Подделка

Формулировать чётко — уста устали,

ржавеют клеммы.

Оттого-то и прячешь под слой вуали

оттенки темы.

Много в правде ли толку? Она жестока

и неприятна —

вот и ходишь с оглядкой вокруг да око

ло и обратно.

И слова разлетаются, рыбьи стайки —

пусты, песочны...

Вот твой стиль: чай зелёный, халат из байки.

Хитрец восточный.

И врагов никаких, и живётся бодро:

ни зла, ни сечи...

До чего ж ты прекрасна и крутобёдра,

фигура речи.

Всё, что скажешь, сгодится потом, на вырост;

подделка, страза...

И живи себе дальше — простой, как вирус.

Пустой, как фраза.

Цензор

Говорят: будьте честными! Здесь — всё зависит от знака.

Этот знак не волнует порой моралистов досужих.

Я порой что-то вижу, но всё же молчу, как собака.

Ибо если скажу — это будет значительно хуже,

ибо если скажу — вдруг на это обидится некто

тот, кто мне — лично мне! — совершенно не делал плохого?

А такою ценой мне не нужно взрывного эффекта.

Я и так убежден в разрушительной сущности слова.

Все предметы расставит по полкам дотошное время,

допоёт до конца свой акынов, медлительный мелос...

Очень хочется жить, избежав аберрации зренья;

видеть всё так, как есть, а не так, как, возможно, хотелось.

Так что если подводит кристальная оптика Цейсса,

и условности давят на мозг, как объятия спрута,

лишь начнёт задушевную проповедь Гай Юлий Цензор -

шлю на «мокрое» дело к нему Марка Юния Брута.

Страх

Страх порою конкретен: когтист или мохноног,

не спрячешься где-то — и дело, считай, с концом.

Но часто страх — другой, не выверяющий гранки;

он выжидает тарантулом, взобравшимся на́ щеку,

как девочка из японского фильма «Звонок»

со страшным пустым лицом,

вылезающая из телерамки

к смотрящему.

Враг в целом понятен. Он вечно плохой или злой,

он часто весь в язвах и щерится редкозубием,

и столь же гуманен, сколь был бы гуманен дрон

из инопланетной системы,

за нами привязчиво следуя с бензопилой.

Символ законченного безумия,

он ближе и ближе, а с трёх остальных сторон

стены да стены.

Ты негодный товар, оттого подлежишь возврату

в первородный бульон, в тёмный хаос, на стол прозектора.

Словно муха, в смолу попавшая, стекленей

до необратимых температур, до пустого остова...

Хоть зови к себе Нормана Бейтса и Носферату

или сны смотри по сценариям доктора Лектера —

это чушь. Ибо нет ничего страшней

беспросветного одиночества

стариковского.

Межсезонное

Состав застрял, где нет ни тьмы, ни света.

Сонливый воздух, ранних звёзд драже...

Весна в дороге заблудилась где-то,

хотя зима закончилась уже.

Свистун-сквозняк, незанятые ниши,

вопросы — позади и впереди...

Приказ: «Замри!» был отдан кем-то свыше

так сухо, что ослушайся поди.

И нет дверей. Ни выхода, ни входа,

лишь чьи-то тени строятся в каре...

Есть времена меж временами года,

где жизнь застыла мухой в янтаре.

Там и стоишь — безликий, посторонний, —

а в мире то ли минус, то ли плюс...

И вечер на альтовом саксофоне

играет надоевший нелюблюз.

Белка

В который раз стена идёт на стену,

в который раз страна встаёт к мартену,

а на ТВ — насупленный мессир.

Победный рок-н-ролл гремит басами;

почти соприкасаются усами

улан, гусар, рейтар и кирасир.

Фельдмаршал гипнотические пассы

толкает в обезумевшие массы,

которые у Родины в долгу.

И верят все: рассвет вот-вот забрезжит.

Строка «Швед, русский колет, рубит, режет»

кипит в адреналиновом мозгу.

