как
быть или не быть
буддийским монахом
(роман-воспоминание)

Перевёл Владимир Болотников

(Перевод романа Николая Грозни «Признак Будды» еще не издан и ищет издательство. В журнале "Этажи" опубликован отрывок из романа)

Посвящается — Царю

На его ладонях и на ступнях
 — колеса чакры;
на его пальцах ног
идеально ровные ногти,
а меж пальцами — перепонки,
как у черепахи…

— Из Восьмой главы
«Абхисамайя-аламкара» Майтреи,
где описывается тело Будды

(перевод с тибетского языка
сделан автором этой книги)

Пролог

У вершины базальтовой скалы, походившей на громадную фасолину, мы оба, затаив дыхание, подобрались к самому краю обрыва и заглянули в головокружительную пропасть. С такой высоты Гималаи представали смиренными, хотя и первозданными: острые пики горных вершин торчали уже где-то внизу, под нами, и их оголенные длани, как и позвонки хребтов уходили за горизонт. На самом дне долины, в багряных лучах клонящегося к закату солнца (было шесть вечера), смутно высвечивались лепившиеся друг к другу глинобитные домишки — будто отражаясь в недвижной глади горного озера.

— Прыгать надо прямо сейчас, — сказал Царь, развязывая рюкзак с парапланом. — Как только солнце зайдет за гору, резко похолодает, и тогда я не смогу перелететь через границу.

Встав на колени, я помог ему расправить полосатый, красный с белым, параплан. Вглядываясь в лицо Царя (может, в последний раз? — мелькнула мысль), я подумал, что даже если ему суждено погибнуть сегодня, вид у него был лихой, чертовски романтичный: трехдневная щетина на щеках, длинные бакенбарды и нелепый, свисавший на лоб, седой чуб.

— Вот, — сказал Царь, потянув за верх параплана — подержи-ка тут. Жди, пока полотно расправится от восходящего потока, а потом — отпускай…

Выпрямившись, я развел руки в стороны, чтобы удерживать полотно.

— Если через месяц от меня ни слуху, ни духу, — продолжил Царь, — пошлешь письмо, которое я тебе оставил.

— В Голландию, — уточнил он, шагнув ко мне.

Мы обнялись. От него разило никотином и дешевым дезодорантом.

Резко отвернувшись, чтобы скрыть вдруг блеснувшие в его глазах слезы, Царь вытащил из нагрудного кармана пачку «Индия кингз», сунул сигарету в уголок рта.

— Последняя…, — вымолвил он, цинично ухмыльнувшись. — Как будто перед… как это называется?

— Расстрелом? — поинтересовался я.

— Вот-вот.

Он несколько раз быстро затянулся, щелчком отправил окурок в пропасть и, сунув руки в карманы, неспешно подошел к самому краю обрыва.

— Не понимаю, — сказал он, приподняв ногу над сгущающейся внизу тьмой, — отчего это все так боятся умереть?.. Всего лишь миг и — амба…

— Это тебе — миг, а для меня кошмары до конца жизни, — буркнул я, вдруг ощутив, что меня вот-вот стошнит.

Все же я понимал, каково сейчас Царю. Пусть на этой высоте мир и представал застывшим, призрачным, без всяких сложностей, без всевозможных «до» и «после» … Даже вереница беркутов и несколько отважных воронов, что высоко-высоко, в стальной голубизне небосвода, парили в восходящих потоках, казались недвижными, будто застыв в остановившемся времени. Их долгие, грандиозные эллиптические круги сами по себе были свидетельством вечности, того состояния, которое существовало здесь всегда, переходя из прошлого в настоящее и из настоящего опять в прошлое.

— Музаффарабад, наверно, вон там, в той стороне, — сказал Царь, взглянув на компас. — Хорошо бы мне забрать вправо и снизиться меж теми горками.

— Думаешь получится?

Ничего не ответив, Царь надел лямки рюкзака на плечи, затянул ремни.

— Я готов, — сказал он, глядя перед собой с отчаянной решимостью. — А ты?

Переступив через обвислое полотно параплана, я положил руку ему на плечо.

