***
На белый табор снегов кивнуть

и укатить электричкой вдаль:

зима приходит на третий путь,

и остановка её – февраль.

А нам с тобою по сорок шесть,

пурга седая в окне гудит.

Линяет сердце – теряет шерсть,

приобретая перикардит.

Давай брусничный заварим чай,

в кормушку птицам

                         накрошим хлеб!

Живи, мой светоч, люби, сгорай

и оставляй на снегу

свой след!

***
Как плевел, я вырос на этой печальной земле,
почти не согретый любовью, забытый, ненужный.
Здесь дятел стучит, как безумный, на рыжем стволе,
когда над болотом туман повисает недужный.

Я в нём заблудился – я имя своё потерял.
Покрыты лишайником, спят валуны у распадка,
но ветер в сосновых вершинах – церковный хорал.
Как пахнет багульник унылый тревожно! Как сладко!

Таинственный лес, как библейская правда, велик.
Корнями могучими почвы насквозь перевиты.
Ты жив – закричит за ручьём длинноногий кулик,
и в яркой траве закачается вех ядовитый.

***
Снег засыпал ступени
к почерневшей Неве,
и крылатые тени
мельтешат в синеве.

И садится светило
за кирпичной трубой,
чтобы краски хватило
красной и голубой.

Тени ближе и чётче:
с неба – порх! – купола.
Бедным грешникам, Отче,
подари зеркала,

где бы – высшая милость –
правда выше, чем ложь,
и стекло не мутилось
в наползающий
дождь.

***
Из далёкой страны залетевшая птичка,
кукурузой варёной торгует таджичка
смуглокожая – пёстрый платок,
платье чёрное, золотозуба:
– Два початка мне сделай, голуба!
Видно, кровь у тебя – кипяток!..
Сколько вас, бедолаг, разбросало по свету!
Улыбнёшься и мне, распиздяю, поэту,
и ответишь: – Пока! Не болей!
А сама-то как деньги считаешь проворно.
Отойду, погрызу золотистые зёрна.
Виноват ли я в чём, дуралей?
То ли сам я в ответе за всех побродяжек,
то ли есть в Левашово глубокий овражек,
позабытый, расстрельный лесок?
Что мы сделали с этой землёй безобидной?
И конца этой боли жестокой не видно –
стынет кровь и уходит в песок.
И смеётся Господь
над сомнительным рынком,
да и время само отзывается рыком:
львиный зев и короткий бросок.

***

Посидеть

на лугу возле чёрного дуба,

рядом с розовой пеной кипрея, пока

нежный лёд сновидений твоих – облака –

в бирюзовой реке. И привычное чудо:

видишь, ветер, играючи, крону листает,

выдишь, бедный кузнечик о счастье поёт,

и корова задумчиво мятлик жуёт,

и мгновенная ласточка сверху летает.

Всё, чему предначертано быть,

                                                 совершится:

отсвистит мухоловка, умрёт муравей,

крови выпьет комар у меня меж бровей,

дикий хмель отцветёт и трава-медуница.

Будет море шуметь, где до слёз наглупили

мы с тобой на мучительной этой земле,

ели хлеб на дощатом сосновом столе,

жгли свечу и друг друга ночами любили.

* * *

– Я за тебя, милок, молилась – не болей!..

Тащился пазик запылённый по бетонке:

старухи охали, хихикали девчонки,

тянуло сыростью с некошеных полей.

И вдруг подумалось: «Несчастная земля

так от небес недалека, что человеку

нетрудно тронуться и в рубище по снегу

ходить, молиться – от села и до села».

Всё в мире – Бог! О да! И кажется, нигде

так в это люди не поверят, как в России,

пока черны ступни юродивых босые

и на лице глаза,

                        как звёзды на воде.

***
Да, я хочу когда-нибудь Париж

увидеть, прогуляться по Монмартру.