Сердца пылают праведным пожаром,

и над землёй висит воздушным шаром

страстей мильоноваттовый накал.

Не пожелав нейтрально отсидеться,

вновь пятая колонна в диссидетство

впадает, словно Селенга — в Байкал.

А прочим — тишины одной лишь хотца

и думается: может, обойдётся,

да сгинут к бесу боль да ратный труд,

и станет небо — близко, море — мелко,

и будет мир, где пушкинская белка

из ядер выгрызает изумруд.

1990

Не подпадает под титул «Вехи»

год девяностый в двадцатом веке.

В усталых душах — темно и гадко.

Год безнадёги и год упадка.

Мы в нём не люди, а биомасса.

Эмблемы «Пумы» и «Адидаса» —

везде. И рожею хмурясь сытой,

грядёт хозяин с бейсбольной битой.

Надежды — в луже, судьба — в утиле,

в подъезде запах болотной гнили.

У наступившей асталависты

понуро морщится лоб пятнистый.

И фарш, и маслице — по талонам.

Соседка Танька торгует лоном

не по призванью, не для потехи —

копейки платят в библиотеке.

На стылых рынках в кассетном плеске —

«Кар-Мэн», Добрынин и Анне Вески.

У жвачки траченной — вкус стрихнина.

Всеобщий гомон. Гуляй, рванина!

Помойка. Шелест грошовых сплетен,

но «Взгляд» покуда не подзапретен.

И всё ж признайся лихому году,

что ты не так понимал свободу.

И в этом шоу не жди антракта,

но надо ж всё-таки выжить как-то!

И дышит хрипло сквозь смятый рублик

Союз Советских (пока) Республик.

Слова замыкают круг

Хаос был повсеместным. Он зверем голодным дичал,

если верить святым письменам и забытым преданиям.

Было Слово в начале. И стало началом начал.

А пространство и время явились потом, с опозданием.

А затем было время сражений и круглых столов,

говорились слова, и в момент становились вчерашними.

Как же много их было, великих бессмысленных слов,

украшавших наш сумрачный мир вавилонскими башнями!

Жаль, экзамены жизни не сдаст на «четыре» и «пять»

человечество. Тихо вздохнёт и покинет владения.

Слово будет в конце. Всё на круги вернется опять,

отодвинув слегка дату смерти от даты рождения.

Как в рассказе О. Генри — недвижно, забыв про весну,

на рисованных чёрных деревьях — последние листики...

Слово будет в конце — и бесстрастно уйдет в тишину,

открывая страницу в науке апокалингвистике.

Памяти Катастрофы

Слова уже не в силах жечь, но в силах спамить;

их высох клей, соединяющий века.

Невыразима генетическая память,

связуя в узел цепь молекул ДНК.

И этих слов никчемней нет и неуместней,

и зря бумагу исцарапало стило...

Но как же я, согласно тексту старой песни,

вдруг вспомнил то, что быть со мною не могло?

И этот жар так рвётся ввысь, не зная тленья,

так полыхает, заменив собой маяк,

что впал я вновь в атеистическое племя,

как Волга в Каспий, как в неистовство маньяк.

Где твой был Б-г? Где наш был Б-г — ответь мне, ребе —

ровняя жребием и жертв, и палачей,

когда, как вены, выделялись в польском небе

прожилки дыма из освенцимских печей?

Нам ход времён не развернуть уже обратно,

но сквозь бетон

цветком, не знающим щедрот,

всему назло растёт убитый многократно

и неизменно воскресающий народ.

Александр Габриэль — минчанин, с 1997 г. живет с семьей под Бостоном (США). В России издано пять книг стихов, имеются многочисленные журнальные публикации. Трижды лауреат конкурса им Н. Гумилева (Санкт-Петербург, 2007, 2009, 2018 гг.), лауреат Чемпионата Балтии по русской поэзии (Рига, 2014 г.), обладатель премии «Золотое Перо Руси» (Москва, 2008 г.)