— Послушай, Царь: а может не надо? Я понимаю, кáк тебе хочется вырваться из Индии, но это же практически самоубийство… Ведь границу между Индией и Пакистаном охраняют лучше любой другой на всем белом свете. Особенно здесь, в Кашмире... Здесь с обеих сторон тысячи солдат, им только дай лишний раз пострелять.

— Будет тебе, Никола, — отвечал Царь. — Не порть настроение. Я хотя бы полетаю… да с каким удовольствием!

Снова взявшись обеими руками за центральную часть полотна, я сделал несколько шагов назад, чтобы его взъерошил прохладный ветерок, повеявший вдруг снизу, постепенно наполняя полотно.

А в следующий миг Царь — исчез...

Это произошло так внезапно, что я чуть было не вскрикнул: «Ты куда?!» Мне показалось, что он рухнул вниз; я даже решил, что у него запутались постромки — но восходящий поток мигом раздул полотно параплана, и он тут же взмыл, кренясь к западу и будто стремясь догнать заходящее солнце.

Я успел увидеть, как Царь влетел в ущелье, которое, согласно нашей карте, продолжалось до территории, бывшей под контролем Пакистана, — а потом я поплелся назад, чтобы поскорей выйти на тропу и успеть спуститься с горы.

Быстро темнело, и мне отнюдь не хотелось оставаться здесь, в надмирной выси, как раз в тот час, когда эхо первых выстрелов станет волнами расходиться по всей долине.

Первая

Восемь утра. Я уже надел длинную, до пят, хлопчатобумажную юбку-шантáб и накидку без пуговиц с двумя диковинными кусками ткани, которые свисают с плеч, будто слоновьи уши — это все благодаря Цонкапе, тибетскому святому пятнадцатого века, который был явно большим пижоном. Еще на мне длиннющий пятиметровый зен, молитвенный пояс, обернутый, на манер сари, вокруг верхней части туловища. Впереди меня, увлекая за собой, шествовала крохотная Ани Дава, сорокалетняя тибетская монашка.

— Ты действительно хочешь этого? Ты уверен? — снова спросила она меня, когда мы уже добрались до стен Главного Храма, где Джогибара-роуд вливалась в просторную площадь, усеянную пластиковыми пакетами и коровьими лепешками.

— Сейчас последняя возможность, чтобы отказаться, — добавила она.

Тронув клок несбритых волос у себя на макушке, я в ответ лишь помотал головой.

Внутри монастыря мы сразу же пошли вверх по широкой лестнице, мимо тибетских монахов, что бродили туда-сюда по коридорам, декламируя вслух тексты из учебников. Меня вдруг стало подташнивать от вони из уборных и от запаха безвкусной цветной капусты, которую уже готовили на кухне с соусом карри, и я мгновенно ощутил, что это значит — проводить всю жизнь в монастыре: подъем в пять утра, до семи нараспев чтение молитв, дальше — занятия в классных комнатах, в полдень со всех ног мчаться на обед, с металлической тарелкой в руках; затем снова молитвы, вечерняя трапеза, обязательные вечерние диспуты во дворе монастыря, а там и отбой — в маленькой келье, под простынями, которые обжили сонмы клопов…

Главный прислужник настоятеля монастыря, неповоротливый детина средних лет с напряженным взором, приветствовал нас наверху лестницы.

— Кирти Ринпоче уже ждет, — процедил он сквозь зубы, указывая на открытую дверь.

Сняв обувь, мы с Ани Давой вошли внутрь. Настоятель, который согласно своему титулу («Ринпоче» означает «Драгоценный») являлся реинкарнацией какого-то важного персонажа буддийского пантеона, пил масляный чай[1] из деревянной чаши — он сидел на возвышении, устроенном из положенных друг на друга тибетских ковров, и читал «пéчу», традиционную тибетскую книгу, сложенную из длинных, узких, несброшюрованных листов бумаги. Ани Дава отвесила ему земной поклон. Я последовал ее примеру. Кирти Ринпоче наклонился к своему прислужнику и что-то пошептал ему на ухо.

