Когда я вступил в возраст сознательного поглощения литературы, «немного Мандельштама» у нас уже было. Оставалось ещё несколько лет до того, как гордый отец принёс (внёс!) домой знаменитый «дымшицевский» том. Разумеется, не то абсолютно недоставаемое издание 73-го года, а допечатку 78-го. О, легендарное издание 73-го! Абсолютный дефицит, показатель значимости, золотая монета. Том, обладанием которого сдержанно гордились секретари райкомов и привозили из соцстран, куда весь тираж и скинули. Знаю, что в знак уважения понимающему человеку делали такой царский подарок: фотокопию тома в почти неотличимом от родного переплёте. 

    Мой отец был книжником. И издание 78-го года он сумел выменять. Здесь надо сделать отступление. Отчего-то ещё подростком сразу после войны он решил собирать библиотеку. Его отец (мой дед, разумеется) был не по книжной части и, как ехидно приговаривал отец, прочёл в жизни только справочник строителя. Так что решение было необъяснимым! А потом, как случилось, что вкусы подростка, купившего на первые деньги «Бруски» Панфёрова, настолько изменились, что чтение Мандельштама стало необходимым? Ведь в годы послевоенные и ещё два десятилетия потом стихов Мандельштама в литературном ландшафте видно не было. Вот этот-то ландшафт, являвший во время взросления отца безвидную пустыню, мне и интересен. Почему отец всю жизнь любил Горького (это к характеристике пейзажа)? «Ты не можешь себе представить, – говорил он, – каким глотком свежего воздуха был «Клим Самгин» после всех этих Бубенновых! И когда выходил очередной том 30-титомного собрания, я прочитывал его, смакуя!» И из той пустоты, из небытия, из эпохи молчания стихи Мандельштама понемногу стали подниматься, прорастать, занимая всё больше пространства, пока не заполнили огромную часть нас.    

    Главной книгой моей юности и основным источником поэтического знания послужила «Антология поэзии ХХ века» 25-го года Ежова и Шамурина. Отец сторговал огромный этот том не задорого у случайного человека на Кузнецком мосту, притащившего его букинистам. На наше счастье книгу не приняли из-за нескольких наполовину оторванных страниц и отсутствующего предисловия. Отец потом сидел в Ленинке, переписал недостающие куски и подклеил.

    О, моя юношеская Библия! Через непродолжительное время я выучил её наизусть всю, включая даже пролетарских поэтов. Там были стихи поэтов, ещё не удостоенных в 60-е-70-е годы отдельных томов, потому что репрессированных и пока ещё пребывавших в состоянии полупрощения и пред-издания. Когда имена стали возвращаться, они редко становились для меня открытием. И расстрелянный Гумилёв в Антологии был. И Нарбут. И Анна Баркова, которую я не выделил из представленных женщин, «не связанных с определёнными группами», позже всех изданную, страшнее многих жившую.

    И Мандельштам. Шамурин был составителем с замечательным вкусом! «Бессоница. Гомер…», Tristia – антология лежала у изголовья. А что больше нравилось отцу, я не помню в силу юношеской направленности на себя.

    Интересно, что масштаб поэтов составители подчеркнули объёмом комментария: более значимые фигуры удостаивались развёрнутых биографий, а другие - лишь пары фраз. Например, большая статья была про поэта Михаила Герасимова. О Мандельштаме как раз и написали две фразы: родился в купеческой семье, учился в Петроградском университете. Впрочем, как понять масштаб поэта при жизни (да и после смерти)? В Антологии почти на равных сосуществовали Цветаева – Ахматова – Любовь Столица – Елена Гуро – Варвара Бутягина, Вс.Рождественский – Нарбут – Блок – Скиталец – В.Кириллов – Жаров – Ширяевец – Есенин – Ионов. Что удивляться, ведь даже в 61-м году Г.Адамович писал: «Будущее Мандельштама неясно. Он может надолго, и даже, пожалуй, навсегда остаться поэтом для немногих» («Воздушные пути»). В устах Адамовича, высмеянного ещё Лунцем («…Мы читали его «Облака», и все забыли их»), это звучит сведением счётов за отклик 22-го года, тем более что Лунц Мандельштамом-то, не любя последнего, восхитился.

