

На кнопку «off» нажав, встаешь со стула,

глядишь в окно, а там — звезда горит.

*   *   *

Договоримся: жить и не строить планов,

надежд не питать, не рассчитывать на взаимность.

Жизнь равнодушно меж трезвых пройдет и пьяных.

Договоримся: от будущих не зависеть

дней, никогда не мозолить глаза невнятной

далью грядущей, где встречи и расставанья.

Жить перспективой? Пожалуйста. Но — обратной,

чтобы большое не виделось на расстоянье.

Где этот мир, распадающийся на части?

Только пейзаж за окном, да и тот зашторен.

Договоримся же не говорить о счастье.

Есть ли оно? На что нам оно? За что нам?

*   *   *

Мой ангел-хранитель, трудяга,

спасибо тебе, виртуоз,

что вместе со мной из сельмага

в юдоли печали и слез

идешь незаметный, готовый

сразиться с печалью моей,

которую маг продуктовый,

как видишь, не сделал светлей.

Ты облако к ветке приладишь,

и битым стеклом засверкав,

весьма аккуратно посадишь

лимонницу мне на рукав.

Не ты ли — вон тот мокроносый,

в траве суетящийся еж?

Отчаянью палки в колеса

как ловко, колючий, суешь!

И так увлечешься, ей-богу,

что вдруг усомнится душа,

в себя приходя понемногу:

не слишком ли жизнь хороша?

Александр Вергелис. Родился в Ленинграде в 1977 году. Публиковался как поэт, прозаик и критик в журналах «Аврора», «Волга», «Нева», «Звезда», «Знамя», «Дружба народов», «Крещатик», «Сибирские огни», «Слово/Word» и других изданиях России и зарубежья. Лауреат премии журнала «Звезда» (2006), премии имени Бэллы Ахмадулиной «Бэлла» (Верона, 2013), победитель конкурса имени Н.С. Гумилева (2017). Автор двух книг стихов. Живет в Санкт-Петербурге.