Каин и Авель

Дело было в песочнице. На моих глазах два существа, появившиеся на свет не так давно и совсем недавно выучившиеся ходить, исследовали дивный мир песочницы и её окрестностей. Обретя свободу передвижения, они в какой-то момент оказались в своём исследовании друг напротив друга. Интерес друг к другу подогревался наличием взамодополняющих песочных гаджетов — ярко-красного грузовичка и совочка.

Общение, как говорилось некогда, стало естественным и неизбежно перешло на высокий светский уровень, и одно из существ, старательно артикулируя, заявляет о существенном событии в жизни: «У нас в квартире та-ра-ка-ны». Напарник по исследованию мира округляет глаза: «Как? Вол-ка-ны?» — «Волканы?» — теперь уже испуганно переспрашивает первый, принёсший жуткую весть. «Волканы», — утвердительно кивает второй, представляя этих ужасных существ. Сомнений нет, они самые.

Они оба теперь отчетливо видят волканов, в существовании которых сомневаться невозможно, так как о них известно всем и из всех проверенных источников. Их полчища подбираются отовсюду — и, главное, они поджидают дома. Малыши смотрят секунду друг на друга и абсолютно одновременно начинают в голос реветь. Ревут они по-настоящему — изо всех сил, отчаянно, безутешно. Это счастье. Так ревут только в таком возрасте, когда волканы превращаются в оживающие сказочные чудовища, в которых оживает вся твоя детская беззащитность перед ночью.

Эта гармония почему-то вызывает желание покидаться песком третьего обитателя песочницы, который решает, что это будет самым правильным поведением. Возможно, он в чём-то и прав, кто знает, как нужно вести себя в таких случаях. Однако всеобщее взаимопонимание неожиданно жестоко прерывается вмешательством мам всех трёх песочниковедов. Слёзы высыхают, песок не летает по воздуху, и волканы волшебно исчезли, всё забудется и смешается с другими такими же вселенскими событиями каждого дня детства, чтобы высветиться в какой-то неожиданный момент, когда об этом как раз совсем не думаешь, в один яркий, удивительный кадр из песочницы.

Но кажется мне, что мало, слишком мало подчас мы помним о том, какими странными, нелепыми и всё же уникальными существами мы были, несмотря на всю неразумность, заслуживающую любви. И что наше мнимое преображение под влиянием знаний о песочнице и о соседних песочницах, обретение навыков полезных и даже умение выговаривать слова и подолгу смотреться в зеркало и в компьютер — значительно не изменило модель нашего поведения и способность взаимно не понимать.

Где-то там, между одним и другим, между тобой и другим вдруг возникает волкан — и каждый другой думает, что это другой привёл его. Каждый думает, как тогда в песочнице, что волкан реально существует и угрожает именно ему. Только нет мамы, которая подойдёт, прижмёт и поцелует, вытрет слёзы, чтобы всё исчезло. Есть только мальчишка, который опять всякий раз начинает кидаться песком, опять всякий раз. А песок — в глаза, в глаза.

Стол

Стол стоял в углу, развёрнутый длинной стороной к стене — так, чтобы свет из окна мог падать через плечо справа и немного сзади. Массивный, на двух тумбах, перекрытых мощной столешницей толщиной в хороших полтора дюйма, он казался немного громоздким в качестве письменного стола, предназначенного для советской малогабаритной квартиры. Однако куплен он был в своё время именно в этом качестве вместе с набором стульев и диваном, при переезде на новую квартиру. Возможно, этот стол мыслился его создателями как стол профессора или академика, когда бы он, заваленный бумагами, со всегда переполненной пепельницей где-то с краю, жил бы в гармонии с непременными креслами растрескавшейся кожи, книжными шкафами, уходящими в благородную высь, ковром, впитавшим запахи нескольких эпох, храня в себе тайны академические, а то и повыше.

