***
Нет детства. Ничего не помню.
Окно в окне и холод. И балкон.
И где-то там, облизанная ветром,
Висела на верёвочке чехонь.
Сухие волны рассекали брюхо,
Сухие воды растворяли соль.
Душе не слышно окрика и стука —
Прошлось углами да и вышло вон.
Взлетела рыба и упала снегом
На хмурый лес, качнувшийся в воде.
Вода в воде качается, как эхо,
И эхом отзывается во сне.
Зовёт вода, а в тёмном небосводе
Качается пропащая звезда,
Как жёлтый лист на фоне колоколен,
Как отзвук, не звучавший никогда.
Воняет рыбой. Запах рыбьей смерти,
Холодной смерти, скользкой и пустой.
Ни выдоха, ни вздоха. Ветер чертит
Черты границ, где мёртвый и живой
Встречаются, прощаясь, отражаясь
В воде движеньем, шелестом листвы,
Упавшей и опавшей в знак
Смятения
Души.
Вода темна. Вода не отражает.
Темна, как кровь, а может, кровь и есть.
Полна не боли — вскормленная болью,
Несёт обычный
Деревянный
Крест.
***
А волка нет.
Ты помнишь?
В серой шапке и в кроссовках reebok
он по воде ходил, он говорил слова.
Дома меняли цвет, всё превращалось в Ригу,
и не было ни капли мастерства
в нём.
А ведь звался Мастер.
Он Мастер. Так он говорил.
Куда ты шла
в несносном красном платье,
навряд ли вспомнишь,
да и стоит ли?
Как бьётся сердце: тысячью осколков,
как пуля поражает, финский нож.
Как в красном платье ты встречаешь волка,
и бьёт тебя волнительная дрожь.
Не съест ли?
Мастера волнует
упавшая стремительная тьма,
сомнительная польза поцелуя
и влажность озорного языка.
Не съесть бы...
Чувства шестигранны,
и ветер залезает под кадык.
Ему сейчас скорей чудно, чем странно.
Не съесть бы. Не сорваться бы.
Что дальше было, помнишь?
Как спасали?
Теперь ты ненавидишь красный цвет,
ты носишь джемпер, закрывая шрамы,
а волка нет.
И не было.
И нет.
Горь-гарь
закат багровый — так тлеет небо
проснёмся утром по уши в пепле.
поставим чайник, нарежем хлеба.
свихнулся шарик, не сбивший кегли.
нет больше неба. нет больше неба
соседка ира сказала глебу:
не закатать ли по банкам пепел?
потом подарим
на свадьбу детям.
ребёнок маша с ребёнком сашей
рисуют небо, рисуют сажей
и хорошо им, они смеются
а мама плачет над синим блюдцем.
сочится в кухне вода из крана,
уныло море на дне стакана,
оно не сине, а чёрно-бело.
сгорело небо.
сгоре.
сго
ре
ло.
***
— Почём мандарины?
— По двадцать.
— Для души отдаёшь?
Просто так?
Моя мама любила испанца
До того, что сломала кровать.
Я родился.
А вишни бродили, угорев,
переспев в облаках,
в тех садах, что растут у Кастильи.
Их испанец сажал,
просто так.
Для души.
Ведь падение яблок
означает по-своему жизнь.
Я родился, и ссыпали с яблонь
наливные большие плоды.
Говорят, что плохое приходит,
когда только надумаешь жить.
Так великий писатель героям
на прямые и виражи
разделяет судьбу и судьбину,
так и мне от ворот поворот
на закатное солнышко злое.
Капал только тринадцатый год,
я ушёл, а за мною поднялись
и дожди, и подсолнух, и мак,
реки сдвинулись, горы сломались,
я ушёл, как уходит моряк.
То и правда — подался на море,
по большой, сердобольной воде,
я к угрюмому солнцу собрался,
не попал, в звездопад, на звезде.
Я увидел, услышал и понял:
быть беде — заболело внутри.
У меня на ладонях, в ладонях,
будто свечи зажглись и костры —
так горело, как солнце сгорает,
словно пепел, просыпалась ночь.
Мне тринадцать, а кожа чужая,
будто уголь, и уголь точь-в-точь
согревает и тлеет, краснея,
оставляя лишь пепел и боль,
и от края земли и до края,
как чума, вдруг пошёл разговор.
— Человек, состоящий из солнца,
я, фруктового сада сын,
отдаю тебе золото даром,
ибо слышу тебя, господин.
Про мёртвое море
В середине июня прорастает белый камыш,
на лету протыкает насквозь зазевавшихся птиц.
Я одна из тех птиц, что немного отстала от стаи,
все летели на юг, а я пел и забыл, что они улетают.
Я летел по следам, воздух пах разговорами старших,
я их встретил в закат, умирающих, болью кричащих.
С неба сыпались перья, с неба капала жизнь птичья.
Я остался один, и куда же лететь мне нынче?
Моя песня сейчас светом полна и горем,
в небе умерло всё, и теперь оно стало морем.
Триптих свободе
I
Pocemon Go
Людмила Кузоватова — мать семерых детей,
Ходит кругом по полю и собирает хмель.
Варит Людмила пиво, борщ и армейский квас.
Сердцу Людмилы милый курит прощёный спайс,
После зигует,
После ликует,
После читает вслух.
Ветер уводит грозу лихую,
Ветер теряет нюх.
Небо хмурится,
Небо жмурится,
Небо волнуется раз.
II
Pocemon Stop
Хлопнули дверью и раздробили
Мир на статьи новостей:
Горе в Карелии,
Горе в Тбилиси.
Больше его и быстрей
В нас разрасталась огромной болью
И заменила нас,
И закричала,
И застонала.
Горе волнуется раз.
III
Pocemon end
Тихо внутри и тихо снаружи.
Гимн пустоте — пустота.
Лишь пустота отражается в лужах,
И возвращается в нас
Сердцем больному,
Миру родному,
Нет ни печали, ни лжи.
Я ухожу навсегда из дома.
Сможешь сдержать —
Держи.
Павел Полозов. Родился в 1982 году в городе Шебекино Белгородской области.
Дипломант III международного конкурса прозаических миниатюр «Колибри 2015», победитель IV межрегионального фестиваля молодежного творчества «Перемен требуют наши сердца» (Белгород, 2015), финалист конкурса «45-й калибр» сезона-2016, лонг-листер фестиваля искусств «Барабан Страдивари» (2017 г.), финалист конкурса на соискание литературной премии Справедливой России «В поисках правды и справедливости» в номинации «Молодая поэзия России» (2017 г.) Обладатель специального приза – гранта Анжелики Астаховой на издание книги – по итогам фестиваля «Оскольская лира-2016». Является участником литературного объединения «Младость» при Белгородском отделении Союза писателей России. Публиковался в журнале «Пролог» (2012 г.), в Шебекинской районной газете «Красное знамя» (2016 г.), в электронном и бумажном номерах литературного альманаха «Ликбез» (2016 г.), в литературном альманахе «45-я параллель» (2016 г.). Автор сборника стихотворений «Внутри меня море» (2016 г.)
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи