Огурец

Были намедни на бардовской стрелке в Кумарово. Съехались туда московские и питерские бригады бардов и бардиц, чтобы пободаться авторскими песнями. Поселили всех в гостинице, где обычно всякие писатели и читатели тусят. Но поскольку в этот раз там тусили барды, в гостинице включили специальный режим «бард»: отключили отопление и душ, а электричество стали подавать с перебоями, чтобы барды чувствовали себя как в лесу — то есть как дома.

Спали мы одетыми, в обнимку и под тремя одеялами, потуже завязав шнурки на кроссовках, чтобы ночью их не стащили лешие, и натянув шапки на уши. Странное бардовское меню в столовой по вкусу напоминало еду из школьной столовки 90-х, а по виду — пищу мёртвых из филологических изысканий Проппа. После таких ужинов нам снились страшные сны про конец света.

Вообще, я в еде непривередлив, но к разного рода экзотике отношусь с подозрением, поэтому, когда в компоте мне попался сваренный вкрутую солёный бардовский огурец, я съел его не сразу. Сначала я его долго рассматривал. Огурец как огурец: небольшой, плотный, с пупырышками. Правда, зелёного цвета он лишился и стал коричневым, как компот. Да и солёным его назвать можно было с большой натяжкой, зато на вкус он напоминал чернослив.

Съев компотный огурец, я стал прохаживаться по залу столовой и заглядывать в стеклянные кружки к бардам. Барды начали на меня коситься и странно поглядывать в мою сторону, кто-то даже предложил мне свой компот, но огурца там не было, и я, поблагодарив, отказался. Другой бард предложил дать мне по шее, решив, что я хочу плюнуть ему в кружку. Я отказался и от этого предложения. Огурца, к моему прискорбию, не оказалось больше ни у кого. Все барды были без огурца. То есть мне попался единственный в мире компотный солёный огурец, и я его неосмотрительно съел. Мне слегка взгрустнулось и захотелось написать про это песню.

Следующей ночью мне приснился не конец света, а бородатый мужик с гитарой, который сидел в тени раскидистой сливы и срывал с веток огурцы познания. Не знаю, как бы истолковали этот сон Фрейд с Юнгом, но бард во сне так аппетитно хрустел плодами, что я даже проснулся от голода, спустился с третьего этажа в холл, нашёл на столе чью-то булочку — одну из тех, коими вчера закусывали во время гитары и стакана по кругу. За булочку всё же пришлось побороться с невесть откуда взявшимся конкурентом, который возымел на неё свои виды. Победив кошку, я-таки добрался до предмета моих исканий. Булочка огурцом и не пахла, была чёрствой и холодной, но тем не менее я её мигом приговорил. Кошка обиженно мяукнула. Но я пригрозил, что сейчас спою ей «Солнышко лесное», и кошка стремглав умчалась в темноту коридора. Электричество в очередной раз пропало, и я побрёл обратно, подсвечивая путь телефоном в страхе перепутать номер и обнять под тремя одеялами не родную бардовскую жену, а чужого колючего, бородатого мужика с гитарой.

Сектанты

На бардовском фесте в Кумарово было весело и душевно. Барды разместились в нескольких жилых корпусах при Доме творчества. В самом новом корпусе на первом этаже находилась столовая, а на втором — актовый зал, где проходили основные мероприятия и велась съёмка. Музыка звучала с утра до вечера, гитары звенели в ушах и в усилителях. Действо сие длилось несколько дней с перерывами на сон, трапезы и ночные возлияния. Новые знакомства, старые друзья, атмосфера праздника. Собрались люди одной волны, чтобы сообща волноваться об одном и том же и сообщать друг другу о своём волнении посредством ноток и лужёных глоток. Пир духа во всей красе.