К слову сказать, теперь он тоже всегда был завален бумагами и даже чрезмерно, поскольку, когда ящики двух тумб оказались забиты так, что они больше не выдвигались, на поверхности стола начала постепенно расти стопка бумаг, со временем грозившая обрушиться, во избежание чего её пришлось сдвинуть на самый край, где развалиться ей не давали сходящиеся стены. Тёмная полированная поверхность, почти не отражающая света, контрастировала с бумажным хаосом, и он всегда чувствовал некоторую неловкость, когда писал за столом. Этот стол слишком идеален, думал он: то, на чём пишешь, не должно быть безупречным как вечность, лучше уж писать на песке. И хотя полировка, именно «полировка», как это говорили в своё время, была самая обыкновенная, она вполне противостояла действию времени: стол оставался почти таким же непроницаемым. Лишь местами отодралась идущая по периметру тонкая шпонка, да в одном месте доска слегка покоробилась от пролитой воды. Тем временем количество бумаг прибавлялось, и Вавилонская башня в углу уже словно росла сама.

В бумагах была работа: бесконечные конспекты книг, лекций, семинаров, рефераты, черновики статей, переводы — всё, тянущееся с момента поступления в аспирантуру. Сокровища, извлечённые из текстов и разговоров, то, что и стало причиной всех этих занятий, собирались не то чтобы очень тщательно, но непрерывно, причём со временем всякая новая драгоценность оказывалась ловушкой, требующей новых поисков, ведущих, в свою очередь, к следующим. К тому же, что поначалу радовало, сокровища оказывались дверьми, открывающимися в разные вселенные, где и одной было бы достаточно, чтобы в ней потеряться навсегда. Примеряя Канта, который и был всего лишь одной из этих необъятных вселенных, он на себе испытывал описанное немцем неразрешимое противоречие между конечностью своего существования и бесконечностью опыта мира. Противоречие производило неприятное ощущение возрастающего беспокойства относительно возможности совладать с этим разлетающимся космосом, беспокойства, если и испытанного Кантом, то мастерски спрятанного им в глубинах своих «критик».

«А мог ли он его не испытать, — думал он, — для того, чтобы вдруг ни с того ни с сего поведать миру об иллюзиях разума?» Как удался Канту его фокус, было, в конечном счёте, неважно, он же всё чаще испытывал странное чувство, что соприкосновение со своими сокровищами его начинает тяготить, словно бесконечность обрела вес. В его замечательный архив тайком проникло кафкианское чувство вины, начавшее, как и положено у Кафки, постепенно трансформировать его во что-то другое, чуждое: тексты становились не-текстами, смысл — бессмыслицей, память — пропуском, время — пустотой. Причём существо, — а это было реальное существо, поселившееся в недрах письменного стола, где рос архив, — обрело странную способность вносить хаос и беспокойство далеко от стола, словно оно сидело у него на плече, когда он входил в комнату и знакомился с новыми людьми. Он пытался бороться с этим существом, ему было обидно за свою работу, старания, любовь к тому, чем он занимался, своё время и свой чисто интеллектуальный интерес, в конце концов, и он вновь и вновь дополнял архив, в котором, казалось, время остановилось. Он стал бояться походить к столу, обходя его стороной, но стол, как некий магнит или чёрная звезда, не отпускал его уже нигде. И он решил избавиться от стола.

Как-то перед Новым годом он стал искать некие старые записи, которые хотел использовать в лекции, и стал вытаскивать из ящиков стола все бумаги, скопившиеся со времён аспирантуры, раскладывая их на полу. Бумаги были разных геологических эпох: одни пожелтевшие больше, другие меньше, какие-то исписанные от руки, какие-то напечатанные на машинке. Бумаг оказалось очень много. Он долго сидел на полу, разглядывая и вспоминая. Теперь, наконец, все ящики стола были пусты и не было больше и Вавилонской башни в углу. Не было ничего, кроме чувства опустошения. Рассматривая свой почерк, он пытался понять, что связывало его с каждой конкретной записью, ведь всегда это был кусочек его жизни и хранить запись — значит помнить о жизни, подтвердить, что она была, удостовериться при нужном случае. То есть продлить. «А значит, все эти письмена носят ещё и ритуальный характер, — думал он, — они напоминают татуировки, нанесённые на бумагу, заклинающие прошлое, словно оно ещё длится. Каждый создаёт своих богов и возводит для них свои храмы».

Он собрал все бумаги, спокойно сложил их в несколько больших стопок и, аккуратно перевязав, понёс на помойку.