— Ринпоче желает знать, не возражают ли родители против твоего решения стать монахом? — торжественно вопросил тот.

— Ну, это их не радует, но и мешать мне они не собираются, — ответил я.

Получить согласие родителей — одно из множества условий, которые следует выполнить, чтобы стать буддийским монахом. Когда я позвонил своим родителям, чтобы, формальности ради, спросить у них, одобрят ли они мое намерение отныне вести жизнь монаха, давшего обет безбрачия, они оба решили, что я над ними издеваюсь. «Если тебе так уж хочется на всю жизнь стать шутом гороховым, это твои проблемы» — вот все, что сказала мне мама…

Прислужник передал мой ответ настоятелю, почтительно шевеля губами прямо около его уха, и при этом он сначала указал пальцем на меня, а затем на большой атлас мира, висевший на стене около двери.

Кирти Ринпоче, откинувшись назад, улыбнулся. Ему лет семьдесят, он худощав и слаб, выражение у него на лице было кротким, пальцы рук слегка подрагивали. Начиная что-то говорить, он всякий раз наклонял голову, чтобы смотреть поверх очков, как будто они лишь мешали ему, а отнюдь не помогали лучше видеть.

— Когда ты приехал в Индию? — спросил он меня по-тибетски, тщательно выговаривая слова.

— Четыре месяца назад, — ответил я.

— Тебе очень повезло, что именно она обучает тебя тибетскому языку, — заметил Ринпоче, указывая на Ани Даву раскрытой ладонью. — Она ведь одна из лучших преподавателей в этом городе.

— Верно, — кивнул я. — Она прекрасная учительница.

Вообще-то Ани Дава была для меня не только учительницей тибетского языка — в моей жизни здесь, в Индии, она максимально соответствовала тому, что можно назвать родственницей. Я проводил с нею и с ее матерью целые дни, а в свою комнату, метрах в пятнадцати от их жилища, отправлялся только на ночь. Поначалу, когда я стал брать у нее уроки — уже через неделю после приезда в Дхармсалу, она относилась ко мне сдержанно, с некоторой подозрительностью. Долго проверяла, действительно ли я решил всерьез взяться за дело или окажусь очередным пришельцем с Запада, для кого буддизм и тибетский язык — просто часть туристической программы во время поездки в Индию. Такая программа обычно включала восхождение на какую-нибудь гору, ночевку в пещере и попытки встретиться в одной из местных чайных с кем-то из «Бисти бойз»[2]. Впрочем, уже через месяц, когда Ани Дава убедилась, наконец, что человек я приличный и надежный (не переспал ни с одной из ее молодых подруг или родственниц, ни разу не напился и лишь постоянно медитировал да все заучивал новые слова, по четыре-пять часов в день), а самое главное — что я не переменю в одночасье своего решения, предпочитая отправиться в поход на верблюдах по пустыням Раджастана, она стала относиться ко мне, как к родному сыну, и вызвалась подготовить меня к посвящению в монахи. Она дала мне брошюрку, в которой разъяснялась суть тридцати шести обетов послушника в тибетском монастыре, отвела к портному, чтобы тот сшил на мой рост два комплекта монашеской одежды, попросила Кирти Ринпоче назначить дату посвящения и в этот день утром, сбрив с моей головы почти все волосы, приготовила большую миску с вареным рисом, орехами кешью и изюмом — такое блюдо полагалось принести в монастырь в качестве пожертвования.

— Ну что ж, приступим, — сказал Кирти Ринпоче, ставя свою деревянную чашу на стол перед собой.

Его прислужник тут же вытащил из потайного кармана своей дхонки[3] опасную бритву и во мгновение ока — я и опомниться не успел — снес остаток волос с моей головы. Тут же закапала кровь, но это не так уж важно: мои одежды все равно бордового цвета.

— На вот, возьми, — сказала Ани Дава, протягивая мне свой скомканный носовой платок.