И всё бы ничего, живи да радуйся, но заехали на третий день фестиваля на писательскую базу какие-то корпоративные сектанты. Вытекаем мы утром из старого корпуса вялым, нерасторопным бардовским ручьём, уставшие от песен и аккомпанемента, чтобы пойти в столовую, дабы насытить телеса свои — не молодые, но ещё много чего могущие. Когда глядим, а на спортивной площадке собралась неведомая молодёжь от двадцати до сорока с лишним. Все в спортивных костюмах, борзые и бодрые. Один уважаемый бард, лауреат Грушинского фестиваля 1968 года, удивился: что это, говорит, за олимпийцы к нам в Кумарово заявились? Спортсменов он имел в виду или богов, я так и не понял.

Но тут «олимпийцы» стали в кружок, а один появился в центре круга, на голове шапка-петушок (я такую в детстве носил), а в руках балалайка. И давай он на балалайке наяривать на манер частушек скоморошьих:

«Мы не курим и не пьём —
Правильная нация.
Конкурентов <обманет>
Наша корпорация».

Последние две строчки катрена молодые люди пели хором, после чего они разбились на пары и принялись отплясывать вокруг балалаечника, выкрикивая следом за ним что-то вроде: «Бабосса харе-харе!» или «Бабосса хали-гали!» Двигались они слаженно и пели дружно, попадая в ноты. Видно было, что тренируются они таким образом регулярно. Наблюдать за ними было забавно, но наш нехитрый бардовский завтрак уже остывал в благословенной столовой, и мы пошли трапезничать.

После завтрака началась основная программа фестиваля. Барды набились в зрительный зал, слушали, хлопали в ладоши, топали ногами, звенели гитарами. Зал был небольшой, и скоро там стало душно. Некоторые выходили в коридор или на улицу покурить. Дамская и мужская комнаты находились на первом этаже возле столовой. Спускаясь по лестнице в вышеуказанном направлении, я заметил в вестибюле двух молодых спортивно-корпоративных барышень. Они только что вышли из дамской комнаты и, заслышав сверху звук гитар, хотели подняться к нам на Олимп и послушать. Но тут невесть откуда возник юноша в спортивном костюме и зашикал на них:

— Вы что, хотите, чтобы отец старший менеджер снял баллы с нашего звена? Кого вы собрались слушать? Это же конкуренты! Чужая враждебная корпорация! Они не разделяют наших ценностей, не веруют в Великого Бабоссу, покупают только самое необходимое и довольствуются малым. Они хуже еретиков, уроды, у которых атрофировалась нормальная человеческая потребность купить себе все вещи данного нам в ощущениях мира. Они живут бессмысленно, как амёбы, бесцельно извлекая бесплатные звуки. А ну-ка, быстро повторили символ веры.

И девушки, потупив глаза, в один голос произнесли: «Нет босса, кроме Бабосса, и маркетант его мутант».

— То-то же, — улыбнулся парень, — пойдёмте скорее из этого дома порока, да конфискуют его кредиторы.

Меня слегка ошарашила подслушанная беседа. Подумал, может, игра у них такая, квест или что-то вроде.

Спустя несколько часов мы с друзьями решили прогуляться по посёлку. Выходя с территории Дома творчества, мы снова заметили корпоративных сектантов. На сей раз они обступили кружком высоченную сосну и смотрели вверх. К сосне в качестве лесенки были прибиты перекладины, а метрах в 12 от земли на дереве был сколочен деревянный полок, на котором стоял спортивный костюмированный корпорант. Он явно чего-то боялся и не хотел делать того, чего от него требовал мужик с балалайкой. И тут толпа начала скандировать: «Мы команда! Мы команда! Бабосса любит тебя, брат Захария! Мы команда!»

Наконец корпорант на сосне не выдержал и с криком сиганул в клумбу. Мы услышали только вопль манда-а-а и глухой удар о землю. А потом увидели безжизненно торчащие из клумбы ноги. Тут же все корпоранты подняли вверх руки, затрясли кистями, закачали из стороны в сторону головами и весело закричали «Ура!» Балалаечник взял аккорд — и тело на земле зашевелилось, взял второй — и парень приподнялся, изгибаясь, будто гуттаперчевый. Потом началась частушка, которую запели хором, — и прыгун пошёл плясать вприсядку, криво и страшно улыбаясь и повторяя, при этом неестественно растягивая последний звук: «Мне хорошо-о-о, мне хорошо-о-о».

Когда на сосну полез следующий корпорант, мы отвернулись, ибо негоже доброму человеку на такое смотреть, послали этих бедолаг вместе с их корпорацией к лешему, а сами пошли к Ахматову гонять чай из ахматовского самовара.

Яшка Мухоморов

Решили мы однажды с другом Димитрием почувствовать на собственных шкурах, что такое авторская песня, проникнуться святым духом и энтузиазмом 60-х. Для этого собрались и поехали на настоящий бардовский фестиваль в Кумарово. Фестиваль проводился на базе Дома творчества советских писателей. Советские писатели давно перевелись на земле русской, но дома и их цитаты остались служить верой и правдой благодарным потомкам, а неблагодарным потомкам остались служить верой и правдой кладбища советских писателей.

Кроме нас с Димой, приехали ещё два вагона бардов из Москвы и Санкт-Петербурга. Программа была насыщенной, мы с утра до вечера слушали песни, стихи и поэмы. Выступающие были мастерами своего дела, так как предварительно проводился отбор, и на фестиваль приехали лучшие из тех, кто участвовал в отборе. Несколько удручало то, что бардовским юношам и девушкам было по 50 плюс... ещё 20–30 лет. Это была наглядная иллюстрация слов президента о том, что нация стареет. А бардовская нация ещё и идёт на опережение. Хотя, если мне удастся когда-нибудь состариться, то лучшего времяпрепровождения я бы себе не пожелал. Мы наблюдали за движухой как бы со стороны и видели увлечённых взрослых людей (иногда чересчур взрослых), которые припёрлись в зеленя просто попеть песенок друг другу. И сколько бы вокруг не твердили, что авторская песня умерла, пока есть безумцы, готовые на всякий кипеж ради самого кипежа, у неё есть шанс на возрождение.

Так мы рассуждали с Димитрием, прогуливаясь ночью по двору Дома творчества после очередного концерта, пытаясь в потёмках найти ахматовскую беседку, про которую все уши нам прожужжала одна всем восхищённая бардесса.

— Сама Анна Андреевна сидела на этой скамейке. Это была её любимая беседка, — говорила бардесса с такими придыханием и восторгом, как будто, кроме как на досках этой скамейки, Ахматова никогда и нигде больше не сидела, а окромя беседки ничего и никого не любила.

— Это была любимая беседка Ахматовой, потому что других беседок здесь не было, и сидеть было больше негде, — безапелляционно заметил мужик с гитарным чехлом за спиной. Он вдруг возник из темноты, как чёрт из табакерки, и ухмыльнулся, нахально разглядывая бардессу.

— Ты ещё про ахматовский номер люкс расскажи, а мы поверим, — стал подначивать бард бардессу.

— Я как раз и живу в ахматовском люксе, а что? — спросила та гордо.

— А то, что нет никакого ахматовского люкса, это всё директор Дома творчества придумал, чтобы лохов поэтических заманивать. И деревьев ахматовских нет, их посадили позже, и белок ахматовских отродясь тут не живало, и чайки совсем не ахматовские, просто тут море рядом.

— Откуда вы столько знаете про Ахматову? — не без ехидцы спросила бардесса.

— Да она сама мне рассказывала! — ответил странный мужик. — Я, говорит, терпеть не могу этой беседки, да другую, плебеи, не построили. А спекулянты, небось, лет через 50 здесь всё ахматовским назовут. И будут всякие почитательницы и пописательницы ходить да восхищаться, ахи да охи испускать и умиляться.

На вид мужику было где-то между сорока шестью и пятьюдесятью тремя, и как он мог вести беседы с вышеупомянутой поэтом, не укладывалось в голове.

Бардесса обиделась за Ахматову, назвала мужика невежей, ничего не понимающим в любимых люксах, беседках и деревьях поэта, и стремительно устремилась на звон гитары и пьяных голосов, раздававшихся из холла Дома творчества, где в тот момент проводилась гитара по кругу.

Мы с Димитрием уставились на мужика. Манерой и голосом он был похож на Петра Мамонова, а бородой и свитером на Эрнеста Хемингуэя. Короче, классический юродивый бард.

— А вы, ребята, тоже песни поёте? — спросил он вкрадчиво, и сквозили в его вопросе, даже скорее в интонации вопроса, не то скепсис, не то ирония.

— Вот уж нет, — ответил Димитрий, — мы приехали проникнуться духом авторской песни, окунуться в атмосферу 60-х, изнутри увидеть движуху и стать её свидетелями, так сказать.

— Ребята, какие же вы молодцы! — воскликнул мужик, не то ликуя, не то кривляясь. — Встретить на бардовском фесте людей, которые приехали слушать не себя, а кого-то ещё — это сейчас большая редкость. Мне несказанно повезло, я встретил настоящих слушателей! Можно взять у вас автограф?

И он достал белый маркер, которым мы написали на его чёрном гитарном чехле «слушатель Дима на память автору» и «слушатель Саня на память автору».

А потом он начал нам рассказывать об авторской песне и битый час тараторил, как заведённый или одержимый. О том, что возникла она из русского романса, росла и ширилась и качественно, и количественно, постепенно захватывая тематически все сферы жизни: от глубокой философии до унитаза. Мужик сыпал датами и фамилиями, размахивал руками, возбуждённо стучал кулаком по парапетику неахматовской беседки.

— Эстетика песни протеста, человеческий аспект войны! — кричал он. — диссиденты, Союз писателей, Союз композиторов, — продолжал он, захлёбываясь, — КСП и крыша комсомола!

Вот эта «крыша комсомола» поразила меня своей безальтернативностью и беспредельностью. Я представил себе высотное здание с поехавшей крышей, болтающейся где-то в облаках: большущая покосившаяся вывеска «КОМСО» и рядом свисающий вниз обломок «МОЛ». И по трубам в этом здании течёт авторская вода, наполняет ванны, журчит в умывальниках, сливается в канализацию. Трубы ржавые, качество воды оставляет желать лучшего, местами появляются протечки, из труб льются ручейки и бьют фонтаны. Сантехники со значками «ВЛКСМ» бегают по этажам, перекрывают воду, ставят хомуты, замазывают цементом с жидким стеклом, меняют железные трубы на пластиковые. Но в конце концов здание рушится, а крыша остаётся висеть, зацепившись за облако...

— Лирико-романтическая линия! — оторвал меня от размышлений наш лектор. — Рок-бард-движение, фолк, менестрели, ролевики, реконструкторы, — выдохнул мужик и развёл руками. От такого обилия информации мы с Димитрием слегка припухли, а мужик вдруг изменившимся тоном заговорщически подмигнул нам и предложил:

— Ребята, а давайте по мухоморчику за знакомство, а?

При этом он раскрыл гитарный чехол, а там вместо гитары оказалась целая куча сушёных мухоморных шляпок.

— А где гитара? — спросили мы с товарищем в один голос.

— Кончилась вся, — ответил заговорщик-мухоморщик, схрустел одну шляпку и хохотнул.

Димитрий съел одну шляпку в целях эксперимента и тоже хохотнул.

— Не боись, паря! — стал подбадривать меня угощатель мухоморами. — Я их по специальному рецепту сушу, всё по-честному, съешь грибок — и будто стакан водки хряпнул, а водки-то ты и не хряпал, ха-ха-ха! — возбуждённо продолжил мастер мухоморных дел.

Я для приличия тоже съел одну шляпку. На вкус они были как чипсы с тонким грибным вкусом, пахли лесом, я даже хохотнул от удовольствия.
Мы чуть помолчали, подумали. Я почувствовал прилив бодрости, будто выпил чашку крепкого кофе.

— Ну что? Теперь за лирико-романтическую линию? — предложил мухоморный бард.