На лестнице он встретил соседа, поднимавшегося с ёлкой. Они поздоровались. Сосед спросил: «Сдаёте макулатуру?» — «Да нет, вот накопилось откуда-то, решил перед Новым годом… — А потом неожиданно для себя добавил: — Сдаю домашние задания». Сосед посмотрел недоумевающе, потом заулыбался: «Точно! Вот мы тоже антресоли вчера с Настей разгребали, а то барабашка скоро поселится».

Попрощавшись с соседом, он отнёс первую партию к мусорным бакам и отправился за следующей. Покончив с бумагами, взглянув на пустой стол, он подумал секунду, пошёл за инструментом и, вернувшись, начал его разбирать. Последней была вынесена тяжёлая столешница в добрых полтора дюйма толщиной, тёмная полировка которой, вышедшая из недр советской мебельной фабрики, почти не отражала свет. Уже вечером столешницу, стоящую вертикально около помойки, кто-то уволок к себе.

В тот Новый год он чувствовал себя Сизифом, который вдруг испытал неизъяснимую свободу, вкатывая камень на гору.

Шнурок

В детстве я был очень медлительный, настоящий (или настоящая) копуша. Когда в детской передаче возникали Шустрик и Мямлик, я всегда переживал за неудачи Мямлика, который явно не тянул, был с проколом в голове, и держали его в передаче, очевидно, для морального назидания. Во-первых, чтобы было видно, что Мямлику путём психотехники можно внушить правильные социальные установки и сделать его «Счастливым Мямликом». А во-вторых, ради раннего развития чувства толерантности среди младшего детского возраста. Но Мямликом я был взаправдашним, и из детского сада меня исключили после первого же дня. После тихого часа начались какие-то танцы-хороводы и, естественно, все дети, обувшись после сна, принялись что-то хороводить под громкое и весёлое фортепьяно. Все, кроме меня, поскольку, как и положено Мямлику, я завязывал шнурки на своих ботинках долго, очень долго. И ещё очень долго — всё время, пока дети плясали в большом зале, который казался огромным, где вдоль стен были расставлены стулья с детскими сумочками, и ещё потом, когда они играли в какие-то игры, которые требовали передвижения по жёлто-красному, натёртому воском паркету, и ещё позже, когда нужно было переместиться в другую комнату, где были уже тихие игры на столах. Ботинки были большие, из красно-коричневой мягкой кожи, и шнурков у них было много, даже слишком. И чем больше я старался в них разобраться, тем более бедственным становилось моё положение, поскольку, стремясь распутать, я их только всё больше запутывал. В общем, с психотехниками работа там велась плохо, да и чувство толерантности они не очень развивали в сообществе, поскольку, когда отец пришёл забрать меня вечером, воспитательница кратко сказала ему: «Не детсадовский. Не получится». Отец был авиационный инженер, двигателист, преподававший в Жуковке, где среди его слушателей были и те самые космонавты, включая «первого», и он привык, что если говорят, что эта болванка не полетит, даже если ты её лаком покроешь, — значит, не полетит. Мямлики не нужны в детском саду. Мямлики вообще нигде не нужны, — это было сообщено со всей решительность ответственного педагога, стоящего между миром детства и взрослым миром. Так в своей жизни я впервые ощутил привкус изгойства, изгойства из большого мира, сидя с отцом на лавочке на Пушкинской площади, под падающим грустным снегом, подсвеченным фонарями, прямо под поэтом, невозмутимо взирающим на нас со своей высоты.

«И что же мы теперь будем делать?» — спросил меня отец, который понял, что изделие нестандартное.

Мы выпили кофе с пончиками в кафетерии прямо напротив памятника поэту — вот что мы сделали.

Если ты Мямлик, то и не надо притворяться, что ты им не являешься, — ничего хорошего из этого не выйдет. В пятый класс хорошей школы, в новом районе, куда ты переехал из центра, тебя не примут, потому что — «Никогда, никогда в моем классе, не будет учиться человек, который делает двенадцать ошибок в одном предложении и не умеет писать слова “корова” и “скамейка”!» «Никогда! — Искра Андреевна, а она и правда была с буйной рыжей копной волос, свесилась через перила и кричала мне вслед, через пару пролётов, пока я, получив очередную карточку Мямлика, бежал по лестнице через две ступеньки от её всеиспепеляющего гнева. — Никогда не видела такой фанатической неграмотности!» Наверное, она могла бы меня задушить или четвертовать, думал я, когда ночью просыпался, видя опять перед собой лестницу, уходящую в преисподнюю, в которую меня провожает Искра Андреевна, злорадно наблюдающая через все пролёты моё падение.