Кирти Ринпоче вытащил с полки рядом со своим ложем еще одну объемистую книгу-«печу», развернул ткань шафранового цвета, которая не давала разрозненным листам распадаться, и принялся читать вслух. Мои познания в книжном тибетском (он более архаичный по сравнению с разговорным) были довольно ограниченными, поэтому я обратился за помощью к Ани Даве.

— О чем это? — спросил я.

— Названы обстоятельства, которые не позволили бы тебе стать монахом, — отвечала она, прикрывая рот рукой.

— Какие, например?

Ани Дава помедлила.

— Ну, сказано, что нельзя стать монахом, если у тебя зеленые волосы. Или светлые, золотистые.

— А еще что?

— Нельзя быть лысым, беззубым, чтобы голова была, как у слона… Или иметь две головы, свиные уши, хобот слона, одну ноздрю, один зуб, быть щербатым, как ишак.

Ани Дава смущенно улыбнулась, глянув в сторону Кирти Ринпоче, будто извиняясь, что заговорила во время церемонии. И тут же понурила голову, в знак того, что больше не будет переводить для меня.

Кирти Ринпоче еще битый час называл самые разные физические и психические изъяны, из-за которых я не смог бы стать членом монашеского братства. (Меня неприятно удивило, что водораздел явно проходил вдоль линий индуистского разделения на касты — ведь у неприкасаемых, в отличие от брахманов, куда больше шансов утратить зубы или глаз…) Наконец он прервал чтение и о чем-то попросил прислужника — на этот раз я тоже почти ничего не понял. Они разговаривали на диалекте области Амдо, а он сильно отличался от двух основных тибетских диалектов — У-Цанг и Кхам, к которым я уже привык.

— О чем они теперь? — прошептал я.

— Огорчены, что не смогли найти сито, — объяснила Ани Дава. — Во времена Будды у монахов всегда с собой имелось сито, чтобы процедить воду, прежде чем пить ее. Поэтому на церемонии посвящения сито обязательно нужно.

Прислужник выскочил из комнаты и тут же вернулся, держа в руках металлический дуршлаг.

— Тебе надлежит преклонить колена перед Ринпоче, — заявил он, едва переводя дух.

Я опустился на колени, как было указано, одновременно пытаясь справиться с зеном — эта моя накидка, свалившись с плеч, покрыла собой почти весь пол вокруг меня. Прислужник, раздраженный моей нерасторопностью, помог оправить мой шантаб, одновременно нажимая на спину, чтобы я, как полагалось, немедля принял позу насекомого-богомола. Кирти Ринпоче взял с полки позади себя серебряную тарелку и принялся подбрасывать в воздух пригоршни окрашенного шафраном риса.

— Ринпоче старается умилостивить миллионы разгневанных богинь, которые носятся сейчас вокруг нас, — полушепотом объяснила Ани Дава. — Они гневаются, потому что ты отказываешься от мира желаний.

— Они очень злятся, эти самые богини? — поинтересовался я. — А то вдруг вечером ко мне в комнату ворвется целая орава голых девиц…

Ани Дава не удостоила меня ответом. И предложила Кирти Ринпоче подлить в его чашу горячего масляного чая.

Церемония на том и завершилась. Загадочно улыбаясь, прислужник вынул небольшие солнечные часы из меди и, продемонстрировав их нам с Ани Давой, вышел с ними на балкон.

— Очень важно точно зафиксировать время твоей ординации, — сказала Ани Дава. — Это все равно что момент рождения. Завтра в этот же час тебе исполнится один день.

Кирти Ринпоче сошел с трона и, выйдя на балкон, нагнулся, чтобы получше разглядеть, что получилось. Прислужник поворачивал солнечные часы туда-сюда, пытаясь понять, куда падает тень, однако выгравированные на медном диске тибетские цифры были все одинаково блеклыми. Солнце почти не пробивалось сквозь густые облака: сейчас, в дождливый сезон, его серый диск едва проглядывал на небе.

— А зачем узнавать, который час, именно с помощью солнечных часов? — спросил я Ани Даву. — У обоих ведь есть наручные часы…

— Надо сделать все так, как спокон веков полагается, — ответила она.