— Ну если только за лирико-романтическую линию, — весело ответил за нас обоих Димитрий бодрый, и мы взяли ещё по шляпке.

Мы снова хохотнули и замолчали, слушая, как скрипят ахматовско-неахматовские деревья в тёмной темноте тьмы и как блёклые белки блукают между лунным липким лубочным светом и лучами фонящих фиолетовых фонарей.

— А пойдёмте слушать море? — предложил после третьей шляпки наш мухоморосушитель. — Здесь недалеко, я вас отведу-забреду-заведу. Там та-а-акое море! Никакие моря не такие, как такое, какое там! — многозначительно молвил мухомореплаватель.

Нам с Димитрием бравым показалось тогда, что нет ничего лучше, чем холодной ветреной осенней ночью между часом и двумя в моросящий дождь уйти к морю и остаться там с ним, чтобы быть там и больше не быть нигде.

Море шумело сказочно: «Шшш-шшш-шшш-шшш-шшш-шшш-шшш-шшш-шшш-шшш».

Когда начало светать, Димитрий вдруг спросил дрожащим от холода голосом, на хрен мы сюда припёрлись и где наш водила-заводила? Мухоморщик и правда пропал, будто его и не было. Мы промокли и замёрзли, продуваемые всеми ветрами, у меня зуб на зуб не попадал. Кое-как добрели до кумаровских фестивальных апартаментов. С трёх попыток согрели чай в номере, так как электричество то пропадало, то появлялось.

— Нет, больше никаких мухоморов! — сказал Димитрий перед тем, как завалиться на боковую, и я был с ним полностью согласен. Наелись мы приключений, хватит.

Утром мы чуть не проспали завтрак. Все вокруг тоже ходили заспанные и суровые: видимо, весёлая ночка была не у нас одних.

— Вот дурни, надо было взять с собой по шляпке, сейчас бы быстро проснулись, — грустно сказал мой товарищ.

— А мы сейчас разыщем того барда и попросим, — предложил я.

Мухоморов хотелось ещё, мир вокруг был серым и блёклым и требовал, чтобы его как-то раскрасили. После завтрака мы обошли все корпуса, все концертные площадки. Нашего ночного знакомца нигде не было.

И тут нам повстречался старый питерский бард, он был сед, бородат, поддат и имел благодушное настроение. К тому же он был знаком с Димой, и Дима тут же рассказал про ночного мужика и намекнул, что тот нам нужен позарез.

— Ну вы даёте, парни! Яшку Мухоморова повстречали. Даже не знаю, повезло вам или наоборот, — сказал Димин знакомый.

— А что это за человек, москвич или питерец? — спросили мы.

— Да это и не совсем человек... — почесал бард седую бороду. — То есть когда-то он был человеком и бардом, но было это полвека назад. С тех пор, как в 68-м он не вернулся домой с первой «Груши», он стал являться на разных бардовских фестивалях, иногда одновременно в разных городах, но только там, где мелькнёт что-то настоящее, исконное, живое. Набедокурит со своими мухоморами, заморочит народу голову — и поминай как звали. Я ещё пацаном бегал, первые аккорды учил, а он уже чудил во всю.

Услышав наш рассказ о вчерашней ночи, бородач усмехнулся и добавил:

— Вам ещё повезло, что не в лесу его повстречали. Любит он на лесных фестивалях куролесить. Пойдём, говорит, ребята, я таких девчонок у костра нашёл — филологицы распоследние, философини те ещё, а как поют — голоса ангельски-новелло-матвеевские, сами культурные и водку из горла пить умеют. Отведёт к костру, и впрямь — девчонки как на подбор, песни, танцы-обниманцы, а потом — хлоп! — и очнёшься посреди леса один, а кругом пни да коряги, и дорогу обратно до утра не найти, хоть криком кричи.

Мы от такой истории обалдели, конечно, но про себя решили, что мухоморов отведать всё равно нужно. Дух он там, этот Яшка, или кто — не поведёмся мы больше на та-а-акое море и уж тем более на лес.

Днём Яшка нам так и не попался, а ночью возле той самой ахматовской беседки тут как тут.