Психотехника, которая должна внушить правильные социальные установки, работала, и социальные установки начали потихоньку изменяться. Ну, если ты Мямлик, так и получай кулаком по скуле, когда шпанистая группка из района, что у кинотеатра, поджидает тебя вечером у выхода: ещё один урок толерантности и солидарности — ходи в кино с приятелями со своего двора, да не забывай тоже что-нибудь класть в карман. Но Мямлик не отпускал — сочинения в классе я сдавал последним, когда уже никого нет и учительница проверила все предыдущие — «Ну, Мямлик, что там у тебя, это всё — ты уже пишешь четыре часа. Побойся Бога, мне надо домой». Бога я не очень боялся, а если начистоту, то совсем не боялся, учительница была толерантная и, к тому же, красивая, и она опять повлияла на мои социальные установки, но мне просто почему-то не хватало времени. Быть Мямликом — это значит двигаться очень быстро или очень медленно? Для птицы, пролетающей через ветви дерева, мы все — стоим на месте так же, как это дерево, а для улитки — летящей птицы или едущей машины просто не существует. Нужно ли мне было ускориться или, наоборот, замедлиться, чтобы совпасть со своим временем, чтобы подойти к финалу вовремя, когда дети надевают ботиночки и становятся в круг?

Как-то, отвечая на вопрос «как тебя зовут?», я сказал, как обычно: «Мямлик», — и лишился имени. Я пошёл к учителю и сказал: «Учитель, я хочу научиться быть быстрым». «Каким быстрым?» — спросил учитель. «Быстрым как ртуть», — почему-то сказал я, вспомнив не ртуть, а свинчатку, которой шпана била по скуле после фильма. «Хорошо, — сказал учитель, — я научу тебя быть быстрым как ртуть». И он научил меня быть быстрым как ртуть. Теперь я мог ловить стрелу на лету, видеть большое как малое, а малое как большое, смотреть не мигая, угадывать номер трамвая, появляющегося из-за угла, и читать мысли собеседника прежде, чем нейроны в его голове оформят сигналы в соответствующих зонах мозга.

Теперь, когда я бывал Мямликом, я чувствовал себя животным, пред которым простирался величественный, небывалый ландшафт, похожий на последние кадры фильма «Меланхолия», где над миром в абсолютной тишине неподвижно зависла планета Меланхолия. Фантастическая красота мира в деталях, который наконец остановился, чтобы его разглядеть. Когда я был быстрым-как-ртуть, я был другим животным, которое знало, откуда идёт смерть, какие травы полезны и для чего, и в темноте я видел мысли других животных, а мир для меня тоже остановился, но совсем иначе — как у птицы, летящей сквозь ветки. Во сне я был кем-то ещё, кого невозможно описать. Но Шустриком я так и не стал, повторяя частично путь Форреста Гампа. Я всё так же пишу уже не с двенадцатью, но с пятью ошибками на странице или в предложении — как повезёт, не успеваю к дедлайну и всё никак не могу развязать узлы на шнурках на том самом ботинке. Учитель говорит: «Причём здесь скорость? Его нужно просто развязать, если ты, конечно, этого хочешь». А мне становится играть с ним всё интереснее и интереснее. Слова «скамейка» и «корова» я выучил, но это единственное, что я знаю твёрдо.

Последнее поздравление

Ох, уж эти создания из ребра! Мои первые поздравления были матери и бабке: в первом-третьем классах это были какие-то вышивки, которые на уроках труда мы старательно выделывали к торжественному дню. Потихоньку, втайне от них, день за днём, крестик за крестиком. Чертовски сложно не путать нитки, цвета, правильные узелки, труд почти целого месяца. Одна из вышивок — гриб с роскошной красной шляпкой в порослях такой же роскошной зелёной травы — потом долго превращалась то в подставку, то в маленькое покрывало, пока не сгинула где-то на даче. Собственно, это была первая и, наверное, последняя вещь, которая была мной сделана правильно, после чего, увы, врождённая асимметрия и деструктивные импульсы накладывали на все производимые изделия печать законченной интеллектуальной неполноценности.