В конце концов, Кирти Ринпоче, все же поглядев на свои часы, записал на маленькой желтой карточке дату и время: 11 июля, 11 часов 7 минут. Потом немного призадумался, но вскоре вывел на ней мое новое имя: Лодро Чосанг.

— Ну вот, теперь ты официально стал монахом, — сказала мне Ани Дава, кланяясь Кирти Ринпоче.

Поблагодарив и его и прислужника, я вышел из комнаты, пятясь задом — как принято в Тибете.

В июле Гималаи походят на расползающиеся под дождем «куличики» в детской песочнице: на дорогах валялись съехавшие вниз по склону каменные глыбы, подпорные стены сдавались под натиском кренящихся домов, электрические столбы наклонялись, указывая в сторону горизонта, водопроводные трубы без конца прорывало, и потоки воды проделывали канавы. Взойдя на вершину холма, мы с Ани Давой остановились, чтобы перевести дух. Прямо под нами была главная улица Дхармсалы — узкая, не покрытая асфальтом; по обеим сторонам ее тянулись лавки и харчевни, они высились друг над другом, будто башни, составленные из разнородных, перемешанных друг с другом, строительных конструкторов. И саму улицу, и все дома на ней опутывала паутина телефонных проводов, переплетения обветшавших пластиковых маркиз и грязные полотнища рекламных растяжек, как будто городок оказался во власти гигантского паука. От одного овощного ларька к другому слонялись бездомные коровы, которые непрестанно жевали, подбирая с земли картонные коробки и гниющие картофелины. Всюду, словно рваное тряпье, валялись уличные собаки, бесшерстные, розовотелые. У входа в чайные заведения стояли ящики с квадратными пакетиками молока, и над ними вились тучи мух и ос.

Близ многоквартирного дома, где жили мы с Ани Давой, я увидел Пурбу, одного из моих лучших друзей в этом городке: он стоял посреди улицы, уткнув в бока свои гладкие, пухлые руки. Пурба — тибетец из региона Амдо, ему двадцать семь лет, он, в прошлом монах, а теперь преисполнен важности, ходит гоголем, этакий задавака в модных очках, и обожает рубить правду-матку, источая скептическую улыбочку. Ани Дава, попрощавшись со мной, ушла к себе.

— Ну что, уже? — поинтересовался Пурба, осклабившись.

— Ага, — гордо ответил я.

Тут он рухнул на колени, склонился передо мной, уткнувшись лбом в поросшую мхом землю.

— Ты с ума сошел, что ли?! — вскричал я в страшном смущении.

— Ничуть, — отвечал он, вставая и вытирая руки о свои джинсы, — просто в первый и последний раз отдаю подобающие тебе почести. Ну, и какое же у тебя новое имя?

— Лодро Чосанг.

— Не заправляй ее, — сказал Пурба, вытягивая мою жилетку из шантаба. — Ну, и на кой тебе все это понадобилось? Говорил же: давать монашеский обет — верх глупости.

— Может я и глуп, но мне так нужно. Жизнь коротка. Хочу читать тибетские тексты, обучаться в больших монастырях. Я же сюда для этого приехал.

Пурба подошел к крошечной чайной, которую держал хозяин моей квартиры, и сел на ступени перед ее дверью.

— А что это ты там прикрываешь? — поинтересовался он, указывая на мой пах.

— Ты не поверишь, но только я вышел за пределы монастыря, он у меня вдруг так восстал! А из-за юбки все видно. Я сам, конечно, виноват: надо было трусы надеть.

Пурба захихикал, открывая коробочку со смесью бетеля и табака.

— Привыкай... Теперь это у тебя до конца жизни. Но уже ничего не поделаешь… — Пурба, заложив порцию смеси за нижнюю губу, взглянул на свои карманные часы. — Сегодня ведь вторник?

— Да.

— Тебя сегодня побрили?

— Прислужник сбрил только небольшую прядь... А вчера вечером я сам, почти все...

— Неважно. — Пурба сплюнул на землю перед собой, тут же накрыв темно-красное пятно своим ботинком. — Стричь волосы во вторник — плохая примета... Ты что, не понял еще, почему у всех парикмахеров в Индии выходной по вторникам?