— Ребята, как я рад вас снова видеть! Вы куда вчера пропали? Я вас искал-искал, а вас нет, всё море оббегал вокруг, вот, только вернулся.

— Ты нас больше не задуришь своей болтовнёй, не на таковских напал! — выпалил Дима. — Гони каждому по мухомору!

— Триста рублей шляпка! — ответил Яшка серьёзно.

— Чего? — удивился я. — Что это за цены у тебя такие? Вчера же всё бесплатно было.

— То вчера, а это сегодня, — поднял указательный палец Яшка. — Вчера был ознакомительный фрагмент.

— Ты же дух! Зачем тебе деньги? Духи духовной пищей жить должны! — не выдержал Димитрий.

— Авторская песня в условиях хищнической диктатуры капитала, циничной и жёсткой конкуренции и игнорирования государственного сектора постоянно нуждается в финансировании и в посильных взносах! Хотите грибочков — бабки на бочку.

Делать было нечего. Мы купили и съели по грибку, хохотнули и купили по второму. Яшка ел и похохатывал с нами за компанию. В этот раз он начал рассказывать о поэзии Серебряного века, её мифах и мухах. Мы снова слушали как заворожённые, проваливаясь в паузы между словами, застревали, выкарабкивались, парили над полями семантики и над горами герменевтики. Потом Мухоморов вдруг оборвал себя на полуслове и предложил:

— Ребята, а пойдёмте в лес? Я вам по дороге ахматовскую будку покажу, настоящую, не реклама и не маркетинг, только натурпродукт!

Но мы, предупреждённые бородачом, наотрез отказались.

— Я вам и кладбище покажу ахматовское, там теперь все есть.

— Как все? — удивился я.

— Ну так — все. Поэты, писатели, музыканты, режиссёры и прочая и прочая.

— А Достоевский? Он же в Александро-Невской лавре, вроде?

— И он тут, все тут — и Достоевский, и Толстой, и Пьер Безухов — всех сюда перевезли. Пойдём покажу.

— Э, нет, — вступил в спор Димитрий. — Нас не проведёшь, брехло ты мухоморное, мы в лес ни ногой. Вот к морю бы предложил, тогда другое дело.

— Ребята, а пошли море слушать? — вдруг предложил Яшка Мухоморов так, будто это не он уговаривал нас в лес пойти.

Мы снова пошли слушать море. И море зашипело: «Шшш-шшш-шшш-шшш-шшш-шшш-шшш-шшш-шшш-шшш».

Утром, замёрзшие как черти, мы с Димой дружно грелись в своём номере заваренным с третьей попытки чаем. И проклинали мухоморы, утвердившись в мысли, что ничто не ново под луной, всё становится на круги своя, что Ницше был прав, когда говорил о вечном повторении.

— Интересно, а могилу Ницше Яшка бы нам тоже показал, если бы мы с ним в лес пошли? — спросил Дима, чихая.

— Да ну его к лешему, с его авторскими мухоморами! — чихнул я в ответ. — Фестиваль сегодня заканчивается, едем по домам.

Уже в электричке мне вдруг отчаянно захотелось похрустеть сушёным грибком. Дима достал из кармана одну припасённую шляпку и разделил её по-братски. Схрупав свою долю, я выглянул в окно отходящего поезда и вдруг увидел Яшку. Он сидел на перронной лавочке и что-то самозабвенно пел под гитару, рядом лежал пустой раскрытый чехол для подаяния, на боку которого белели наши автографы. С дерева сорвался большой кленовый лист и плавно опустился в чехол. Поезд покатил, набирая ход, и Яшка Мухоморов пропал из виду.

Александр Курапцев родился в 1981 году в Донбассе. С 2014 года живёт в Санкт-Петербурге. Дипломант и победитель нескольких литературных и бардовских фестивалей. Член Межрегионального Союза писателей (Донецкое отделение). Участник литературного объединения «Пиитер» (Санкт-Петербург). Автор поэтического сборника «Лоскуты».