В третьем же и четвёртом классе, а может быть даже в пятом, экономя на завтраках или на мороженом в течение четверти, я шёл в огромный универмаг, где после долгих сомнений покупал самый маленький и, естественно, самый дешёвый флакончик духов для матери и бабки. Наверное, это были единственные искренние поздравления и подарки, за которыми не стояло ничего кроме любви ребёнка. Мысленно возвращаясь в те времена, удивляюсь тому терпению и решимости этого маленького человека, когда он постигал все неизвестные ему ещё муки выбора, колеблясь между бесчисленными вариантами подарков и возможностью просто прогулять сэкономленное в кино и на мороженом. Лиха беда начало… О том, как эта подарочная активность была воспринята теми, кому она предназначалось, у ребёнка, оказывается, не осталось никаких определённых представлений, из чего можно заключить, что любовь к внуку и сыну позволяла принять от него многое.

Неизбежное взросление, отчуждающий привкус официозности, государственный ритуал, пустышка, весенняя пьянка, — поводы поздравлять, если и были, то они были исключительно романтические. Или, увы, позже — деловые.

Последнее поздравление, обращённое ко всему противоположному гендеру, было рождено в невероятных муках и творческом поту: вскоре после окончания института, работая в здании на Смоленской, я взялся написать в газету к этой самой дате. Но по мере неумолимого приближения срока всё яснее становилась невозможность исторгнуть из себя ни строчки, которая бы одновременно совпадала с тем официальным поздравительным мурлыканием, которое предполагалось творчески воспроизвести в газете, и с собственным представлением о том, как следует писать и говорить. Это был ещё один неожиданный выбор, ещё более сложный, чем выбор флакончика духов в универмаге, где тебя толкают локтями взрослые. Что можно было сказать, если ты не Жванецкий? Весь привычный поздравительный текст неизбежно становился частью комсомольско-партийной кричалки, прикасаться к которой было просто невозможно. Я чувствовал себя как герой рассказа Ираклия Андроникова, взявшийся сказать вступительное слово в филармонии перед симфонией Танеева.

Рабочий телефон звонил уже несколько раз в день, напоминая о горящем выпуске газеты, а текста всё ещё не было. Боже, зачем я взялся его написать, какой чёрт меня дёрнул? Когда оставались какие-то последние часы до провала всего проекта, призванного поздравить женщин огромного здания, я отправился в самое его тихое и тёмное место — туда, где заканчивалась лестница и где были слышны лишь машины лифта, и, сидя на ступеньках, вдали от всех, под размеренные звуки вращающихся чудовищных колёс, на верхотуре этого сталинского монстра, начал писать от лица некоего несуществующего персонажа. Это было моё последнее поздравление женщинам и, возможно, мой первый самостоятельный текст, где уже не было меня, а был кто-то другой, слушающий вздрагивания механизмов и извлекающий из этих звуков новые слова и фразы. Неважно, кто тебе расскажет историю, иногда это может быть лифтовый механизм, вслушиваясь в который, можно уловить жизнь целого небоскрёба. Меня била лёгкая дрожь, когда я отдавал редактору газеты пару листков, напечатанных на машинке. «Ок, годится, — сказал он, быстро просмотрев написанное, и добавил: — Как-то даже свежо».

Я не знаю, как я выкрутился, что я там мог вообще написать. Иногда мне кажется, что творчество — это не более чем способность выкрутиться, так, чтобы звук лифтовых механизмов был воспринят как голос Афродиты, а вышивка крестиком — как движение от всей души.

Дмитрий Вениаминович Новиков. Закончил в 1977 г. МГИМО, аспирантуру в Институте философии РАН. Преподаватель философии МГМИО, ВШЭ, сценарист и режиссёр документальных и документально-игровых фильмов «Два дневника», «Стереомир инженера Шухова» (2020), «Дом фотографа» (2022), «Лев Толстой: по ту сторону фотографий» (2023).