— Что же тогда? Неужели я все вконец испортил?..

Пурба нырнул в чайную и вскоре вернулся, неся две чашки чая с молоком. Он подул в свою чашку, чтобы отогнать от края темно-коричневую пенку, и его очки запотели.

— А ты в курсе, что если б ты вошел в темную комнату, в которой не видно ни зги, с намерением переспать с какой-нибудь женщиной — ну, скажем, с Ани Давой, но очутился бы не в той постели и на самом деле переспал бы с ее подругой, ты, вообще говоря, вовсе не нарушил бы свой монашеский обет?

— Пурба, откуда ты, черт возьми, все это взял?

— Прочел, в священных текстах. Ты ведь думал бы, что трахаешь Ани Даву, а на самом деле это какая-то совсем другая тибетка —ну, допустим Пемо. А с нею, с Пемо, ты и не собирался заниматься сексом! То есть чисто технически ты никак не нарушил монашеский обет.

— Ладно, Пурба, допустим... А вдруг я так и не узнаю, что был не с той, с кем хотел? В этом случае я смогу остаться монахом — или же нет?

— А-а, понял, с чем ты связался?! Во всем полный хаос! Да будь у тебя двенадцать судей и сотни свидетелей, все равно невозможно определить, чисто технически, кто нарушил правила, а кто — нет!

Тут из чайной показалась моя хозяйка, миссис Лакшми, со своей дочерью Риной: обеим не терпелось лицезреть мою метаморфозу. Тщательно осмотрев мой новый наряд, они благожелательно покивали мне (на индийский манер: из стороны в сторону…) и неспешно двинулись вниз по улице в сопровождении своего кота, худющего серошкурого создания, усеянного насосавшимися крови клещами. Вскоре в дверях чайной возник и мой хозяин, мистер Чандрадас, семидесятилетний мужчина в обтерханной пижаме пепельного цвета с такими же шароварами и в традиционной индийской полотняной пилотке-«ганди». Он встал, руки за спину, прямо передо мной, вперив в меня свой взор. Прежде он со мной вообще не разговаривал (может потому, что когда-то участвовал в борьбе с англичанами и любой приезжий, с Запада, в принципе был ему не по нраву), а теперь я был нимало удивлен, до чего он вдруг разволновался, как тщился подобрать хоть какие-то слова, желая высказать охватившие его чувства.

— Вот, глянь на этих…, — выкрикнул он, тыча пальцем туда, где в перспективе улицы уже почти скрылись его жена и дочь. — Беда с ними, да и только! Если б мне столько лет, как тебе…

Не в силах найти нужные слова по-английски, мистер Чандрадас жестом показал, будто, отрезав мужской орган, он зашвырнул его в кусты, на той стороне улицы.

— Ко всем ослам…! — воскликнул он.

Мы с Пурбой было расхохотались, но в следующий миг поняли, что мой хозяин и не думал шутить.

— Ко всем ослам… — тихо повторил он, исчезая в недрах чайной лавки, и я заметил, что в глазах у него блестели слезы.

Мне бы воодушевиться таким, столь эмоционально выраженным презрением моего хозяина к бренному миру страстей и вожделения, а я, вместо этого, сконфузился, будто жулик, которого ненароком приняли за спасителя человечества.

Мы с Пурбой, тоже зайдя в чайную, заказали лепешки-паратха и сели в углу, у окна. Небо уже захватила грандиозная зыбь тяжелых грозовых туч, надвигавшихся на отроги Гималаев подобно вооруженной до зубов армаде. Деревья отчаянно взмахивали ветвями, обнажая оборотную, серебристую, сторону листьев и от этой перемены цвета сливаясь с обычным для периода дождей, однотонно-серым небом. Пьянящий, сладкий аромат, разлитый в воздухе, был, на самом деле, штормовым предупреждением: его источают миллионы охваченных смертельным страхом гималайских цветов, поскольку июльские грозы начинаются здесь чаще всего с убийственной канонады крупного града…