Но яблоня цветущая, но стриж,

ютящийся под крышей, но на карту

посмотришь – нескончаемая глушь,

и ночи то прозрачные, как ситчик,

то белые, то чёрные, как тушь,

и посвисты угрюмых электричек.

Назавтра меднохвойные леса

снегов наденут свадебное платье,

и я пойму, какие полюса

Париж и мы! Возможно, даже счастье –

не ездить никуда, а при свече

смотреть в окно, коту лохматить ушки,

горячий чай отхлёбывать из кружки,

и думать о Париже, и вообще…

***
А земля здесь хорошая – только лопату воткнёшь:
то берцовая кость, то проломленный череп, то челюсть.
Урожаи даёт и картошка, и свёкла, и рожь,
а ещё тирания такая выходит, что прелесть!

Сколько их насчитаем: Иосиф, Иван, Николай,
и Петра не забудем, на полки табачные глядя.
А живём хорошо – за душой, так сказать, ни кола,
ни двора. Для философа, знаешь, подспорье, отрада.

Вот и любим застолье – по пьяному делу легко
рассуждать о ворюгах, дорогах плохих, туалетах
привокзальных (поскольку иных мы не знаем). Ого,
мудрецы мы какие и судим на раз о поэтах!

Как сказал наш великий: пока не забили мне рот,
благодарность одна… Мы понять эту шутку не в силах.
А земля здесь хорошая – прутик воткнёшь и цветёт.
Хороши в сентябре урожаи на братских могилах!

***

Потому что ни конным, ни пешим тут
на Москву через топи дороги нет.
Потому что и бабы то жилы рвут,
то чисты и румяны, как маков цвет.

Потому что тоска и метёт пурга.
Потому что такие здесь есть места,
где ещё не ступала ничья нога,
что у каждого крест, хоть и нет креста.

Потому что беспечно в кустах поют
от безудержной нежности соловьи.
Потому что за правду жестоко бьют
и карают за лёгкую тень любви.

Потому что в болоте лежит солдат,
и цветёт в изголовье разрыв-трава.
Потому что и звёзды на нас глядят,
и речные извилисты рукава.

Потому что и все, и никто виной
(знать, за злые грехи здесь дают срока).
Потому что над выморочной страной
башни белые плавают – облака.

Потому что куда же бежать, когда
серебрится бескрайний покров зимы,
чьи, как птицы, бессонные поезда
всё спешат за границы свинцовой тьмы!

***
Человек нарождается наг и беспомощен – с ним
происходит взросление, горе, любовь, и обида,
и высокие звёзды, и сладкий отечества дым,
и метель на Урале, и даже стихи Еврипида.

И однажды, в кромешную ночь, просыпаясь в краю,
где ни хлева, ни хлеба, а только тайга и бураны,
человек произносит: – О, Господи, я говорю
для тебя одного, для тебя и для женщины Анны…

Он идёт за Полярной звездой по студёной реке,
крутолобый, голодный,
                                 и злющий, как чёрт, и азартный,
и шумит грандиозная станция-жизнь вдалеке.
А потом человека на стрелках качает плацкартный.

И проходят обиды, и клёны шумят под окном,
и печатью морщин отмечает спокойная мудрость
то, что было лицом, а теперь превращается в дом,
в ослепительный разум, в горячую, нежную чуткость.

Человек умирает, и вот остаётся судьба,
и стихи, и могила среди утешительных сосен,
и февральское небо, в котором весенняя просинь,
и дымок горьковатый костра, уходящий Туда.

Сергей Николаев. Родился в 1966 в Ленинграде. Окончил строительный техникум. Служил в армии, работал на стройках, на заводах, в экспедициях, был дворником, продавцом, рекламным агентом. Занимался в студиях  А. Г. Машевского и А. С. Кушнера. В 2009 и 2014 гг. вышли книги стихов. Есть несколько публикаций в журналах. Сейчас живёт в Гатчине.