    Отец знал Мандельштама, выделял его и копил: по стиху, по упоминанию, по строчке. Если где-то в неочевидном сборнике (например, хрестоматии), провинциальном журнальчике (например, казахстанском «Просторе») появлялось что-то, то это непременно довольно скоро добиралось до Москвы, до дальней периферии наших знакомств и, наконец, до нашего дома. Появлялись перепечатки, фотокопии и переписанные от руки страницы. Так было, разумеется, не только с Мандельштамом. Он занимал своё достойное место в общем запретном списке вместе с Гумилёвым, «Россией» Волошина, цветаевским «Лебединым станом» и, в первую очередь, с ахматовским «Реквиемом». Можно опять вспомнить Г.Адамовича, сожалевшего в 63-м о «Реквиеме» после его публикации на Западе, что «…советскому широкому читателю (он) остаётся до сих пор неизвестен». Это было не так. Адамович как-то забыл великие русские традиции переписывания запретных стихов со времён Баркова, Пушкина и кого только не!

    И всё же главный вопрос моей истории – как в сознании отца забрезжило то подлинное знание.

  Отец был не просто книжником, а ещё и библиографом по образованию. В 52-м он поступил в знаменитый тогда Библиотечный институт, ставший прибежищем некоторого количества известных преподавателей МГУ, изгнанных из университета в период борьбы с космополитизмом. Но, главное, ему повезло с другом-наставником, которым стал Лёня Чертков. К сожалению, многого о Черткове отец мне не рассказал, а я расспросить не догадался. Позже я сам пытался что-то понять, реконструируя их взаимоотношения. Знаю, что тот организовал удивительный поэтический кружок (воспоминания о котором оставил переводчик А.Сергеев). Отец туда не ходил, потому что стихов не писал, но дома у Черткова бывал часто. Главным потрясением стала для неофита великолепная чертковская библиотека. Тогда отец решил для себя, что ему следует иметь похожую. Увлекался Чертков поэзией Серебряного века, видным специалистом по которой в результате стал. Судьба Л.Черткова трагична и замечательна, но речь не о ней, а нас сейчас касается та её часть, которая позволила отцу узнать о неведомой доселе поэзии. И это был не вскользь упоминаемый в школьном курсе литературы, но не запретный Есенин. У Черткова были заветные сборники стихов издания начала века и 20-х годов. Позже, когда в 57-м Черткова посадили (об этом и последовавшим периодом жизни – своя история), отец ходил в дом-музей Маяковского (что на Таганке), переписывать в тетрадочку стихи из полюбившихся и имевшихся в библиотеке музея сборников Гумилёва и Ходасевича. Но Мандельштама он отчего-то переписал чуть-чуть, и потом предпринимал наивные попытки вчитаться хотя бы в обрывки строк и названий, цитируемые Тарасенковым в жутковатой, но непустой статье старой Лит.энциклопедии 30-х годов: «Нашедший подкову» (что это?); «Всё было встарь, всё повторится снова/и сладок нам лишь узнаванья миг»; «Разбит твой позвоночник, мой прекрасный, жалкий век»; цитата из «Шума времени» и ещё несколько строчек плюс прекрасная библиография – находка для знатока, т.е. как раз для библиографа! Что ж, тогда я и понял, что поэзия существует в любом количестве, даже в одной вырванной строке! В благожелательной статье в новой лит.энциклопедии 67-го года цитат не было, но хоть какие-то названия стихов приводились. Потом по этим цитатам и названиям сверяли списки и публикации, как бы проводя воображаемые линии между отдельными точками. Или внимательно изучали случайно выхваченный на первой международной книжной выставке каталог издательства «Ардис». Мы вместе пытались догадаться по одним только названиям, что может быть в не доходящих до нас книгах. Была в каталоге, например, «Египетская марка», упомянутая-таки Тарасенковым, до выхода которой в России оставалось лет пятнадцать. Мы лелеяли каждый мандельштамовский росток.

    А потом вышел обкорнанный, обруганный, куцый синий том, и началась другая история.

Михаил Вирозуб, член Союза писателей Москвы. Автор книг стихов "Дикобраз" (М.,1994), "Наблюдения за жизнью" (М.,Время, 2010), переводчик в основном английской и американской поэзии, книг сказок и стихов Л.Ф.Баума (издательство "Текст" в 2010 и 2013 гг), стихи и переводы печатались в периодике, различных сборниках и антологиях.

Фотографии предоставлены автором:

1. Сборник Мандельштама 73-го года, "ротапринтное издание" в ручном переплёте, идентичном издательскому.

2. Фото отца - Рафаила Вирозуба.