Я повернулся, разглядывая вырезки из газет, пустые бутылки, банки с пряностями — все это в огромном буфете слева от меня. Там же старая фотография, на ней красовался мистер Чандрадас собственной персоной, тогда еще молодой солдат, в полном обмундировании, в руках винтовка с примкнутым штыком. Вдруг я увидел свое отражение в оконном стекле, и до меня окончательно дошло, чтó я устроил над собой: бритая голова, монашеские одежды… Кто я теперь? Тот ли подросток из Восточной Европы, все свое детство просидевший за фортепиано, упражняясь по восемь часов в сутки? Или зачуханный студент музыкальной академии в Бостоне, который, укурившись дурью на площади Гарвард-сквер, потом часами импровизировал, вместе с другими музыкантами, в репетиционных помещениях? Или же я — Лодро Чосанг, двадцатидвухлетний монах, тот, кто уже умеет говорить по-тибетски, заучивать сокровенные буддийские тексты, купаться в мутной речушке и делать идеально круглые лепешки-чапати?

Как бы хотел я знать, что уготовила мне судьба! Я уже ощущал, как трансформируется мое будущее, как события обретают форму и совершаются все скорее и скорее. Ведь будущее было предопределено именно в этот миг: в перепачканных мукой руках моего хозяина, под ровное гудение пламени примуса, при запахе поджаренных перцев, с холодным поцелуем тумана, втекавшего с улицы внутрь чайной. Все направляло меня к будущей встрече с Царем и удивительные события, которые вскоре произошли в доме на Джогибара-роуд, уже были вплетены в пока что окружавшее меня настоящее.

[1] Часуйма̒ («сбитый чай») — тибетский чай, приготовленный с использованием плиточного чая, соли, молока, но главное — масла, сбитого из молока ячих (самок яков).

[2] Beastie Boys — американская хип-хоп группа, один из членов которой, Адам Яук, в начале 1990-х годов стал буддистом. В 1994 году он основал Фонд Миларепа, который поддерживал борьбу тибетцев, оказавшихся в изгнании, за освобождение Тибета.

[3] Дхонка (или тонка) — рубашка с короткими рукавами-крылышками с синим кантом по краю.

Интервью с Владимиром Болотниковым "Роман с Индией"

Николай Грозни (псевдоним, настоящее имя Николай Гроздински) родился в Софии (Болгария) в 1973 г., образование получил в США и в Индии. В своих разных ипостасях он — пианист-вундеркинд, джазовый музыкант, буддийский монах, фотограф, писатель, поэт. На болгарском изданы сборник рассказов «Жизни бездельников и горемычных мистиков» («Жития на безделници и пропаднали мистици», 2000), романы «Почивать на коленях Великой Пустоты» («Да подремнеш в скута на голямата еднаквост», 2001), «Кто-то заколдовал всё сущее» («Някой омагьоса битието», 2002), а на английском романы «Признак Будды» (Turtle Feet, 2008), «Вундеркинд» (Wunderkind, 2011), «Прощайте, мсьё Гастон» (Farewell, Monsieur Gaston, 2014), сборник рассказов «Клаустрофобии» (Claustrophobias, 2016), а также поэтический сборник «Гелиотропы» (Heliotropes, 2020) и роман в стихах «Песнопения для праха» (Songs for the Dust, 2021). Его рассказы на английском языке публиковались в «Гардиан», «Сиэтл ревью» и «Харперс».

Владимир Болотников родился в 1948 г. в Москве. Переводчик (с английского и немецкого на русский); в 1977-1989, работая в издательстве «Детская литература», вёл международный проект «Научно-популярная библиотека для детей и юношества». Среди его переводов биографии Шиллера и Гёте, произведения Герберта Айзенрайха, Джеймса Тёрбера, Джека Лондона, Ивлина Во, Дж. Б. Пристли, Ф. Скотта Фицджеральда, Маргарет Этвуд, дневники Аллена Гинзберга и Энди Уорхола, а также книги для детей, фэнтези, документалистика, публицистика и пр.